О Матвее, которому было очень больно

Рапорт господина земского комиссара Рябухина от 5 июля 1804 года:

«Исследование о крестьянском сыне Матвее Дмитриеве 18 лет от роду, найденным его отцом Дмитриевым около деревни Шарташской примерно верстах в двух, весьма обгоревшим, прибитым вершковыми гвоздями к дереву за ладонь левой руки и ноги к сосновым колодкам по разным сторонам коего».

«Определено: как по учиненному исследованию в произведенном злодеянии виновника не открылось, потому дело согласно Указу правительства 18 февраля 1805 года предоставить  в  Екатеринбургский уездный суд».

В ночь с 17 на 18 июня 1804 года из крестьянской семьи староверов Дмитриевых исчез средний сын Матвей «росту среднего, коренаст, волосы черные, курчавые, без бороды». В этой «ориентировке» образца двухсотлетней давности не было указано главной характеристики: Матвей  был очень набожным юношей.

К тому, что Матвей целыми ночами при свечах  в семейной часовне читает церковные староверские книги,  родители  давно привыкли. Да и не позволял он никому входить туда в то время, когда читал и молился.  «Но прошел час, в который он обычно приходил из часовни, и у них появились сомнения, - читаем мы далее в исследовании  земского комиссара Рябухина. – Сомнение появилось, поскольку заметили отец с матерью, что сын их ушел в одной рубашке и в портках.  А всю одежду, в которой он ходил, и сапоги его нашли дома, ничего даже унесено не было».

Дмитриевы занялись поисками: «Провели о нем о Матвее, разведывание по селению, а потом, как оного не оказалось, они, собрав некоторых человеков, пошли искать его по разным местам, но нигде не нашли». И не нашли бы наверное еще долго, но понадобилось отцу семейства Никифору Дмитриеву пойти в лес за обручами «кои нужны были для домашней надобности». Отошел он от деревни не больше двух верст,  как «…заметил место, в котором был раскладен огонь, усмотрел сгоревшую стоячую сосну, а подле нее обгоревший до черноты труп человека».

Никифор побежал за людьми, и уже тогда высказал жуткое предположение, что «нашел ли он сына своего Матвея, тому неделю назад из дому ушедшего?». Вся Шарташская деревня собралась смотреть на следы пожарища.

«Труп весь огнем сгорел, - расскажет Дмитриев комиссару Рябухину, - однако не рассыпался, а только на левой ноге, видно от сильного жару, по лодыжку часть совсем отвалилась».

«Все смотрели, - запишет далее писарь под диктовку Рябухина, - что тут лежит труп человеческий. И хотя распознать Матвея Дмитриева было совсем не можно, но на том самом месте нашли несгоревший деревянный молоток, кой Матвей употреблял при шитье обутков».

Рябухин исследовал место происшествия и нашел еще много странного: «Усмотрел в обеих ногах Матвея вколоченные гвозди, а на левой руке посреди ладони дыру. Как стали смотреть горелую сосну, то увидели с одной стороны с вышиной примерно от земли локтя три также вколоченный гвоздь примерно на том месте, где могла быть приколачиваема ладонь». Завершается перечень всего обнаруженного двумя старыми сосновыми обрубками «высотою в сажень, как видно по имеющимся дырьям, прибиваны к ним были мертвеца ноги трехвершковыми гвоздями».

«Дело о найденном мертвом теле сына крестьянина Дмитриева в обожженном виде и прибитом гвоздями к дереву» велось 7 месяцев, и было закрыто Екатеринбургским уездным судом на основании Императорского Указа. «Виновника не открылось, так как ни у кого нет подозрения, кто бы мог быть причиною несчастного случая, поскольку никто из Дмитриевых ни ссоры, ни вражды ни с кем не имел». 

На расстоянии в 200 лет, самым странным в этом деле выглядят даже не обстоятельства трагедии – сегодня никого не удивишь способностью религиозных фанатиков на самые дикие поступки, но поведение комиссара Рябухина.

Он допросил всех жителей Шарташской деревни, пядь за пядью исследовал место пожарища, отразил в своих рапортах, что сосна будто заранее выбиралась – и старая, и стоит от других деревьев поодаль, и просмолена сильно. Во всех своих докладах и записках указывал, что прибиты гвоздями к дереву у покойника были обе ноги и только левая рука, что Матвей из дома ушел, прихватив с собой лишь огня и молоток, босой, в исподнем…

Не повернулся у земского комиссара Рябухина язык назвать Дмитриева самоубийцей, выдвинуть единственную правдоподобную версию произошедшего. То ли директива была из Петербурга, чтобы после массовых самосожжений староверов, не принявших Никоновской реформы, в упор подобные проявления не замечать? То ли выгораживал покойника, чтобы не лежала печать самоубийства на всем честном работящем роду Дмитриевых? Чтобы хоронили Матвея с отпеванием и на кладбище, а не как тогда хоронили самоубийц, между двух дорог, чтобы и на том свете покоя не было? А может, и помыслить не мог Рябухин, что человек сам с собой такое утворить может?

Но из строчек протокола неумолимо вырастает совершенно понятная картина. Как ночью приходит Матвей Дмитриев к давно присмотренной сосне для расправы над собою. Не раз сюда ходил с отцом за обручами, вот и присмотрел. Как заботливо отбирает в качестве дров для костра сосновые сучья, достает заранее подысканные саженного размера сосновые обрубки, чтобы потом поместить их под ноги. Как сам себе прибивает гвоздями к дереву ступни и левую ладонь, слабея от потери крови и теряя сознание от боли.  Как находит в себе силы подальше отшвырнуть молоток – вещь в хозяйстве полезную. Глядит, как в ногах разгорается огонь, освещая ночной лес. Кричит от боли. Только кто ж его услышит? Да и на пробитых гвоздями ногах далеко не убежишь. Никого. Прощай, негодная клетка для стремящейся наружу души.