Харламыч

Памяти друга детства, посвящается.

Харламыч.

Меня зовут Харламыч. Так прозвали меня маленькие ребятишки, когда я играл с ними в хоккей на нашем деревенском пруду. У меня не было клюшки, поэтому её заменяли ноги. Их, мелких, была человек шесть, и они играли все против меня, а я отчаянно отражал их атаки. Иногда смешно и больно я падал на лёд, охая и стеная, а ребятня вокруг меня падали от смеха.
–Давай, Харлам, давай Харламыч! – слышал я крики ребят-зрителей, когда вырывался с шайбой вперёд. Я пинал её дырявым валенком, но она всегда летела мимо ворот, а я нарочно поскальзывался и падал под радостный смех малышни.
Я люблю маленьких детей. С ними можно играть в игры и игрушки. Им со мной весело, и этого мне хватает, чтобы чувствовать себя их частью. Ничего, что я выше их почти вдвое, ничего, что одет всегда растрёпанно и нелепо, зато они не гонят меня и не обижают.
Потом эти дети становятся взрослыми и навсегда уходят из моей жизни, но приходят другие, и я снова играю с ними.
А те, самые первые мои друзья всё больше и больше, стираются из моей больной памяти.  Обрывки воспоминаний, иногда всплывают очень ярко, и мне хочется это записать, но писать я не умею, поэтому остаётся только рассказывать о том, как начиналась моя жизнь.


Брат.

Когда мама уходила на работу, то в наш дом приходили большие парни. Они всегда смеялись, когда я и мой младший брат получали от них затрещины. Старшая моя сестра тоже смеялась, а мы смотрели на неё и заливались звонким смехом. От этого шум и гам в доме не прекращался. Гости долго не уходили, потому что здесь им было очень весело.
Кто-то из них ловил мух и аккуратно складывал себе на ладонь. Когда кучка из мух обретала объём, то этими мухами "заправляли" хлеб. Просто пальцем вдавливали их в мякиш и при этом говорили, что это сладкий изюм.
Я не совсем понимал, как могут мухи превращаться в изюм, но мой брат ел этот хлеб с огромным удовольствием, зажмурив глаза и улыбаясь.
Ребята показывали на него пальцами и смеялись, мне тоже было смешно. Я не знаю, какой у изюма вкус, но наверно именно такой, как они и говорили: сладкий- сладкий.
Мне тоже захотелось попробовать этот кусочек, и я протянул к брату руку. Он понял, что надо поделиться и отвернулся, ещё быстрее поглощая хлеб. "Дай!" – произнёс я. В ответ услышал только мычание, означавшее отказ. Брат мой не умел говорить, но я умел его понимать.
А вокруг прокатились новые волны смеха. Кое-кто держался за живот. Кто-то вытирал слёзы. Сестра тоже закатывалась на кровати охрипшим смехом. Мне стало обидно. Брат всё съест и мне не даст попробовать. Надо забрать силой, но только я сделал шаг в его сторону, как хлопнула дверь и вошла мама.
Смех сразу стих и гости тихонько, разошлись по стенкам. Мама отобрала хлеб из рук брата, шлёпнув его по заднице. При этом она ругалась, почему то не на него, а на гостей. Она гнала их прочь. Те, опустив глаза, быстро уходили и улыбок на их лицах я не видел. Почему она гонит их, для меня загадка – ведь с ними было так весело!
Брат мой заревел диким воплем. Он всегда так выражал своё недовольство. И я его понимал: ему всё было нельзя. Например, нельзя было трогать стеклянную посуду – для него вся она была из пластмассы. Стаканы стояли на высоких полках.  Уцелело всего два, остальные он сумел разбить однажды, когда они попали в его руки. А вот пластмасса не бьётся. Не раз он забирался на стол и с размаху швырял на пол свою миску. Она глухо отскакивала, но не билась, к великому его разочарованию.
Нельзя было брать спички и бросать бумажки в затопленную печь. Нельзя разводить костёр на лавке. Нельзя было опрокидывать помойное ведро, а потом, на полу вылавливать остатки картофельных очисток и класть их себе в рот. Много чего ему было нельзя, но он никогда не слушал запретов и делал то, что хотел.
Иногда, я ему помогал. Я же был его старше и сильнее. Если он стучал по окну своей пластмассовой ложкой, то я брал кочергу и кидал её в стекло, так, чтобы она вылетела наружу. Брат любил чистый воздух (ему запрещали гулять, потому что он постоянно болел), и я бил для него стёкла. Конечно, если никого не было дома. Мама и сестра запрещали мне это делать, и часто мне попадало за брата. Его не трогали, а я расплачивался своей задницей.  Да и не жалко её ради брата-то.
Однажды утром он не проснулся. Я тормошил его за руку, но брат не хотел просыпаться. Рука его была холодная и не двигалась. Я позвал маму, и она, увидев его, стала плакать. Потом и сестра заревела. Я тоже, глядя на неё. Почему они ревут? Брат просто поспит подольше, вчера же мы долго играли!
Потом его положили на стол, и тётенька в белом халате долго писала бумаги. Брат всё спал. Спал он и на следующий день. Я хотел с ним поиграть и вложил в его руку резинового утёнка. Он смешно пищит, если сжать пальцы. Брат не мог сжать утёнка, и я сжимал его твёрдые пальчики своей рукой. Утёнок пищал, а я смотрел в его закрытые глаза, надеясь, что он проснётся. Но он не просыпался.
Когда его уносили, он всё ещё спал. Я кричал, что надо подождать ещё немного, и он проснётся, но меня никто не слушал, только какая-то сильная рука всё время оттаскивала меня в сторону и закрывала рот.
Брата куда-то увезли, и не вернули назад. Игрушки его стали моими, и я мог делать с ними всё что захочу.
Дома стало как-то скучно. С сестрой не поиграешь, она всё время занята своей странной писаниной. Зачем водит она карандашом по листу – ведь читать не умеет, а книги переписывает? Наблюдать за ней неинтересно, да и она всё время прогоняет меня от себя.
Я уходил на улицу и подолгу сидел на лавочке, слушая, как пищит утёнок в моей руке. А брат несколько дней приходил ко мне и садился рядом. Он брал меня за руку,  улыбался и слушал этот весёлый писк.
В один из дней он не пришёл, и утёнок замолк навсегда. Брат забрал с собой его песню…

Первые знакомства.

Пришла зима, а вместе с ней холод. Но он не держал меня дома, хотя и надеть мне было нечего. Нашёл я своё старое драное пальтишко с оторванными карманами, да худые огромные мамкины валенки. На улице можно было найти интересные занятия. Там и ребята были свои, деревенские. С ними и поиграть можно было вдоволь. Только сначала со мной никто не дружил, только смеялись надо мной, да тыкали пальцами на дырявые валенки, из которых торчали мои озябшие красные пятки.
Вся деревенская ребятня собиралась на горке у речки. Я тоже часто приходил туда и смотрел, как скатывались с горки на пакетах, набитых соломой. Мне всегда хотелось прокатиться, но у меня никогда не было ни санок, ни лыж, ни слюдяного мешка.
Но, однажды они дали мне прокатиться, и это было для меня светлой радостью. Они толпились вокруг меня с улыбками. Наверно, радовались мне. Предлагали свои мешки. У кого мешок быстрее, у кого удобнее – всё предлагали мне. Я видел, как они перемигивались друг с другом – хотели посмотреть, как я скачусь с этой высокой горки. И я сел на мешок и направил его в накатанный жёлоб, и отталкивался руками, чтобы набрать скорость. И вот, ветер свистит в ушах, обжигая холодом щёки. У меня замирает сердце, но вдруг удар ниже живота вырывает крик: "О000х!". Я несколько секунд не могу вдохнуть, и только звоном слышу смех ребят наверху. Я катаюсь по утоптанному снегу, обхватив руками живот. Валенок соскочил с моей ноги и скатился вниз. Я поворачиваю голову и вижу заколоченную в снег палку и присыпанную им же сверху для незаметности. А ребята сверху заливались громким смехом и хватались за животы.
Кто-то отделился от ребят и спустился ко мне. Он сбегал вниз за валенком, и, подойдя ко мне, натянул его на босую ногу. "Давай вставай!" – говорил он мне. Я попытался встать, но ноги не слушались меня, и резкая боль бросила меня на снег. "Давай руку!" – услышал я и протянул свои замёрзшие пальцы. Он перебросил мою руку через свою шею, и мы вместе, долго поднимались по скользкому склону. Когда оказались наверху, ребята окружили нас и всё хлопали меня по плечу. "Ну, ты даёшь!" – только и слышал я.
Мальчик, который помог мне, дотащил меня до дома, но заходить не стал. Остановился у крыльца и спросил: "Ну, теперь дойдёшь?". Я кивнул. "Завтра приходи на горку, я тебе свой мешок дам, а палки больше не будет!" – услышал я сзади, прежде чем закрыть дверь.
На следующий день я никуда не пошёл. Внизу живота всё распухло, и даже шаг ступить было очень больно. Я лежал на кровати и играл любимыми игрушками. Думалось, что когда вся боль пройдёт, я выйду на горку и мы с Лёхой (так звали того парнишку, что меня тащил) будем вдвоём кататься на мешках. А если я буду с ним, то никто не будет смеяться, и палки этой, в снегу зарытой, не будет.
Через три дня я пришёл на горку. Лёхи там небыло. Я всматривался в лица ребят, но его не находил. Никто мне не даст мешка, а у меня его нет. Так хочется прокатиться! А Лёха обязательно бы дал, но его сегодня нет.
"Хочешь? На, б;де!" – услышал я голос за спиной. Это был Серёга. Он жил на другом конце деревни и с Лёхой они были друзьями.
"А Лёшки теперь долго не будет. Он переехал в другую деревню. Так, что он только летом приедет сюда", –  сказал Серёга. 
Мы до вечера с ним катались с горки, и никто из ребят не смеялся. Я подумал, что теперь  знаю, с кем можно играть и с кем мне не будет скучно.

Поджог

Паутинка у печной трубы отбрасывала на тёмную, закопченную стену, свою тень. Она двигалась, меняла форму, и я видел, то огромного кузнечика, то маленькую корову с крыльями. На печке лежать хорошо и тепло. Лампочка на кухне, полностью обсиженная мухами, горела неярким светом, и за печью всегда было сумрачно. В эту темноту мне нужно спуститься, потому что там лестница.
-Мам, включи свет, лестницы не видно,- крикнул я.
Мне никто не ответил и свет не зажёгся. Вылезать в темноту и холод из своего тёплого гнёздышка не хотелось, но зов природы гнал меня к ведру.
Зимой я всегда хожу на ведро, потому что на улице, где находится туалет, в это время холодно, и у края ямы образуется корочка льда. Однажды я поскользнулся и упал вниз. Хорошо, что яма была заморожена, и я только шлёпнулся на спину и отделался синяком на заднице. Случись это летом, то точно утонул бы, ведь плавать я не умею. Поэтому, мама и не разрешает мне туда ходить.
Дома никого нет. Это хорошо, потому что никто ничего не запрещает, и даже никто ругать не будет, если в ведро я немного "промахнусь".
Моя сестра с мамой ушли на ферму, видимо надеясь, что я просплю до их прихода. Обычно так и бывает, но сегодня паутинка разбудила меня, и больше я спать не хотел.
На столе у нас всегда стояла банка с молоком, а рядом чёрная горбушка хлеба. Этого мне никогда не запрещали. А вот конфетки и пряники от меня всё время прятали. Мама давала мне понемногу, но для меня всегда этого было мало. Я пытался искать, но никогда не находил. Иногда бывали сухарики. Их мне разрешали съесть сколько захочу, и я подолгу мусолил во рту каждый кусочек, как сладкий леденец.
Многие вещи  в доме для меня под запретом: мыло - чтоб я его не съел, ручки и гвозди - чтоб я не засунул их себе в ухо или нос, кочерга - чтоб я не разбивал ей стекла в окнах, стеклянная посуда, горячая вода, сахар. Всё что мне разрешалось безгранично - сон.  Я мог спать и ночью, и днём. Особенно холодной зимой мне было не важно, когда начинается день или ночь.
Весь мой мир находился между печкой, с двумя старыми пальто и полушубком, и стеной, на которой плясали тени сказочных чудовищ.
Вечером придёт мама, затопит печку и будет совсем тепло. Потом сварит картошку, аромат которой разольётся по всему дому. Так придёт вечер. Тогда все будут дома.
Я жевал хлеб и запивал его молоком. Прямо у печки лежала охапка дров с кусками влажного снега. Он таял, и по полу в щель стекала тоненькая струйка воды. Пальцем ноги я размазывал её по полу, но она всё равно находила себе путь. Когда молоко в кружке кончилось, я присел к воде и поставил на пути ручья свою руку, но он обогнул и её.
 "Ах так!"- крикнул я, и бросился на кучу дров, чтоб вырвать из неё полено поровней. "Уж его-то не обойдёшь!"- шептал я, дёрнув снизу. Вся куча рухнула мне на руку, а верхнее полено прокатилось, ударив в тяжёлую кочергу, стоявшую в углу. Она неровно покосилась и будто нехотя заскользила вдоль печки. Зацепившись за что–то сверху, отскочила и грохнулась мне на шею.
На миг потемнело в глазах, а в рот набился холодный снег солёного вкуса. Кровь выступила из разбитой губы и прикушенного языка. Со стонами, я выбрался из-под кочерги, потирая ушибленный лоб.
Дрова теперь разлетелись по всей кухне, и я мог строить запруду, но тут взгляд мой остановился на одной вещи – предмете высшего моего запрета и высшего соблазна. На полу, прямо передо мной лежал коробок спичек. Он упал сверху, почти с неба, куда я не мог добраться даже со стула. А теперь он был в моих руках!
Как-то сразу забилось сердце. Кровь хлынула к моим щекам. Я не поверил своим глазам, но рад был такой удаче. Несколько спичек стучали внутри со звонким шелестом у моего уха. Я слушал этот звук с трепетом и волнением. Потом поднёс коробок к носу и жадно втягивал его аромат. От него пахло деревом и сладким дымком. Такой бывает, когда мама растопляет печь.
И тут я с ужасом подумал, что в любую минуту она может вернуться с фермы и застать меня с "этим". Отберёт, отругает, спрячет и никогда, НИ-КОГ-ДА  мне такого подарка не будет. Страшно подумать, что может быть потом.
Я поспешно спрятал коробок под сгиб одного из валенков, которые тут же и надел. Нахлобучив на голову малахай и накинув мамину фуфайку, я выскочил из избы в морозную темень сеней. 
Дверь на улицу была заперта снаружи, и мне пришлось выбираться через окно для заброски сена внутрь скотного  двора. Я выпал из него, и полетел вниз.
Был конец марта. Снег был далеко не рыхлый, а давно образовал плотный наст. Приземление моё было не мягким. Я упал плашмя на мёрзлый снег, и дышать стало очень трудно. Катаясь по насту и согнувшись, я пытался вдохнуть. Потом в ушах зазвенели колокольчики, боль исчезла, а вместе с ней и весь Мир. Пришли тишина и пустота, которые длились, кажется, целую вечность, а потом, издалека, снова зазвенели колокольчики. С ними пришла боль и ощущение, будто тысячи иголок прокололи мою голову. Отдышавшись, я поднялся и сел на край сугроба.
Больше всего в этот момент я боялся, что коробок мой потеряется, и мне никогда его не найти при таком тусклом свете серпика Луны. Нащупав его пальцами, я успокоился. Он был со мной.
Меня никто не должен увидеть. Мне надо найти убежище, такое, чтоб никто меня не нашёл и не потревожил это таинство общения с запретным Огнём.
Невдалеке виднелось большое чёрное пятно. При лунном свете, оно кажется домиком, но я знаю, что это соседский стог. Ещё осенью я вырыл в нём норку и прятался там от людей, у которых рвал яблоки с яблонь. Бывало, лежал там подолгу, жевал яблоки и наслаждался тишиной. Этот стог был моим убежищем и в нём я предавался самым любимым занятиям.
В известном мне месте, откинув пласт сена, я забрался внутрь, прикрыв этим же пластом вход. Запахло сушёными яблоками – огрызки ещё валялись здесь большой кучей. Было темно и холодно, но я знал, что мне нужно для того, чтобы стало светлее и теплее. Это лежит в моей руке.
Вот открывается коробок. Вот спичка, зажатая в пальцах. Шшширк. Головка скользит по стороне коробка, прочерчивая красную, искрящуюся дорожку. Загорается постепенно, с кончика, шипя, мой Огонь движется вниз к белому дереву, начинает его пожирать. Стало светло в моей маленькой норке, значит, скоро будет и тепло!
Я смотрю на пламя, оно меня греет и веселит. Оно играет со мной, подмигивает. Оно такое тёплое, родное. Но что это?! Оно гаснет! Огонёк добрался до моих пальцев и начал их обжигать. Он совсем слаб, но так горяч! Я разжал их, и остаток от спички упал на травяной пол моей норы. Огонь побежал по соломинке, переметнулся ещё на две и по ним тоже побежали огоньки, а от них ещё и ещё.
Красота огоньков заворожила меня. Они разбегались от уголька спички. Их язычки, сначала разрозненные, вдруг как-то слились, и мой Огонь, собранный воедино, сильно и неудержимо потянулся вверх.
Я попятился назад. Всё затянуло дымом, и дышать стало очень трудно. Мне хотелось посмотреть на мой Огонь подольше, но жар от него заставлял двигаться назад, к выходу. Глаза мои заслезились, а в горле перехватило дыхание.
Как только я выскочил из норы, вслед за мной вырвался и мой Огонь. Он не хотел оставаться один и просился побыть с ним ещё немного. Я протянул к нему ладони, и он ласково грел их. Становилось всё теплее и светлее. Снег на ближнем сугробе начал таять, а я всё смотрел и смотрел.
Крик из деревни прервал мой разговор с моим Огнём. Вопила какая-то баба: "Ой, батюшки! Пожар, горим!" Потом донеслись громкие мужские маты, и я понял, что мне пора уносить ноги.
Бежал я к ближайшим кустам, в лог, прямо на серпик Луны. Там спрятался и наблюдал, как мой огненный цветок разрастался и крепчал. Кругом бегали мужики и бабы, что–то кричали, кидали в мой Огонь снег. Он долго боролся, прежде чем стал слабеть и краснеть. Потом, и вовсе погас, превратившись в кучку серого пепла.
Сразу стало холодно. Я лежал на сугробе в распахнутой фуфайке и без шапки. Руки мои окоченели. Я не мог застегнуть пуговицы.
"А дома тепло! Мама наверно, пришла с фермы. Сейчас картошку варить будет!"– подумал я.
Как только я открыл дверь, так знакомый запах ударил в нос. Скорее к печке, к теплу, скорее к маме!
"Ну, где шлялся? А малахай где? Давай вот ешь картошку-то. Бабка Маня вишь, огурчиков солёных  дала" –  говорила мне мама.
А у меня перед глазами стоял мой Огонь. Он поднимался высоко, высоко. И искры его улетали до самого неба, и там становились звёздами…

Наперегонки.

На середине деревни, в потемневшем от времени домике, жили  брат и сестра. Звали их Иван да Анна. Фамилию я не знал, потому что называли мы их одним словом – Глухие. (Мы – это я и мои друзья Лёха и Серёга).  Глухие преклонного возраста и на пенсии. Говорить они почти не умели, а только глухо и смешно мычали. Но если внимательно прислушаться, то можно было бы что-то разобрать, но разве это нам интересно?  Именно поэтому и были они для нас объектами для насмешек.
Анна – толстая женщина. Она тяжело дышала и ходила всегда вперевалку, потому что  у неё постоянно болели ноги. Когда проходила по деревне, то несколько раз останавливалась, опираясь на палку, отдыхала. Никто из нас и не думал, какие внутренние силы скрыты в ней.
А Иван, в противоположность Анне, был сухой и подвижный. Он выходил на крыльцо, садился там. Расправлял тряпочку с махоркой. Потом отрывал от газеты полоску и закручивал "козью ножку". Сидел так подолгу, курил и смотрел посветлевшими глазами на тополя.
По дому управлялась Анна, а он помогал ей, если что тяжёлое надо поднять или принести дров и воды. Он ходил и в магазин, который находится в соседней деревне за два километра от дома.
Так жили бы они спокойно и тихо, но для нас, деревенских шалопаев, они являлись центром притяжения. В наших головах нет места состраданию и жалости, хотя небыло и злости. Наверно, это и называется баловство, когда делаешь и не думаешь о последствиях.
Самое интересное заключалось в том, что "Глухие" казались нам безобидными овечками, а  безнаказанность провоцировала нас на ещё большие проделки. Нам нужна была хорошая взбучка, чтобы понять собственную неправоту.   
Всё это происходило так. Мы подходили к забору у дома "Глухих" и корчили рожицы. Мычали так, как они, изображая глухонемых. После этого на крыльцо выбегал Иван и кричал на всю улицу: "Ё по мааа!". Мы со смехом разбегались врассыпную, потом дожидались, когда дед уйдёт в дом, и снова всё повторялось.
Но всякому терпению приходит конец. Как то вместо Ивана выскочила Анна. Она не ругалась, а только мычала. Мы её не испугались и продолжали её дразнить, теперь уже, со смехом. Мы знали, как тяжело она ходит. Анна медленно спустилась с крыльца, видимо не хотела нас вспугнуть. Мы и не видели в ней опасности.
Но потом произошло невероятное – Анна побежала к нам с огромной скоростью. Сначала мы опешили, а потом, сообразив, дали стрекача. Надеялись, что она добежит только до калитки, но оглянувшись, я с ужасом увидел, что она бежит за нами метрах в трёх.
"Бежим скорей, она догоняет!" – крикнул Лёха и прибавил скорости.
Серёга бежал рядом и орал ей: "Это не я! Это не я!". Но бабка Анна была глуха, и потому слов она не слышит. Вот тогда понял я, что пощады не будет.
Я был старше друзей почти на год, и поэтому быстро оторвался от погони. В конце деревни тропинка разделяется надвое, и я побежал налево, в сторону фермы. Серёга побежал прямо к речке, а Лёха свернул всех раньше к своему дому.
После того, как мы разделились, я больше не оглядывался, потому что боялся увидеть Анну, бегущую за именно за мной. Сердце моё билось, и ноги неудержимо мчали вперёд. Вот глубокий овраг. Пробежал по досочке ручеёк и поднялся вверх. Теперь в кусты. Надо скрыться, чтоб никто не увидел и не нашёл.
Вдруг, моя нога провалилась, и я кубарем полетел вниз, ломая ветки и царапая кожу. Упал я во влажную и холодную жижу на дне ямы. Тысячи комаров поднялись надо мной. Я нарушил их спокойствие. Но главное, было тихо. Никто не гнался за мной, и я подумал: "Ух, ты! Вот это да! Куда это я попал?" Я стоял на дне большой ямы с отвесными стенами. К одной из стенок прилепилась развесистая черёмуха, и я забрался на её ветки, но выбираться наверх не спешил, потому что от таких ягод нельзя отказываться.
Сверху послышались голоса. Ребята искали меня. Они кричали моё имя. Я откликнулся. На краю ямы показались два красных лица. "Давайте сюда на дерево, ягоды здесь ВО!" – я показал большой палец.
Когда мы расселись по веткам, ребята рассказали, что было с ними дальше.
Серёга побежал к речке. Пробежал на другой берег, прежде чем, оглянувшись, понял, что погони нет. Посидел несколько минут там, а потом, осторожно, пошёл обратно.
А Лёха, свернув к дому, совершил ошибку.
 Когда он пробежал дровенник, то решил, что Анна не будет его искать, и побежит за остальными, но не тут-то было. Только он остановился, чтоб отдышаться, как из дверей просунулась рука и схватила его как пушинку за шиворот. Ему показалось, что голова отвалится от тела. Из-за дверей вышла Анна и громко мычала. После его поимки началась учёба, которая заключалась в том, что она срывала кусты крапивы, и запихивала её ему в штаны.
На счастье, неподалёку ворочала сено какая-то семья, и к нему подбежал молодой парень. Он вырвал его из её рук и отпустил. Лёха же, со слезами, помчался прочь. Сзади он слышал, как они ругались между собой, но ему было не до них. За первым же кустом он содрал с себя штаны, высыпав из них пучок крапивы.
Потом к нему подошел Серёга и спросил: "А где Лёха то?". И они пошли меня искать.
Лёха рассказывал свою историю без улыбки. Он ещё говорил, что мы делали нехорошее и даже стыдное дело. Да, и чтоб понять это, ему нужна было эта крапива в штанах.
Тогда-то и я понял, что дразнить больных людей - совершать большое зло. Это отпечаталось в моём гладком тогда ещё мозге, может быть, создав тем самым одну из моих первых извилин.
Мы сидели и ели вязкие ягоды, выплёвывая косточки вниз, в мутную воду лужи.
"Лёх, а чего жопа-то болит после крапивы?"– спросил Серёга.
"Ага, ещё как!"– ответил он и оттянул трико, чтобы посмотреть на свою заднюю часть. Мы тоже устремили свой взгляд на его красную и распухшую задницу.
"Вот это жопа!"– произнёс я, и все мы громко рассмеялись.
 А смех наш колокольчиками поднялся над этой старой силосной ямой, над берёзами и над всей деревней. Нашей милой Родиной.

Школа
 
Первые крупные капли дождя звонко ударили в оконные стёкла нашего дома. В печной трубе завыл ветер, будто подпевая громыханию молний. Пришла гроза, и мир вокруг потемнел и преобразился.
Нельзя сидеть дома! На улицу! Под свежие струи дождя, под всполохи света и вой ветра.
Я выбегаю босой на дорогу, в намокший песок. Ещё немного жду, и струйки воды собираются в один поток. А я бегаю по нему, кружась и скользя, иногда поскальзываясь и падая в тёплую песчаную жижу. Потом поднимаюсь, и струи дождя смывают с меня всю грязь. Я подставляю лицо небесным потокам, поднимая голову. Надо мной беснуются ветки тополей, готовые оторваться, сдавшись порывам ветра. Но облетают только жёлтые листья: они слабы, и им пора умирать.
Подняв руки и запрокинув голову, стою так, слушая и любуясь буйством Природы. Она огромна и всесильна, а я маленькая букашка на её лице, но мне совсем не страшно, потому, что я – её часть, и она меня любит.
Ветер внезапно затихает, туча уходит, освобождая Солнышку место на небе. Последние капли дождя стекают по моему лицу. Тёплые лучи ласкают меня, и я жмурюсь от удовольствия.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть ещё на одну красоту. Радуга поднялась в небо. Один конец упирается в верхушки леса, а другой уходит к речке. Она кажется мне такой близкой, что протяни я руку, и мои пальцы окрасятся в эти небесные цвета.
Вниз, к речке. Бегу по бурному потоку воды, держа в ладонях радугу. Только бы не выронить её из рук, только бы не выронить! Но, вдруг, на полном бегу, запинаюсь за упавшую ветку и падаю, зарываясь головой в песок. Он набился в рот и скрипит на зубах. Поднимаю глаза – нет больше Радуги, я её уронил, я её не донёс, такая жалость, но я буду ждать нового дождя, и тогда непременно покажу её моей Маме.
  Чья-то сильная, но родная рука потянула меня за рубашку, поставив на ноги. Это мама.
– Ой, горе моё, опять под дождь выскочил. Запирать буду тебя.
– Не надо меня запирать. Я хотел тебе…
–Чего хотел?
–Ну, это, хотел показать…
–Что?
–Радугу!
Мама, с укором покачала головой, но улыбнулась. Значит, меня не запрёт дома, и я смогу принести к ней Радугу.
–Скоро в школу пойдёшь, а всё за радугой бегаешь! – сказала она, ведя меня за руку к дому.
"Что за школа такая, – думаю я. – И зачем в неё надо ходить? Почему так скоро? Значит, скоро кончится лето! Кончатся дожди, не будет больше Радуги, не будет тепла! Я люблю лето и не хочу, чтобы оно уходило".
Этот день наступил. Мама одевает меня во всё чистое. Рубашка, брючки со стрелками, серый пиджачок с лягушонками на рукаве – всё это стало моим, и в этом я буду ходить в школу. А вот на ноги надевать нечего, кроме моих худых резиновых сапогов. Путь неблизкий, и на пути могут попасться лужи. Как же не побродить по ним?
Мама берёт меня за руку и ведёт через всю деревню к дому моего друга Серёжки. Издалека я вижу запряжённую лошадь с телегой. Она щиплет травку под копытами, отмахиваясь от мух грязным, в навозных катышках,  хвостом. Дядя Слава, отец Серёжки, пыхая папироской, деловито ходит вокруг лошади, поправляя узлы на упряжке.
– Скоро поедем. Ну, садись, Олёха – сказал он, и, подхватив меня, усадил на край телеги.
Потом вышел Серёжка со своей мамой. Дядя Слава сажает его рядом со мной, и мы улыбаемся друг другу. Вместе не так страшно, вместе веселее ехать в это новое, неизвестное место с названием школа.
Дядя Слава садится в телегу, берёт вожжи со словами:
–Но, пошла е…. твай…. ать! – щёлкает ими по спине лошади, и мы отправляемся в путь.
Мама машет мне рукой, становится всё дальше, и совсем скрывается за поворотом. Мы едем медленно.  Телега подпрыгивает на глинистых ухабах и нас трясёт. Когда смотрим друг на друга, и видим, как трясутся наши головы и протянутые вперёд руки, нам становится смешно. Мы смеёмся звонкими голосами, которые тоже заикаются от тряски, и становится ещё смешнее.
–Эй, угомонитесь вы там. Чего ржёте? – слышится сердитый голос дяди Славы. Мы притихли, но всё равно продолжаем улыбаться, переглядываясь друг с другом.
Путь наш проходит по широкому полю. Слева от дороги стоят стога сена, а справа ещё не убранный овёс, кое-где помятый ветром. Поднимаемся на холм, с которого видна вся деревня с домами, стогами, тополями и чёрными грядками, выкопанной уже, картошки.
После поля, мы въехали в лес. Он чистый и прозрачный.  Много опавшей листвы, хотя берёзы ещё не разделись. Стоят у деревьев грибочки – подберёзовики и сыроежки. Краснеют шляпки мухоморов. Телега гремит, и звук улетает в глубину чащи, возвращаясь потом громким эхом. Кажется, что где-то в глубине леса, старый леший стучит по стволам палкой, пытаясь напугать гостей. Мне не страшно – ведь рядом Серёжка, а мы вдвоём – сила! Ну и дядя Слава рядом… Не страшно…
Лес внезапно кончается, и мы  движемся по старой, заросшей по краям кустами, дамбе. Слева, с небольшого болотца, взлетают утки, и с кряканьем, улетают прочь.
-Эх, б…ть, ружья то я  не взял- с досадой произнёс дядя Слава, провожая тоскливым взглядом летящих птиц.
 "Как хорошо, что нет ружья, – подумал я, – зачем убивать такую красоту? Летите, милые мои, спасайтесь и живите!"
Показались первые дома большой и чужой деревни. Из некоторых труб валит дым. Слева, в ремонтной колхозной базе, тарахтят тракторы. Рядом с ними ходят мужики с грязными руками и такими же ключами. Слышна перебранка – кто-то с кем-то ругается.
Доехав до деревни, мы сразу поворачиваем направо к стоящей у леса берёзовой роще. За берёзами виден большой дом с потемневшими от времени брёвнами. Дом этот окружён берёзами, а рядом с ним, на грядках растёт много разноцветных цветов.
–Ну, вот и приехали, – сказал дядя Слава, а потом, увидев на крыльце старую женщину в серой шали, добавил, обращаясь к ней,– Принимайте учеников. Пополнение Вам!
Мы спрыгиваем с телеги. Серёжка пошёл к учительнице, а я не спешу – мне хочется сначала посмотреть на цветы. Я стою у клумбы, прижав к носу бутон георгин, и вдыхаю его аромат. Потом другой, третий, четвёртый – так неповторим запах каждого цветка, а я ни разу в жизни не прикасался к этому чуду.
–Алексей, пошли в класс, – слышу я голос учительницы, но не двигаюсь с места. Мне интересней здесь, среди цветов.
Она берёт меня за руку, а я упираюсь, не хочу туда идти. Зачем ты тянешь меня? Но её рука сильнее, и я подчиняюсь ей.
Пол скрипит под ногами и открывается дверь. Внутри комнаты, за столами, сидят дети. Я никого из них не знаю, кроме Серёжки, и сразу иду к нему. Учительница сначала удерживает меня, но поняв, что я не отступлюсь, отпускает мою руку. Я сажусь рядом с Серёжкой – с ним мне спокойнее.
Напротив нас, на большом столе, стоит графин с букетом тех же цветов, какие я видел на улице. Дальше, на стене висит чёрная, исцарапанная доска с непонятной надписью большими буквами. Больше в классе нет ничего интересного, и я повернулся к окну.
Там светит солнышко, там свежий ветерок играет ветвями берёз, там чистый воздух и свобода. Зачем заперли меня в этой тёмой комнате вместе с другими ребятами?
Вошла учительница и начала долгий рассказ о школе, об учёбе и ещё, о чём-то непонятном. Я теперь, оказывается, ученик–первоклассник, и должен буду выполнять какие-то домашние задания. Спустя несколько минут я не слушаю это бессмысленное бормотание: меня заняло другое.
Там, на той стороне окна, летала бабочка. Она кружила и искрила красочными крыльями, пытаясь попасть в раскрытую форточку.
Ей нельзя сюда залетать. Здесь её раздавят толстые пальцы учительницы, а потом, мёртвую, будут рассматривать ребята.
–Нет, лети обратно, – кричу я ей.
Учительница замолкла, ребята уставились на меня с улыбками на губах.
–На уроке нельзя разговаривать, – говорит мне учительница, но её слова я не понимаю.
Я бегу по классу, распахиваю дверь, пробегаю коридор и спрыгиваю с крыльца. Бабочка всё ещё летает, но я машу руками, отгоняя её от окна. Наконец, она меня поняла, и, покружив над моей головой, взлетела над крышей и скрылась за ней.
Сильна и цепкая рука снова тащит меня в школу, но я упираюсь и реву.
–Не хочу, не пойду, отпусти меня! – ору я. В какой–то миг чувствую, что хватка руки ослабла, тут же вырываюсь, падая на землю. Потом быстро поднимаюсь и бегу от учительницы, от школы.
Учительница кричит что-то мне вслед, а я "чешу" по дороге к дому, подальше от неё. Только у леса останавливаюсь, чтобы перевести дух. Падаю в мягкую траву, и синее небо распахивает передо мной свой бездонный купол. Там, в высоте, порхает маленькая птичка и поёт свою песню уходящего лета.
-–––––––––––––––––––––––––––––
Прошло несколько дней. Мама каждое утро отправляла меня в школу, но до неё я не доходил. Я бродил по лесу, а возвращался вместе с Серёжкой, когда он шёл домой. Это была наша тайна, но скоро всё раскрылось.
Учительница пришла в наш дом, и, поздоровавшись, сказала моей маме:
–Почему Ваш сын не ходит в школу?
–Он каждое утро уходит вместе с Серёжкой.
–Но Сергей-то приходит, а его нет!
–Ну, и где же ты болтался? – мама кричит мне. Она знает, что я всё слышу, потому что лежу на печи. Я молчал и затаился. Может, подумают, что я сплю?
Учительница продолжала:
– Я понимаю, как трудно Вам с ним. Извините меня, но в нормальной школе он не сможет учиться. У нас есть замечательные школы для ТАКИХ детей, как Ваш сын. Надо только пройти медицинское освидетельствование. Мы отправим его туда, где его смогут научить читать и писать. И за здоровьем там следить будут, и кормить. Вам же легче станет. На лето и на каникулы будете забирать его домой.
–Убирайтесь отсюда! Я не отдам вам моего Лёшку! Сами вы дураки! – закричала мама и заплакала.
–Ну, извините, я хотела, как лучше – сказала учительница и ушла.
Я слез с печки и подошел к маме. Она утерла слёзы кончиком платка и, улыбнувшись, посадила меня на колени, обняв за плечи.
– Я никому тебя не отдам. Ты будешь жить со мной, а школа… Если не хочешь – не ходи.
–Мам, а почему меня хотят забрать в другую школу? – спросил я.
–Они думают, что ты дурачёк. Но ведь это же не правда, просто ты ещё ребёнок, ты ещё маленький. Чего с тебя взять? Чего они хотят от тебя?
–Мам, а кто такой дурачёк? – спросил я.
Мама не ответила, а только почему-то вздохнула и сняла меня с колен.
–Пойди, погуляй, а я пока картошечки сварю.
В школу я больше не ходил, и никто не заставлял меня учиться. Серёжка же туда ходил, поэтому мы стали реже встречаться. А Лёшка вообще уехал в другую деревню, и приезжал в гости только летом.
Прошло три зимы, и мы начали отдаляться друг от друга. Я всё больше времени проводил дома, лежал в кровати и играл своими любимыми игрушками. Серёжка иногда приходил ко мне после школы. Я предлагал ему покатать пластмассовый трактор, но он почему-то не играл, хотя раньше мы возились с этими тракторами целые дни. Он часто рассказывал про школу, но я мало что понимал из его слов, и только улыбался ему, потому что он мой друг.
Я хотел, чтоб он оставался подольше, но он всегда куда-то спешил. Я не умел его задерживать, и не знал, что рассказать ему. Я стал забывать слова, но не хочу забывать друзей…