Американка

Эти шрамы не про вас,
Не для ваших грустных глаз.
Мне неловко.

З. Рамазанова


. . .

В меня очередной раз стреляли. В упор. Все мое тело содрогалось при выстреле – точно меня лихорадило, и я понимала, что умираю и в то же время осознавала: да нет же, если я еще могу осознавать что-либо, значит, я еще живу. В меня постоянно стреляли. В упор. Я уже, кажется, это сказала, но повторюсь, потому что прямота выстрела была решающим фактором, из-за которого боль становилась действительно невыносимой. И все равно, что это происходило во сне – для эмоций, испытываемых при выстреле в твое сердце разве имеет значение, в какой реальности ты находишься? Ведь все равно когда ты чувствуешь, как пуля проходит сначала через кожу, потом через все ткани, наконец насквозь пронзает клубок сердечных мышц – ты понимаешь, что умрешь. Что умираешь и что точка возврата к жизни существует за пределом твоих возможностей.

Во всяком случае, самому начать будить себя очень сложно. Поэтому мучаешься, пока организм – до смерти напуганный странными сигналами из мозга – не просыпается сам.

Сегодня, однако, организм не успел среагировать. Меня разбудил Керуак. Керуак – парень, с которым я поехала в индейскую резервацию. Не-не-не, не начинайте только думать, что сейчас будет романтическая история между русской блондинкой и американским филантропом, который приютил ее в чужой стране и намерен в белом будущем жениться. Керуак – мне не бойфренд, не друг и даже не приятель. Попутчик, думаю, самое правильное слово. Единственное, что есть общего между нами – это решение поехать в резервацию. Если честно, резервация, которую мы выбрали для нашей поездки, является таковой совершенно неофициально. На федеральном уровне ее так и не признали. Но мы поехали за опытом северноамериканских индейцев именно туда. В Ленапехокен. Потому что в Ленапехокене у Керуака живет Друг. Белый. Но постоянно тусующийся с остатками индейцев. Остатками – потому что от индейцев времен рассказов Джека Лондона практически ничего не сохранилось. Большинство по-черному пьет: виски – великое благо, завезенное англичанами – загубил практически всю расу. Белый Друг Керуака дружит с индейцами, потому что у них есть рецепты замечательных галлюциногенов. Белый Друг Керуака позвал нас к себе, чтобы мы тоже отведали этих галлюциногенов. Керуак хочет попробовать, потому что он патологический неудачник, который думает, что он живет в отдельном измерении и что Земля не дает ему попасть в это измерение, а зелье его Белого Друга поможет преодолеть пространственно-временной барьер. Я хочу попробовать, потому что мне больше нечего делать и я хочу уехать из Бруклина.

О, этот Бруклин. Он будет сниться до самой смерти. Остров Бедности и Надежды. Остров никогда не сдающихся тараканов от человечества – эмигрантов. Я одна из них. Из тех, кто приехал в Страну Сбывающейся Мечты без денег, без друзей, без будущего. Эмигрант из Бруклина навсегда останется Эмигрантом из Бруклина. Полу-человеком, ютящимся в крохотном апартменте, посещающим смердящие пакистанские рынки, убирающим за сварливыми русскими пенсионерками, плодящим детей в поразительной тесноте.

Я прожила в Бруклине два с половиной года. Попала в Америку через одну из студенческих программ – когда едешь как бы учиться. Учиться я и не думала. Не хватило бы на это денег – мы и так с мамой еле наскребли на билет. Я хотела уехать из Казахстаная. Уехала. В Бруклне любому нелегалу не слишком сложно найти черную работу. Я, например, первые полгода проработала приходящей сиделкой , потом год – мороженщицей в турецком лотке на Юнион-Сквер, после лотка и до сегодняшнего дня – кассиршей в пакистанской забегаловке. Две недели назад меня сократили. Забегаловка закрылась. Кризис.

С  Керуаком я познакомилась всего три дня назад – в Нью-Йоркском Аквариуме. Это единственное место в Нью-Йорке, куда я действительно люблю ходить. Мне нравится часами стоять и смотреть за тем, как спокойно туда-сюда плавают рыбки. Как они никуда не торопятся, ни о чем не думают, ничего им не надо. Они плавают под хорошо продуманной подсветкой, а я стою в полутьме, в их тени и мне хорошо. Меня никто не трогает. Керуак пришел в Аквариум с намерением посмотреть на морских львов, но, пока шел, о своем намерении забыл и оказался в зале с рыбами. Нам обоим было нечего делать и мы разговорились. Такое часто случается с одинокими людьми. Они до такой степени никому не интересны, что радуются вниманию даже рыбок – не то что другого одинокого человека.

В общем, мы разболтались и Керуак предложил мне поехать вместе с ним в Нью-Джерси ощутить на собственной шкуре многовековой опыт индейцев в познании самозабвения. Я согласилась, конечно. Во-первых, денег на оплату комнаты у меня оставалось аккурат на следующие три недели, а во-вторых, я всегда мечтала уехать из Бруклина. Раньше не хватало решительности и компании. А теперь неожиданно появилось и то, и другое. Вот...

Так. Я уже почти решила рассказывать, как внешне выглядит Керуак, но поняла, что негоже умалчивать об еще одной причине моего желания уехать из Бруклина. Далеко. Как можно дальше. Я не хотела сначала писать – потому что стыдно и обидно, но что же делать, если я сама по себе зрелище – наталкивающее на мысль об униженных и оскорбленных.

На меня несмываемое с души впечатление произвела встреча с Гульнарой на Юнион-сквер в день моего увольнения с работы. Мне тогда было так плохо, что я решила поехать на Манхэттен погулять в парке за памятником Вашингтону – я привыкла там гулять по вечерам, когда еще работала мороженщицей там же на углу. Так вот, я приехала на Юнион-Сквер, обошла памятник и села на одну из скамеек. Было достаточно тепло для сентября, поэтому я себя в майке и джинсах чувствовала вполне комфортно. Я сидела и думала, на что мне жить дальше. И тут я услышала возле себя звонкий уверенный смех. Этот смех мог принадлежать только одному человеку. И этот человек стоял возле моей скамейки. Я подняла глаза и увидела сказочно красивую и невыразимо противную мне Гульнару. Она была не одна. Со скромного вида высоким худым блондином. Он крепко сжимал ее руку и даже мне чувствовалось, как она ему дорога.

- Боже мой! А мир-то действительно тесен! – Гульнара воскликнула со своей нарочитой звонкостью. Блондин мягко улыбнулся.
- Привет, Гуля.
- Что ты здесь делаешь?
- Сижу.
- Забавно. Как? Зачем? Давно тут?
- Да уже почти три года.
- А я... о, познакомься, это мой муж, Саид. Дорогой, это девочка из Астаны. Она была одноклассницей Таира. Кстати, Сабина, знаешь, Таир тоже женился. Год назад.
- Да? Я рада.
- А ты не замужем, верно? Мальчик хоть есть? А то обидно даже как-то.
- Нет, я не замужем и мальчика у меня нет.
- Тебе надо лучше одеваться, дорогая. У тебя какие-то проблемы? Где ты работаешь?
- Нигде.
- Боже! Как жаль! Может, тебе помочь? Мы здесь, правда, только на несколько дней – к родственникам приехали. Сами живем в Калифорнии, но если ты работу ищешь – подсобную, вероятно? – мы тебе можем что-нибудь найти. Ну, например, устроить официанточкой где-нибудь... Или уборщицей? Или... ну, не знаю даже – у тебя ведь и образования-то никакого нет...

Гульнара говорила, ее никто не прерывал. Я как будто резко замерзла: не могла пошевелиться совсем. Блондин безмятежно слушал жену. А Гульнара все говорила и говорила. Она рассказала о Таире, о том, какая у него красивая жена и что он думал о переезде в Штаты тоже, но потом решил, что Лондон лучше. Вот теперь там подыскивает кондоминиум. Я слушала и впитывала против воли каждое ее слово, каждый ее пренебрежительный на себя взгляд и против воли восхищалась ею и завидовала тому, какая она красивая и как умеет держать себя, и как на ней сидят такие простые с виду шорты и тонкий джемпер с V-вырезом, и даже ее голос, говоривший мне гадости – был мелодичен и приятен. Красивым людям идет жестокость. Красивым людям идет богатство. Красивым людям не бывает наказания, во всяком случае, никогда такого строгого, как всем остальным. Гульнаре даже не нужна была моя вербальная реакция на ее блистательную речь. Она и без этого знала, что ударила меня по всему великому множеству слабых точек. Наконец она посмотрела на правую руку – на запястье слабо поблескивал платиновый браслет часов – и заявила:

- О, как мы заболтались. Мы же опаздываем. Приятно было увидеть тебя, Сабиночка. Береги себя. Я обязательно расскажу, что видела тебя – Таиру. Он так удивится!

Я не ответила. Они прошли мимо. Гульнара начала рассказывать мужу, кто я была ее брату, вернее, насколько я была никто для ее брата. Я не двигалась со своей скамейки и в последующие часов пять вполне серьезно хотела умереть.

Пока я сидела, у меня в голове беспрестанно крутились нелепейшие строчки – крутились, водили хоровод друг с другом, увеличивались и уменьшались, произносились разными голосами – я хотела умереть, только чтобы избавить свой мозг от этого бреда – невозможного, глупого, такого правдивого:
Я – осел, и жизнь-горшок мою
**** когда-то синий шарик.

. . .

- Послушай, я все еще не понимаю: ты, это слепому ясно, никогда не была ему интересна, но все равно за ним бегала?
- Понимаешь, Керуак, в шестнадцать лет резко осознаешь в полной мере тот факт, что ты никому не интересен. Вот когда, например, ты это осознал?

Керуак задумался. Мы с ним сидим в одном из тех дешевых круглосуточных кафе, где неотъемлемой частью общей картины запустения являются: обрюзгшая официантка, бутылка кетчупа Хайнц на столах, обернутое в пластик меню и телевизор под потолком, всегда транслирующий бейсбольные матчи. Мы с Керуаком пьем кока-колу из огромных пластиковых стаканов. Керуак говорит:

- Я рано это осознал. Но, видишь ли, я осознал, что не только я никому не нужен: никто никому на самом деле не нужен. Разве ты не согласна?
- Не согласна. Гульнара, сестра этого парня, очень даже нужна своему мужу. Видел бы ты, как он на нее смотрит!
- Может быть и смотрит, но откуда ты знаешь, что она ему нужна такая, какая она есть на самом деле? Понимаешь, нам всем нужно в других то, что мы ищем в себе. Или просто то, что по тем или иным причинам нам нравится. Это относится к качествам характера. С красотой по-другому. Нам нужна чужая красота, чтобы мы могли чувствовать, что мы тоже имеем к ней какое-то отношение. Может, даже способны завладеть ею! В основе любой любви лежит эгоизм и желание власти. Если бы люди любили по-настоящему, они не были бы способны разлюбить. Ты перестаешь любить того, кто посмел приоткрыть тебе часть своего «я» - слабого, ничтожного, закомплексованного.
- То есть, по-твоему, все в глубине души слабы, ничтожны и закомплексованы?
- Конечно! Но вернемся к понятию нужности, Сабина. Ты подумай о себе: разве тебе не приятно было любить самого красивого парня из всех, кого ты знала? Разве не приятно было, когда он появлялся с тобой на людях? Разве не испытывала ты чувство гордости?

Я промолчала. Действительно, все было так. Я была влюблена в Таира с 12ти лет безнадежно сильной детской любовью. Наполовину казах, на четверть узбек и на четверть русский, он был ослепителен. Монгольские скулы, раскосые голубые глаза, аккуратный прямой нос, большой и тонкий рот. И еще: белая кожа. И еще: вьющиеся темные волосы. И еще: властность и гордость любимого сына очень большой и очень сильной семьи. Говорят, что в реальности не бывает сказочно-красивых людей. А я скажу, что бывают. Просто их  очень мало. И когда вы тенью пересекаете их путь, они вас никогда не замечают. Я была помешана на Таире. Рисовала его профиль на последних страницах тетрадей и учебников, по сотне раз выписывала его имя, гадала на него картами, магическими квадратами, онлайн-предсказаниями, тайком бегала каждый вечер посмотреть через дорогу на окна его дома, наизусть запомнила «Письмо Незнакомки», нещадно давила бесконечные мелкие красные прыщики у себя на лбу, носу и подбородке, покупала самые короткие юбки и самые высокие сапоги на деньги от папиных алиментов... Да чего только я не делала! Мне хотелось, чтобы он хоть раз посмотрел на меня. Мечталось – чтобы хоть раз посмотрел мне в глаза. Но на таких, как я, не то что Таир – простые-то мальчики в школе внимания никогда не обращают. Я была одной из многих и многих пост-Советских девочек из катастрофически обедневших семей. Моя семья не отличалась ни генофондом, ни финансами. Родители мои оба среднего интеллекта и менее чем средней привлекательности. После перестройки папа подался в Россию на заработки, да там и остался – завел новую семью где-то в городке под Калугой. Мама осталась на своем заводе – лаборантом.

Я была некрасива, бедна (я и сейчас такая же, но в прошлом времени просто удобнее рассказывать). К тому же общительностью не страдала – мне всегда неловко было начинать разговор, обсуждать что-то с одноклассниками, я их сторонилась, а они меня просто не замечали.

Поэтому можно понять, почему 23 декабря N-го года у меня едва не остановилось сердце, когда на школьном новогоднем вечере ко мне подошел Таир и сказал – тихо-тихо, смотря мне прямо в глаза (боже, совсем как я мечтала):

- Хочешь потанцевать?


. . .


Мы с Керуаком спали в его траке. Друг, к которому мы ехали, был в этот день занят и не мог нас принять, поэтому на ночь мы устроились в кузове: постелили под себя свитера, нарядились в куртки, я укрылась тонким синтетическим одеялом. Нью-Джерси находится к северу от Нью-Йорка, поэтому ночь была не просто свежей, а откровенно холодной. В результате я, по всей видимости, простудила мочевой пузырь и теперь испытываю твердую необходимость поссать каждые десять-пятнадцать минут. Керуак – смотрит на меня и дивится – он-то здоровый как конь, хоть и худой. Как он сам говорит, секрет его здоровья в том, что он крайне редко купается – не чаще, чем раз в три недели. От него слегка воняет, но не сильно.

Наш первый день в Нью-Джерси мы проводим в машине и возле машины. Мы заехали в небольшой лес и сидим в нем отдыхаем от жизни. Керуак говорит мне, когда я в очередной раз возвращаюсь из-за старого дерева в нескольких футах от нашей стоянки, ставшего мне туалетом на эти несколько часов:

- Сегодня едем к моему другу. Он свободен! – Керуак сияет медной сковородкой.
- А чем он так занят?
- Сабина, почему ты любишь задавать неправильные вопросы?
- Просто так, хочется.
- Поэтому тебя наверное никто не любит.
- Заткнись. Ладно, молчу-молчу, - Керуак с довольным видом закуривает. Вонючие Мальборо.

Я сажусь в машину – я не могу, как он, сидеть на холодной земле – вставляю наушники, включаю свой айпод. Вся моя музыка – это Земфира. Я ее люблю почти фанатично. Даже странно. Я долго думала об этом. Потом поняла: вероятно, в каждой толстой девочке живет анорексичная Зема, которая умеет глубоко и поэтично страдать. У которой красивые несчастные глаза. Которая неотразима даже с рваными волосами и без косметики. Которая может во весь голос закричать, как сильно она Его ненавидит и которой ничего за это не будет.

Я слушаю ее и думаю, во мне – да, именно во мне – тоже стилеты, страны, корабли. Я тоже исхожусь каплями холодного пота. Я тоже почему-то хочу сказать Ему: Прости Меня, Моя Любовь, хоть я совсем ничего ему не сделала.

Я слушаю «Во мне», а Керуак курит. Я слушаю еще три песни: «Повесица», «Друг», и «Небомореоблака», а Керуак все курит. Я вытаскиваю из правого уха наушник. Я говорю Керуаку:

- Так когда мы поедем к твоему Другу?
- Он особенный человек. Перестань торопиться, давай спокойно подождем. Куда нам спешить?

Я понимаю, что Керуак прав, но меня лихорадит от нездорового нетерпения. Я не могу дождаться минуты, когда мы наконец попробуем эти уже почти мифические галлюциногены. Я слушаю еще с десяток песен, знакомых до последней ноты, когда наконец звонит мобильник Керуака – электронный Бах. «Из бездны взываю.»

Керуак разговаривает со своим Белым Другом междометиями. «Аха» и «угу».
Разговор длится не больше тридцати секунд. Керуак разъединяется. Говорит мне:

- Я поеду с ним встречусь, а ты подожди меня здесь.
- А почему я не могу поехать вместе с тобой? Я, что, его съем?
- Мой Белый Друг не любит знакомиться. Он вообще мало поддерживает контактов с внешним миром. Удача, что он согласился нам дать то, чего мы хотим. И то лишь потому, что я ему рассказал о тебе.
- Что ты рассказал обо мне?
- Я рассказал правду.
- Какую правду?
- Такую. Правду о тебе. Рассказал, что ты не понимаешь, что происходит с тобой. Ты не понимаешь, как работает твое собственное сердце.
- Я не понимаю? Я не понимаю? А все остальные, включая тебя, понимают? Так?
- Не так. Остальным, не включая меня, не больно от того, что они ничего не понимают. А тебе – да, хоть ты  этого и не осознаешь.
- Ты добился того, что теперь я действительно не понимаю.
- Скоро поймешь. Главное, спокойно дождись меня. Я скоро вернусь – он тут близко. Меня не будет минут сорок.
- Хорошо. У меня все равно нет другого выбора.
- Ну, давай, вылезай из машины, я поехал.

Я покорно вылезаю из трака, достаю из кузова одеяло. Керуак забирается на водительское сиденье, вставляет ключи, заводит машину, разворачивается, съезжает на тропинку. Очень быстро его трак становится не видно. Я опять одна. Я думаю, что, возможно, он вообще за мной не приедет – это все были отговорки, чтобы избавиться от меня. Эта мысль меня не слишком расстраивает. Я раскладываю на земле свое одеяло, ложусь на него. Надо мной кольцом смыкаются кроны начинающих терять свой цвет деревьев. В кольце я вижу кусок серого неба. А на куске серого неба я вижу лицо Таира. И снова вспоминаю то 23е декабря.

Я была на абсолютно неземном небе от счастья. В тот день и в последующие две недели. Те пятнадцать дней – были всем, ради чего я родилась, даже несмотря на то, что ничего, кроме моего обожания, не было в них настоящим. Таир и его друзья узнали, что я в него влюблена. Не просто влюблена, а с ума по нему схожу. Таир решил подпустить меня к себе, чтобы в полной мере насладиться моим безумием. Он начал ухаживать за мной, даже принес цветы – пять подвядших нарциссов – я их все засушила между страниц «Незнакомки». Знаю, звучит эта деталь как эпизод из романа Даниэллы Стил, но я и вправду так делала – зачем же скрывать. Правда, он за все пятнадцать дней так меня ни разу и не поцеловал – даже в щеку, но тогда я думала, что он (пожалуйста, не надо смеяться!) трепетно ко мне относится. Я убеждала себя, что я ведь не такая, как остальные девочки. Я ведь порядочная. Не знаю, что в то время я подразумевала под этим – подозреваю, некую комбинацию из тургеневской Лизы и шарлоттовской Джейн. Эти две невероятные истории, лишенные малейшего правдоподобия, хранились в моей душе с завидным упорством – приятно думать, что благородные душевные качества кем-то когда-то однажды заценились.

В общем, Таир меня не целовал, обнимал очень осторожно (бережно, как я тогда думала), но зато говорил мне, как ему повезло со мной, как он долго боялся ко мне подойти, как он долго не мог решиться. Я таяла и твердила ему, что он может делать со мной абсолютно все, что захочет, что я вся принадлежу. Сейчас даже представить трудно, что я могла говорить такое. Наконец Таир мне сказал то, что перевернуло мой мир окончательно и бесповоротно. Он сказал, что хочет провести со мной ночь. Что хочет, чтобы я пришла к нему и мы «стали совсем вместе». Таир никогда не давал себе труда правильно разговаривать. Я в ответ на его предложение только судорожно кивнула. Таир сказал, что будет следующим вечером ждать меня за углом моего дома – мы поедем на их семейную дачу. Там мы будем всю ночь вдвоем. Еще он сказал, что к моему приезду все уже приготовлено. Я подумала тогда: вино, фрукты, шелковые простыни (о, эти дамские романы!), но снова промолчала – меня слишком переполняло эмоциями.

В десять я пошла домой и начала готовиться к Великой Ночи. Я сделала себе педикюр и маникюр – розовым лаком накрасила, потерла подошвы пемзой, намазала кремом. Сделала себе маски – на лицо и на волосы. Помылась маминым гелем для душа – чтобы она не заметила этого безобразия, аккуратно налила в бутылочку воды. Выщипала себе брови и усики над верхней губой.

На следующий день я рано ушла со школы и побежала в магазин женского белья, где, не обращая внимания на перехихикивания продавщиц, купила обалденный набор – красно-черные кружева плюс чулки на резинке.

Маме я сказала, что ухожу к Светке ночевать. Светка, моя подруга, давно жила с одной лишь глухой бабушкой – ее отец и мать погибли в автокатастрофе. Я часто ходила к ней с ночевкой. Сама же нарядилась, накрасилась, накрутила волосы и пошла на встречу к Моей Мечте. Мечта сидел в черной Ауди. Увидев меня, Таир ахнул:

- Какая ты красивая! – я покраснела, а он положил ногу мне на коленку. Он посмотрел на меня, словно собираясь поцеловать, но тряхнул головой и сказал: «Не хочу портить момент. Все потом, малышка. Поехали!»

Всю дорогу до дачи я тряслась и переживала, и в то же время, истекала счастьем. Я не могла дождаться, когда мы доедем, он покажет мне их дом, мы пройдем в гостиную, выпьем шампанское, потанцуем, а потом... Потом... У меня воображения на это «потом» не хватало. Все почему-то заканчивалось на моменте, когда Таир спускает с моего плеча трикотаж парадной черной кофточки.

Я и не заметила в своих предвкушениях, как мы приехали. Таир сказал:

- Долетели.

Я сама вылезла из машины – так и не научилась дожидаться, пока мужчина мне поможет. Огляделась. Все было в снегу – белое-белое, а на фоне белого – был Таир. Он повел меня по заснеженной дорожке к дому. Дом был огромен. Три этажа. Два крыла. Красный кирпич. 

Внутри дом представлял из себя стандартный храм мамоне, построенный современными нуворишами. Лепка, позолота, черное дерево, мрамор, малахит. На столе – совсем, как я мечтала – стояла ваза с фруктами и шампанское. Таир открыл бутылку. Мы выпили. Он подошел ко мне совсем близко и сказал:

- Я хочу увидеть тебя без одежды. Я так давно хочу этого. Пожалуйста, - последнее слово он сказал с придыханим, едва дыша. Вот вы скажете, дура, как ты во все это тогда поверила, ты что, в зеркало себя не видела? Видела. Конечно, видела. Но любая – абсолютно любая – женщина в глубине души верит в то, что для какого-то одного мужчины она самая красивая. И я так думала.

Я кивнула. У меня опять от волнения пропал дар речи. Таир продолжил – снова шепотом:

- Я буду ждать тебя в спальне. Вторая дверь направо.

Он вышел. Я начала медленно раздеваться. Джинсы. Кофточка. Пригладила волосы. Облизала губы. Провела руками по телу. Вышла в коридор. Дошла до второй дверь справа – как много, мне казалось, я прошла. Положила ладонь на дверную ручку. Нажала. Дверь подалась. Я нажала сильнее и резко вошла в комнату. Сначала меня ослепила темнота. Секундой позже – свет. Много света и лица. Лица. Лица. Моих одноклассников. Ребят из старших классов. Братьев и сестер Таира, с которыми я перезнакомилась в эти две недели. И все эти лица смотрели на меня, а я стояла перед ними – в своем розовом белье. Только теперь я поняла, что трусики врезались мне в попу и что все мои жиры и жирки выпячивались валиками – рыхлые, убогие, что коленки у меня толстые, а через тональный крем и пудру красные прыщики видны еще сильнее – только теперь уже блестят синевой. Они смотрели на меня – думаю, не больше одной-двух секунд, но мне казалось – страшно долго, я уже почти хотела, чтобы поскорее произошло то, что неминуемо сейчас должно было произойти, я ждала этого – я хотела чего угодно, только не молчания. Я хотела, чтобы тишина разорвалась и я могла побежать, расплакаться, закрыть себя руками. Я так хотела. В эти две секунды я мечтала о смехе как никогда. Самом жестоком. Любом. Только бы уничтожить эту тишину. Я дождалась. Лица разорвались хохотом. Громким, радостным, яростным хохотом. Они смеялись, смеялись, смеялись – тишины больше не было, но я все равно осталась стоять – я стояла и смотрела на довольное лицо Таира. Я стояла и смотрела на довольное лицо Таира.


. . .

Керуак все-таки приехал. Уже темнеет. Мне холодно. Он вылезает из машины. Говорит:

- Я привез.

Я не отвечаю. Керуак вытаскивает из кузова трака небольшое покрывало и рюкзак. Раскладывает на земле покрывало. Из рюкзака достает маленькую спиртовку, маленький керамический чайник, чашку и бутылку, наполненную жидкостью темно-зеленого цвета. Открывает бутылку. Переливает жидкость из бутылки в чайник. Поджигает спичкой спиртовку. Держит чайник над огнем, пока жидкость в чайнике не начинает булькать. Уже почти совсем темно. Рыжая борода Керуака в темноте выглядит как приклеенный к лицу клок шерсти. Керуак наливает в чашку вскипевшую жидкость. Дает мне:

- Пей.
- Это и есть твой знаменитый галлюциноген?
- Пей.

Я беру у него из рук чашку. Подношу ее к лицу. Нюхаю. Жидкость пахнет как обыкновенный отвар из трав. Я отпиваю. Неожиданно вкусно. Я выпиваю все – мне давно хочется пить и еще дольше хочется кушать. Я смотрю на Керуака. Становится еще темнее. Уже совсем темно. Я не вижу Керуака – только клок его нечесаной бороды. Я понимаю, что это борода – но мне не верится, что это борода. Я думаю, что Керуак, вероятно, на самом деле не совсем Керуак – может, он прикидывается. Может, он тень Таира с прикрепленной бородой. Тень Таира, который умер. Почему он умер? Я не знаю, почему он умер. Но я знаю, что он умер и что прикрепил себе бороду и перестал принимать душ. Но если я вместе с ним и нас только двое, и больше никого нет, значит, я тоже умерла. Получается, все, что было после той ночи, в течение которой ничего не было – находится в другом мире? В мире, в котором есть Керуак, есть его борода, есть я и нет меня в ярко-розовом белье. Но как же тогда Гульнара и ее муж? Она ведь тоже мертвая. Если Таир мервтый, а я знаю, что он мертвый. И он воняет. Так пахнут трупы. Они ведь не купаются. Купать их некому. Вдруг я прозреваю – Керуак, который тень Таира только с бородой – дал мне совсем не галлюциноген, а что-то другое, чтобы я поняла, что меня давно нет в живых. Что когда в меня стреляли во сне, меня действительно убили. И что если я мертва, значит, все люди в моих воспоминаниях – тоже не живут. Их нет, если они живут лишь в моей мертвой памяти. Но если Керуак – это и вправду Тень Таира, тогда почему я не восхищаюсь им, как прежде? Может быть, потому что раньше он был живой и я была живой. А потом я умерла и он тоже умер, потому что человек не может жить, если его никто не любит, или если его любит неживой. Да-да, я теперь все понимаю. Борода, тень, Америка, лес, Керуак, Дхарма Бамс, Осел, розовое белье, смех, скулы, голубые глаза, мороженое, скамейка, шорты, снова смех, ковер, фрукты, снег, снег, снег, прыщи, колени, дверная ручка, шампанское, снова Америка, Бруклин, много грязи, как много грязи, Синоптик. Да-да, я Синоптик. Я рассказываю с неба – о чем там в песне рассказывала она про погоду? А вот она – мы на стоянке. Табуретка. Она. Она пытается что-то сыграть, но не может. Что же там такое Во Мне? Во Мне только память. Во мне осталась одна память. Вот почему я мертвая. Я мертвая. Я мертвая. Я мертвая. Я мертвая. Я мертвая. Я не помню, как я умирала, я просто знаю, что я перестала жить.

Как тяжело моему мертвому телу. В него опять стреляют – только теперь снизу. Раз-два-три – боже, уже четыре выстрела. Плотных, с близкого расстояния. И снова клок бороды. И снова запах. Запах вокруг меня, возле меня. Во мне. Снова во мне. Тень Таира во мне – но ведь она столкнется с его образом, который тоже живет во мне. Что же будет? Что же делать? Я  пытаюсь освободиться от запаха, но я не могу – я не хочу, чтобы тень Таира и Таир Моей Памяти сталкивались. Я не хочу, не хочу, не хочу. Внезапно я вижу над головой небо и звезды. Звезды странного цвета. Цвета поджаренной Богом блевотины. Опять отголоски тургеневского мышления. Кто мне говорил про Тургенева? Кажется, я сама об этом разговаривала. Хватит стрелять в меня. Хватит стрелять. Я давно умерла. Я больше не хочу. Я осознала, что я умерла. Я больше ничего не хочу. Только не стреляйте. Борода, запах и звезды – они вокруг меня, они меня поглощают и я ощущаю, как последний выстрел доходит до самого сердца и превращается в тугую концентрированную струю густой жидкости.


. . .


Мы лежим. Я, оказывается, без трусов. Я равнодушно думаю о том, что надо поехать в аптеку и достать таблеток – ведь еще не прошло восемь часов? Но я сильно об этом не переживаю. Если что – всегда можно сделать аборт. Керуак спит рядом. Наверно, у него слишком давно не было женщины, раз он это сделал. Мне не жалко. Пускай. Онанизм тоже надоедает – я понимаю. Я смотрю снова в кольцо из крон деревьев и снова вижу в кольце грязно-серое небо. Но теперь уже не вижу там ничьго лица. Я вообще ничего не вижу, кроме того, что есть на самом деле. А на самом деле есть лес, Керуак и его борода. И нет меня. Я наконец-то это поняла. Я благодарна за это Керуаку – так благодарна, что когда бы он ни захотел – я готова предоставить ему необходимые услуги. А сейчас мне надо встать и пойти за дерево – вот-вот, и мой мочевой пузырь лопнет. Я встаю, иду за дерево, опорожняюсь с наслаждением, возвращаюсь обратно, ложусь рядом с Керуаком и закрываю глаза.











. . .