Семь дверей

Семь дверей

1.
   Впереди показались зубчатые башенки высотки. Женька крутил головой, торопился, будто кто-то позвал его издалека. Обычно ездил осторожно, боялся гонять. Но сейчас менял то и дело полосы, сигналил, дёргал педали. Лишь бы скорее вниз по Садовому, в знакомый до камешка переулок.
   Перед колоннадой клиники свернул направо, оставил позади стадо «неотложек». Следуя плавным линиям бордюрных камней, добрался до восьмиэтажек, которые выстроили немцы перед самой войной. Втиснулся в узкие ворота с побитыми шарами наверху. Затормозил, подал назад, теснясь к ограде и остановился. Открыл дверцу и выглянул наружу. Летом ровно шелестели над головой старые липы, погружая садик в тень. Теперь же время стояло глухое, осеннее, покачивались на ветру длинные тёмные ветки.
   Всё оставалось на месте, никуда не делось. Дом с большие сонными окнами, колонны подъезда, особняк хозяйки во дворе, ограда, скамейка и мятая клумба. Женька прожил здесь четверть века, и только это место считал домом. Так тянуло его сюда каждый раз, даже без дела, только бы мельком взглянуть.    
   Петли неразборчиво пожаловались, звякнули стёкла парадного. Вошёл в подъезд, пересёк тёмный проход. Марши высокие, долго подниматься по мраморным ступеням,  истёртым подошвами за сто лет. Вспомнил, как тяжело, с одышкой поднимался по ним отец в последние свои годы. А соседская свадьба вылезла однажды для памятного снимка на крышу подъезда. Жених свесился вниз, пугал девочку в длинной белой вуали. Да, много прожито тут всякого, много.
   Поднял голову. В высоком полукруглом окне маячили сизые тучи.
   Новое дело завелось неожиданно и захватило Женьку без остатка. Поднимаясь, считал чужие деньги, будто свои: «Квартира у неё метров полтораста. Уже шестьсот тысяч. Дача, если по пятнадцать штук сотка… » Взглянул на запыленный витраж, пошевелил губами. «Десять процентов долой… Нужно добывать нотариальное заверение».
   Добрался до третьего этажа. На него хмуро взглянули высокие двери в две створки. Заплывала патиной медная табличка. Звучная фамилия выведена тонко, с наклоном,  довольное «о» цеплялось за упрямое «л». Прижал кнопку звонка с зеленой кляксой от небрежной покраски. Подождал, стукнул в филёнку. «Спит ведь, собака!»
   Щёлкнул замок, выглянул встрёпанный Серёга. Кивнул, открыл створку пошире, пропуская внутрь. Женька стянул в прихожей башмаки, порылся в галошнице, нацепил тапочки. Потянулся, пошёл на кухню. В холодильнике на полке валялся кусок брынзы, внизу скучала початая бутылка вина. Нечто, завернутое в фольгу, прикорнуло рядом.
   - Как дела?
   Серёга в дверях кухни пожал плечами. В пяти старинных комнатах, во всей большой запущенной квартире,  разносолы перевелись. Когда родители были живы,  готовили здесь обильно и вкусно, теперь кухня скучала. К Серёге приходили ленивые женщины, отменяли обеды и ужины. Возились с йогуртами и творожками. Коротали долгие вечера на диване, скучали, жаловались. На погоду, на жизнь, на прошлое.
   «Сам-то, наверное,  два дня пустой кофе пил. С горбушками завалящими». Пнул брошенные посередине комнаты домашние туфли очередной знакомой.
   - Завтракал?
   Женька чертыхнулся, полез в кухонный стол. Здоровенный, с тяжёлыми полками. «Если бы в лавку не зашёл,  глодали брынзу!»   
   Сколько же лет они знакомы? Как выбрался первый раз во двор, под липы, тогда и повстречались. Лет пять ему было, наверное. В полосатой кофточке, с золотым гербом игрушечного яхт-клуба. Там мать Сережку выгуливала. С тех пор вместе. Не разлей вода, хотя лаются постоянно. Толстый проныра и долговязый его приятель. Одна приходящая сказала как-то Женьке: «Таких тётки любят». Что они в нём только находят, ничего толком не умеет, ничего не хочет, не стремится никуда. Но не в этом, как видно, главная приманка.
   Женька не вчера родился, понимал, конечно, главную причину. Но хотелось, по глупой человеческой привычке, обмануться.      
   К сорока годам много просидели они конторских кресел. Удачливые или не очень, кто теперь разберёт. По жизни, как по речке сонной, осенней, носило обоих позабытыми лодками, с быстрины тянуло в густые камыши. Тихая вода с собой не позвала. Вот и перебивались теперь как-нибудь, от одного мелкого занятия до другого. Один бегал, хлопотал. Другой выжидал. Иногда работу подыскивали подружки. Много их видела старая квартира, которую Серёгин дед купил в девятьсот втором.
   Женька торговал китайскими игрушками, потом молдавским вином, датскими велосипедами, французскими паштетами. Чем скажут. Высокий был одно время директором небольшой компании. Теперь находили себе странные дела. Выгадывали, как бы сорвать сразу много и не попасться.
   - … И денег не густо, - подытожил раздумья Серёга. Повернулся на другой бок. Валялся в полосатом халате на большой кровати в спальне. Окна, с цветными стёклами в верхних частях фрамуг, выходили во двор, на липы, на надежные бугристые стволы. Комната служила спальней вторую сотню лет. Серёгиной бабке, потом матери. Теперь не было тут хозяйки.
   Планировка у квартиры занятная, пять комнат обегали подковой пол-этажа. На полу гладкие квадратики тёмного дубового паркета складывались в узор. Кухня нескладная, вытянутая. А чёрный ход заложили кирпичом в пятидесятые. Вместо узкой лестничной площадки вышла ванная.
   - … Откуда же им взяться-то, деньгам? Сами не прибегут.
  Серёга вздохнул, посмотрел на Женьку.
   - Пойду яичницу сделаю, не то с голоду помрёшь.

   Кусочек масла нехотя выполз из обрывков серебряной фольги. Только зажёг газ, как в прихожей звякнул, зажужжал звонок. 
   - Оглох, что ли? Дверь открой! – заорал Женька, отрываясь от сковороды. Со стороны комнат донеслось бормотание. Серёга, зевая, вылез в сумерки столовой, поплёлся к двери. Щёлкнул замок, загремела цепь. Толстая, витая, с чёрными от времени звеньями. Не встретишь такую нигде, разве что в переулках за колоннадой Странноприимного дома, выстроенного графом Николаем Петровичем.
   - Привет! – послышалось в прихожей.
   «Здоровается, будто к чёрту посылает. Надо же, как он её завёл».
   Сдвинул сковороду на пустую конфорку, вытер руки о полотенце. Пошёл в комнаты. Серёга всё так же валялся на кровати. Но дремота с него слетела. Начался денёк, притащилась Юлька. Близкая, не как прочие. Худая, черноглазая, с короткой пуделиной стрижкой, когда наискось, к ушам, подобраны волосы. В курточке, в юбочке, с маленькой пухлой сумкой. Жаль, что вся Юлькина краса происходила от молодости. Ненадёжная, проходящая. Она об этом, конечно, знала. И торопилась.
   «На разведку пришла… Упрямая, никак не отвяжется».
   - Ты что же? Позвонить не мог! – шумела она. Женька нахмурился, попёрся обратно, яичницу дожаривать.
   «Ищут, все ищут. Шарят ладонями по плечам, будто в жмурки играют. Женщины и мужчины, за которыми охотятся. Те, кто ловят, кого придётся. Те, кто не знает, как сбежать. Конечно, Юлька барышня бойкая. Но стоит теперь, губы кусает. Получит своё, запустит когти, выучит по струнке ходить. С другой стороны, Серёга бесполезный. Не в смысле свадеб собачьих, нет. Для семейной жизни пустое место, холостяк вечный, идейный. Для него нужна редкая какая-нибудь рядом, чтобы сразу навылет прошибить…».
   В спальне, в большой светлой комнате, с лепными лилиями по углам потолка,  Юлька присела на стул. Прилепила лопатки к жёсткой спинке, к строгим узорам из ремешков. Расправила аккуратно юбку на коленях, посмотрела на Серёгу. Захотелось дружка своего удавить поясом от халата, прямо на кровати. Будто почувствовал, спросил мятым голосом:
   - Что случилось-то?
   - Ничего не случилось. Давно не виделась. Вот решила сама взглянуть, как ты тут… Знаешь, сны какие-то привязались противные…    
   Слова тяжело сползались одно к другому, разволновалась девчонка. Серёга немедленно настрой её перебил: 
   - Нефтяник уехал?
   - Румен? Летом ещё. Ну и что?
   Отвернулась, потёрла кулачком скулу.
   - Причём тут он, причём! Сколько можно меня дёргать… Ладно, хватит, хватит, оба мы с тобой хороши. Слушай, поедем завтра в Болшево, ладно? Ну, поехали!... Эх, Серёжка, почему у нас с тобой так выходит?
   «Кто же знает… А ведь симпатичная девка и умная. Только злая, нет в ней тепла. Может, и во мне его не достаёт?»
   Поднялась, положила узкую ладонь на усталую гнутую дощечку. Взглянула в окно, на хозяйские липы, на немецкие белые с оранжевым постройки, на тучи за Садовым. Расцвели на щеках алые пятнышки. Вчера думала, что легко встряхнёт его. Но за один раз, как видно, не выйдет.
   - Ну, что молчишь?
   - А что ты хочешь-то?
   - Сказала же, завтра утром поедем в Болшево. И поговорим, понял?
   Серёга пожал плечами. Юлька нахмурилась, поджала губы. Была она стойким солдатиком на пыльном поле своей молодости, среди невнимательных мужиков. Никого из них не удалось привязать ей накрепко. Как дворовые собаки, рвались с привязи, мчались, подкидывая зад, к сугробам в жёлтых потёках. Давно бросила девичьи идеалы с погремушками, колясками, кремовыми занавесками и чайным сервизом. Казалось, вечно достаётся меньше, чем другим. Пытаясь ухватить с чужих столов, научилась быть ласковой механически. Только и так мало ей удавалось. Что растеряла, того уж не вернуть. Но не жаловалась, держалась. Может, прав оказался Серёга, когда про душевность размышлял. Впрочем, это материя тонкая.
   Диалог съежился и погас. Юлька размышляла. Серёга походил на вклад, права на который ещё можно восстановить, надо только выждать.
   «Нет, сейчас его даже и на скандал не раскачаешь. Лежит, гадость такая, в потолок смотрит. Пускай поваляется, может, что путное сообразит. Неизвестно, кто кого раньше искать станет!». Двинулись каблуки по паркету, пробирая лак набойками, как будто тот был виноват. А дощечки эти, между прочим, немецкие бомбежки помнят. Тогда в Милютинском угловой особняк разворотило. Бомба прошила здание насквозь, взорвалась в подвале, где бомбоубежище помещалось. Теперь на этом месте дом строят, точечная застройка. Недалеко отсюда, если по Мясницкой пойти.
  Разок ещё стукнули каблуки, но уже снаружи, по плитам лестничной площадки, эхом отдались. Дверь хлопнула, цепь звякнула.


   2.
   Через четверть часа Серёга с Женькой со вкусом завтракали, сидя за круглым столом в большой комнате у большого орехового буфета.
   На полированных полках расположились между колонками фарфоровые фигурки. Жизнь у них была куда длиннее человеческой, если не побьют. Во всяком случае, веселее. Подсматривали за живыми соседями, а чаще дремали на полках, за полированными воротцами. Женька, глядя на тонкую статуэтку  (в изящном стиле «бисквит»: женщина с ребенком на руках пытается убежать от грозы, длинная юбка, в складках от пояса к ступням; кудрявый малыш крепко обнимает её за шею; детали, каждая морщинка, тщательно проработаны) прожевал кусок, выпил чаю, начал о главном:
   - Дело проявилось.
   Серёга ткнул вилкой в липкий желток, кивнул. Ему снова вспомнилась Юлька, как носилась по квартире с новыми шторами, обустраивала. Прошлым летом в Нескучном саду, в ресторане как-то засиделись. Стали разъезжаться, она взялась сдвигать бампером «матрёху». Понаставили, мол, козлы! Придержали её за худые локти, уговорили обождать, не драть глянцевые бока. Серёга шепнул длинной певице, та пожаловалась залу. Хозяин авто, не говоря худого слова, отъехал к лианам у забора. Только головой покачал, глядя на их даму. Вот, мол, досталось кому-то счастье. Много он понимает.
   - …Место замечательное, княжество речное. К северу водохранилище. Клин сосновый, - Женька возбужденно черкал на салфетке план, - у матери участок пустяковый. А через три дома, поместье целое. После войны леспромхоз давал, в сорок девятом. По пятнашке сотка теперь идёт ...
  -  И что?
  - Хозяйку Верой звать. Одинокая. Домище ей не нужен, тётка оставила вместе с квартирой. Cидит тетёхой. Случись бойкий человек рядом, вроде тебя, двинет дело …
   Вилка скользила по яркой жиже.
   - …Пол-этажа в центре к тому же. У неё своя квартира есть. Не нравится здесь, всю жизнь у себя, в Ростове провела. Тётка притащила, когда старая стала…
   Серёга продолжал сосредоточенно жевать. «Молчит, проклятый! Как печка, молчит». Женька не спешил. «Покривляется, согласится. Куда ему деваться?»
   Собеседник его задумался, смотрел в окно, на липы. Стоят себе, ветками по крыше возят, скрипят. Вспоминал он, не к месту и зря, птичку свою заморскую. Однажды случилась с ним история тонкая, сердечная. Три года с тех пор прошло-прокатилось. 

   3.
   Протянулись в памяти серые полоски от будней, сиреневые от выходных. Зима, осень, лето, весна и снова зима.  Вот и провернулись стрелки.
   Там, в погасшем прошлом, Серёга важный человек. Глава представительства. Продавщицы за прилавком не стоят. Да и нет никакого прилавка. Город разбит на участки. На улице, в конторах, на бульварах покупателей вылавливают, раздают буклеты. А косметику на дом привозят. Смотрящей из штаб-квартиры назначили стройную женщину. Рыженькую, с кудряшками, зовут её Хильдегрюн, так по паспорту с золотыми львами на обложке. Для него сразу, и навсегда уж теперь, Цапелька.
   Хиля, птичка осторожная. Строгая. Губки подожмёт, как что не так у девчонок с выручкой. Во всё вникает. Знакомились, посмотрела на Серегу неодобрительно, смутно улыбнулась. Так у них принято, в далекой стране. О делах заговорила. По-русски прилично получалось. С милым  цаплиным акцентом. Хотя Серега и по-английски может. Если бы не лень, он вообще… Начнёт об аренде, а он на кудри смотрит. И думает, смешная какая женщина. Шея длинная, глаза круглые. Причем карие. Не линзы, нет. Натуральные карие глазищи. А вот серёжки длинные ей не идут. 
   Бодро взялись с Цапелькой за дело. Счета, оборотка, банк. Регистрация, печати, аренда. Склады, таможня, транспорт. Юрлица, тара, стеллажи, грузчики. Возил Цапельку по городу, иногда обедал с ней, иногда ужинал. Начала она мягко улыбаться. Потом не только улыбаться, но и розоветь. Странным образом полз по скулам румянец, когда Серега подавал ей плащик. Оказалось, вовсе не сухарь, что глаза у неё не только карие, но ещё и бархатные. Голос не резкий и противный, как шептались девчонки в бухгалтерии, а нежный и звенящий. Когда Серега прощался с ней вечером, так оно и было. На крутых Крылатских холмах, где стелется туман над поймой. Мигали издали дальние огни  и роняли яблони  розовый цвет в весёлом месяце мае.
   Квартирка Цапельки выходила на реку. Панорамы с балкона так зачаровали, что тихим весенним вечером обоим не захотелось расставаться. Серега отнёсся  к этому очень серьезно. В отличие от остальных подружек, Цапелька была трогательная. Хотелось её опекать. Она старательно выговаривала нежности по-русски.
   Лето прожили захватывающе. К осени оказалось, что представительство прогорает по всем ключевым финансовым показателям. Цапелька заметалась. Серега понял, что для иностранных гражданок существует строгое разделение. Одно дело работа, совсем другое  личные отношения. Цапелька была сама не своя. Голова и сердце никак не могли договориться.
   Вспоминался Серёге октябрьский вечерок. Разъехались после работы по домам, а Цапелька вдруг прикатила, поздно уже, сюда, в старый особняк, на третий этаж. Целовались в прихожей, у сундука. Цапелька всхлипывала.
   - Чего ты? Будто прощаться приехала. Не грусти, Хиля…
   Благодарно взглянула на Серёгу. Научилась понимать даже не слова, главный смысл, по тону. Всхлипнула, головой помотала. Нет, мол, не прощаться. Прижалась к нему, глаза закрыла.  Это и сундук в прихожей помнит, как вчера было.
   На рассвете села Хиля-Цапелька в свой седанчик и укатила. Днём телефон квартирки в Крылатском только плакал протяжно по утерянной хозяйке.
   Через недельку заявился в представительство кривой старикашка. В хорошем темно-синем костюме. Звали его Бернгард Кристенсен. Оказалось, большой начальник, из центрального офиса. Приехал всех разгонять. Представительство нерентабельно, лучше открыть новое, в Праге. Там уже евро в ходу, дело пойдет веселее.
   Сбежала Цапелька, испугалась. Самой себя, должно быть. Цапли вообще птицы пугливые. Серега пробовал найти её по телефону. Но и тут ничего не вышло. Строгий женский голос (может, мать, а может, хозяйка квартирная, кто же разберёт) на том конце провода заявил, что Цапелька работает теперь в Италии, сюда звонить не надо. Телефон новый она-де не знает. Скверно у них за границей к влюбленным относятся.
   Не раз вспоминалась ему. Потом, за зимами дождливыми, за скандалами, за разноцветными девчонками забылось, запылилось. Но нет-нет, да и вспыхивало, перебегало в памяти огоньками. Женька больше не шутил по поводу женитьбы на иностранке. Ну, что же о птичках северных. Ничего ведь, ничего? Ерунда, пройдет…
   
      За окном бедствовали липы. Ветер рвал с них листья, тащил по крыше домика во дворе. Сто лет назад выстроила  его госпожа полковница, Марья Алексеевна, рядом поставила крепкий дом. Серёгин дед поселился с молодой женой, пяти комнат вполне хватало для небольшой семьи.
   Столовая, где сидели теперь Серега с Женькой, выходила окнами во двор. Спальня и гостиная обращены были в переулок. Детская и комната прислуги выглядывали на задний двор, где потише. Потолки высокие, пол паркетный. В углу столовой в последнюю войну стояла печка-буржуйка, до сих пор видна ямка от уголька, который шестьдесят лет назад на дубовый паркет выпал. Сколько листьев с лип улетело, народа сколько по переулку пробежало, назад не вернулось.
   - Помню Грохольский без  коробок бетонных. Домики, гаражи, палатки. Только ива старая, вон та, видишь, от тех времён осталась. Было их шесть. Посередине, отец рассказывал, пруд. А на углу, напротив сквера у кинотеатра…  Сейчас его к трём вокзалам перенесли. И ещё особнячок, промышленника колокольного. Заводик у него был в Лосинке, колокола лили. Дальше дом серый, девятиэтажный. Продуктовый магазин, вывеска жёлтая. Ткани, оранжевая. Крохотный молочный ларёк, под Новый год очередь за глазированными сырками.
   - А ветчина, в угловом, на Сретенке? Что говорить? Военкомата нашего, милиции в Просвирином нет, как не было. Там Лёшка жил, Рогулин. Анька Бельская у самого бульвара…
   Подоконники, ворота и вывески. Цветные картинки медленно покидали хозяев, уносили с собой счастье. Растворялись глубоко на фиолетовом дне, у памятных человечков. Тётки крашеные в кудрявых первоклассниц не обернутся, нет.
   - Ладно, поеду на склады, разведаю. Может, поставка какая отыщется… Что делать будешь?
   - Кофе выпью.
   - Потом-то что?
   - Так, посижу.
   - Ну, сиди, сиди.
   Женька пошёл в прихожую, а Серёга устроился в кресле. Теперь вспомнилась ему Ирка. Рассудительная Ирка Сафронова, золотое исключение из нынешних правил дома по части кухни. Никогда она не скандалила. А как хлопотала! Только стал замечать, как ужин приготовит (ещё котлет, супа впрок), притихнет и вздыхает. Сядет, смотрит задумчиво. Не на него, нет, и не на буфет. На бронзовую наглую красавицу, которая уселась голым задом в виноградную корзину. Вещицу эту не взял оценщик в комиссионке в тяжелые годы. Похабная, мол. Статуэтка осталась, как и многое другое. Например, длинные блюда, где размещались целые осетра. Их вообще не брали. На что они, такие-то? Привыкли давно к фаянсовым мелким тарелкам.
   Как только Ирка принималась смотреть на неприличную статуэтку, Серегу пробирала скука. Номер отбывать, один и тот же спектакль по сотому разу высиживать. Уставится на корзинщицу, будто выпрашивает у неё Серёгу. Тогда наливал обоим по рюмочке, ещё по одной. Бронзовая красавица милостиво кивала. Серега, размякнув, подсаживался ближе. Щёки и шея её вспыхивали. Укладывала ладонь на плечо, склоняла голову, прижималась теснее.
   Но вечер, впрочем, заканчивался всегда одинаково. Собираясь домой, Ирка глаз не поднимала. Не скажет ничего, а всё же. Обоим становилось стыдно. За то, что было, за то, чего не было и быть не могло.  Казалось, женщина ворует его по  кусочкам. Стащит, унесёт. Побыстрее, чтобы не отняли.
   Домовитая Ирка обещала перевод. Если прокрутить через машинный редактор, исправить, выйдет пара тысяч. Но возни… Если не валяться, поискать место коммерческого представителя или надсмотрщика за дебиторкой, можно выручить гораздо больше. Но таскаться придётся каждый день. Хорошо оформить, наконец, наследство, получить бумаги на квартиру. Да всё неохота. Сразу не сделал, теперь долгая история получается. Запутанная. Кто вписан, кто выписан, только тронь эти дела, не рад будешь. Поднялся, пошел в другую комнату, включил ноутбук.
   Спустя четверть часа уверенно командовал дивизиями в сетевой версии «Войны в заливе». Время сочилось сквозь дубовый паркет. Липы за окнами подрёмывали под ветром, погода портилась.


   4.
   Музыкант, сидя на голенастом стуле с кривой кожаной спинкой, взглянул в зал, развязно начал: «Салют, ребятки! Повеселимся сами, вы с нами заодно. Вечерок приятный, хотя и холодно уже… Соберёмся с силами, выдадим  вещицу. Вспомнился мне восемьдесят шестой, когда…» Ребята в группе потёрлись, потускнели, теперь на больших сценах их позабыли. А ведь когда-то гремели. Теперь здесь, в «Тыкве» обретаются. Тянет, как видно, к публике.       
   Серёга с Женькой примостились в уголочке, у окна. За окнами скучал Ботанический сад. Спали оранжереи, канадские ели и китайские вишни. 
   Взяли по чуть-чуть, для разгона. Называлось это «лёгкая газулечка». А потом… Серёга провёл взглядом по столикам, зацепил какую-то рыжую. Опрокинув рюмку, двинул к ней безнадёжным эсминцем в виду глинистых берегов. Промерил штурман глубины, да ошибся.
   Женьке наплевать. Рыжая, тёмная, в полоску, чёрт бы с ней. Он заслушался. Вот здесь получилось у парней, как когда-то. И повторили! Под потолком мелькнула последняя  острая нота. Мелькнула и пропала.
    Народец прогрелся, повеселел. Закрутились, запрыгали перед музыкантами. Те нажаривали уже всерьёз. Отдавало по всему саду. Дикие утки заволновались, в два взмаха снялись с места, проплыли в сумерках на карнизы старой оранжереи. Там, за пыльными стёклами прятались от холода пальмовые усы. В посольском особняке на углу одобрительно щурился при звуках музыки заморский атташе. Улыбался в усы, распускал узел серого в тонкую полоску галстука, наливал коньяку.
   Веселье полыхало горячим бездымным пламенем. Приплясывала посуда, столики, ступеньки. Оживились скованные жарочными шкафами повара, хитрые кассирши и официанты. Рыжая кобылица танцевала с Серёгой, прижималась, смотрела в упор. Будто в бумагу заворачивала. Он кривился, губы кусал. Только что теперь? Сам полез, сам. Теперь рыжую надо было куда-нибудь спихнуть. Поела, милая, попила, ступай себе. А она! Закусывала за четверых, крепко выпивала и курила. Да, курила… Ручку вытягивала. Ногти длинные, наискось подрезаны. Лак карминный, горячечный. Дым выпускала не торопясь. Раскрывала, раскрывала губы сердечком. Щурилась. Такая бабёнка. Оторвать и выбросить. Говорит, слова вытягивает: «Серё-оо-жа … зна-ааешь… Я-аа …» Кривила рожицу. Весь товар, какой есть, вот он. Лицом и другими местами, наливай да пей. Спутал Серёга. Вот тебе одна рыжая и за три столика рыжая. А взять, попробовать, так совсем не то. Задумаешься.
  Взял ещё рыбки, беленькой в графине. Покручивал в голове маленькие свои дела, пока не опьянел. Хмель брал его не сразу, минеральной нальёт, раз, два, как новенький.   
   Но музыканты уже допевали. Свет в зале поблек, официанты шаркали, звенели посудой. Женька встрепенулся. Вечерок прошёл, следа не осталось, сдуло его луковой шелухой. Осталась невнимательная, совсем зимняя ночь. По проспекту в центр тянулся туман. Надо уезжать. Позвал официанта, расплатился. Потянул Серёгу за рукав. Рыжая взбила локоны, села прямо. Женька прикидывал, куда её теперь деть. Серега скучал, глядя в тёмный сад. Настроение выходило у него мрачное. Женька знал, почему. А девица тут ни при чём, ни при чём. 
   Выбрались на улицу, завели авто. Кобылица уселась на переднее сиденье, закурила снова. Рыжая-прерыжая, весёлая. Не то, чтобы уж…  Но не та, насквозь не та. С сигаретным серым дымом, не догадываясь, уплывала она в прошлое. Проехали мимо длинного посольского балкона. Атташе давно уехал к себе, на Минскую улицу. Фонари под ветром мигают, ни одного огонёчка домашнего, тёплого, только ночь кругом колючая.
   Прямо, потом налево, под светофор, мимо сквера. Столбы ворот, узкий дворик. Газанув, заскрипев подвеской, втиснулся внутрь. Фары ухватили задок чьей-то лаковой машинки. Та застыла странно, поперёк проезда. Переднее колесо прижало ступеньки. Колонны с удивлением смотрели на наглую, ведь бампер в самые двери упирается.
   - Чего там, Жень? – неожиданно трезвым голосом спросил Серега. Полезли наружу. Тревога медленно прошлась по двору.
   - Куда занесло! - Серега, длинный, худой, изгибаясь, открыл осторожно дверцу, потянулся к рулю, - Погоди, Жень, проверну…
  Заглянул в салон. Внутри крепко пахло духами, сигаретным дымом, чем-то сладким. Тронул женщину на сиденье за рукав. Та встрепенулась со сна, повела головой.
  - Серёг, чего там? Давай я …
  - Это Надька! Ждала вот, заснула.
   Серега выудил из авто худенькую женщину. Она легко высвободилась, двинулась к дверям. Ступеньки настороженно встретили серебряные туфли.
   - Да мы это, мы. Сейчас откатим. Новая, что ли? Опять сменила? 
   Пошарил возле руля, нащупал ключи. Серёга раскрыл дверь парадного. Проскользнули внутрь. Женька выглянул из салона наружу. Прикинул, можно ли вылезти задним ходом. Или сдвинуть машину назад, а потом…
   Надьку оба знали лет сто, не меньше. Когда-то жила через два дома отсюда, на углу Глухарёва и Спасской. В двухэтажной кремовой пристройке. Надькина мать, тётя Нина, женщина боевая, крикливая, вечно что-то жарила, закатывала в банки, гладила, кипятила. Соседи называли (за глаза, за глаза) цыганкой. Надькин отец, дядя Толя, работал метеорологом, выходил спозаранку во двор в лыжном костюме, в смешной вязаной шапочке делать зарядку…
   Троица неразлучная. Двое мальчишек, сорванец-девчонка. Носились по стройкам, плавали в половодье на старых дверях в глубоких котлованах с утками, лазали по больничным корпусам, таскали тюльпаны из Ботанического. Валялись на песчаных дюнах, за которыми не было моря. Играли во всё по порядку, что по истории проходили. Надька была у них Жанной д’Арк, Екатериной Медичи, Марией Стюарт, Жозефиной Богарне. Всё трагическими каким-то персонажами.
   Про Манон Леско Женька узнал потом, когда игры в песчаном королевстве давно кончились.
   Надькин дом снесли, над котлованом выстроили отделение токсикологии, а утки улетели. Серёгу забрали в армию. На какое-то время потерялись. Когда нашлись, жизнь шла уже совсем другая.
  Он тогда глазам не поверил. Обидчивая девочка-тростинка обернулась высокой яркой брюнеткой, с беспокойными, чуть навыкате, глазами. Густые волосы спускаются на плечи. Стоит раз взглянуть, надолго запомнишь, как сон, как мечту. Резкая, нетерпеливая, иногда грубая. Часто без повода задумчивая. Ждёт ли кого, вспоминает ли? Смотришь на неё, выдумываешь себе всякое.
   Беда с красавицами. Тёмные глаза-черешни невнимательно провожают убегающий день. И до вас им нет никакого  дела. Кивнут невнимательно, позабудут. Будто черту широкую, золотую проводила Надька между собой и остальными. Чтобы на расстоянии держались, береглись.  Стоило им выйти на улицу, на весеннее Бульварное кольцо, как же на неё смотрели! Мужики, будто по команде, все, без разбора. Даже если и с дамой. Женщины пихали внимательных кавалеров локтем и остро вглядывались сами.
   Только нередко злилась красавица без причины. Губы подожмет, хмыкнет. Хрипловатое словечко скользнёт, будто железом по стеклу. Что уж там случилось, внутри отчаянной, наотмашь, жизни девяностых, неизвестно. Покоя не осталось ни порошинки. Будто сказочная птица, которая разучилась летать. Вот пробует она, нарядная, цветная, разбежаться. Крылья радужные расправила…  А ничего не выходит. Ни-че-го.
   Появилась тонкая, нервная ниточка-морщинка. Прочеркнула высокий лоб. Характер никуда не годился, как у человека  много старше. Возьмет, срежет без повода, безжалостно, напрямик. Мимоза с манерами прапорщика. Привязались к ней странные приступы, то ли астма, то ли аллергия. И чудом выскочила из одной мрачной истории.
   Только плевала на все беды, видимые и невидимые.  Выучилась, и неплохо, между прочим. Устроилась на приличную работу, зарабатывала прекрасно. С одним ей напрочь не везло, с мужиками. То ли никто справиться не мог, то ли попадались негодящие. Или не было человека, который ужился бы со злой красавицей. Кто знает? Скандалы иногда случались. Надька полюбила скрываться от них здесь, в домике под липами. Послать всех.  И, в Глухарёв, домой, уехать… К Серёге относилась удивительно. Он же вёл себя с ней, как давным-давно, на дюнах строительных. Будто забыл, что она теперь не девочка худенькая в свитерке, что давно прошли те времена. Вида не показывала. Может, обижалась, кто знает. Девка-то хорошая, золотая. Если подход знать. Настоящая, наша. Таких-то звали в старину ненаглядными.
   Ни он, ни она близко не лезли друг к другу. Рядом держались, и только. Женька третьим у них оставался. Думать не хотелось, где Надька окажется, сорвись она завтра. Попасть с её характером можно было и в принцессы, и в тёмный сырой овраг …
   Заскрипели петли и в проеме появился Серёга.
   - Заведу?
   - В колонну въедешь. Давай выкатим. Под ноги смотри!
   Лазили, шарили, тянули. Стронули с места, заволокли в бывший хозяйкин садик, под самые окна дворницкой. Никто не вспомнил про рыжую девицу, что притащили, будто забытый зонтик, из ресторана. Ушла ли та пешком к Садовому, что урчало бессонно невдалеке, за голубым куполом над колоннадой мастера Джакомо, увезли ли её черти на сонном своём авто, Серёга с Женькой так никогда и не узнали. На что им… Диковинная птица к ним пожаловала. Загрустила, устала, спустилась в грешный липовый дворик. Хорошо в подъезд не въехала. С неё станется.

   5.
   - …Я уж подумал, - Серега кивнул в сторону кухни, - еле живая, но ничего, ничего…
   В длинной, нескладной кухне хозяйничала Надька. За окнами дремали заборы, школа для дефективных, старый ломбард, оранжевые с белым «немецкие» домишки. Дно турки с кофе облизывало голубое пламя. Порылась в шкафчике, нашла сухари, уселась в кресло.
   - Кофе будете?
   Голосок хриплый. Но взгляд приветливый. Правда, бледнее она, чем обычно, и тени под глазами. Сварила крепкий кофе, выудила чашки с блюдцами из буфета, шваркнула на стол, снова уселась.
   - Как живёте? Шляетесь? Не надоело?
   Серега виновато развёл руками. Именно так, Надь, именно. Живем кое-как, но шляемся, и не надоело. Что ещё делать?
   Зажглась панелька экрана в углу. Надька прощёлкала до Euronews. Хмуро смотрела на горящие нефтяные поля. Женька с Серёгой уселись за стол. Ни есть, ни пить не хотелось. И спать не хотелось. Будто вечер назад повернул. Приехала… Женька посматривал на Надежду. Она медленно пила кофе.
   - Серёга, Серёга, - позвала она, блестя глазами, - у тебя выпить есть?
   Встал, открыл шкафчик, поставил на стол бутылку, рюмки. Вынул пробку. Цапнула рюмку тонкими пальцами, быстро выпила. Серёга смотрел в угол кухни, будто там что-то интересное показывали.
   - Ты маму мою хорошо помнишь? – спросила Надька.
   «Ну, пошло-поехало! Стоит хоть рюмку, начинает о матери…»
   - Вчера приснилась. Знаете, даже запах волос чувствовался ясно, как наяву. Не духов там или шампуня, а именно волос. Тёплый запах, горький… Я ведь из Софрино возвращалась. Свернула на проспект, к нам. Приехала, остановилась. Следа от дома найти не могу, так сровняли. Поехала к вам, и тут нет никого…
   Надька повернулась к окну. Женька смотрел на резкий профиль, на завиток волос над ухом. Она медленно качнула головой. Глаза сухие, горячечные, будто температура у неё. Румянец по щекам пополз, скверный такой, пятнами. 
   - Постояла на месте, где в последний раз её живой видела. По двору нашему прошлась, по садику …
   Надька дёрнула щекой, как от зубной боли, губы сжала.
   - Ночью мне иногда кажется, что ничего не изменилось. Сейчас побежишь, от угла, через двор, на второй, ткнёшь в звонок… Серёга, налей!  И всё… Хватит!
   Хлопнув вторую рюмку, Надька повеселела, обвела глазищами кухню. В них переливалось блестящее, ртутное. Опасное.
   - Помните, как-то весной припёрлись домой, а сосед, дядя Вова, во всю длину прихожей валяется? Ногами к своей двери, голова на кафеле, у уборной. Мать пришла, ругалась-ругалась. Всей оравой подняли, за руки, за ноги. В комнатушку отволокли …
   - Это он с участковым подрался? – спросил Женька.
   - Как подрался? Не помню, - оживился Серега.
   - Так и подрался, - Надька разошлась, глаза её теперь осветились. Голос был чуть треснутым, но слова выговаривались твёрдо, без жалких запинок. Смотрел на неё, не понимая, как сочетаются тонкой работы красота и наждачная резкость. В словах, в оборотах, в тембре.
   - … Это ему запросто. Тот-то, участковый, поддал, и раз, к Вовке, проверять. Припёрся. Слышим, они сначала, за стенкой бубнят. Потом будто тяжелое что-то уронили, по полу катать начали. Шарах об дверь, и ещё раз… Минут через пять дверь распахнулась, на пороге участковый. Шинель криво сидит, завернулась, в пыли, очки в руках держит. Красный, как рак. Видно, схватились драться, повалились. Глядя прямо перед собой, прошёл к двери. Повернулся, на нас посмотрел строго. «Бордунов...» Это дядя Вова, Бордунов-то. «Сейчас, - говорит, - машину пришлю, заберём тебя. Смотри, по-са-жу!» Тот из комнаты порычал в ответ. Была у него манера, не откликаться, если сил нет ответить,  только: «М-м-р-ррр!» Участковый рукой махнул и вышел. Не забрал. Сообразил, наверное, что сам пьяный…
   Пошарила в пачке, сунула сигарету в губы, щелкнула зажигалкой. Как будто очутилась, в странном своём прошлом, где малышня тащит за ноги долговязого пьяницу. Где на широких подоконниках стоят фикусы, где ещё жива мама…
   - Жена у него была красавица. Тетя Валя, видная. Как напьётся, гонял их с дочкой маленькой. Иногда у нас ночевали.
   - Ты Коську помнишь?
   Вспомнили Коську. Его всегда называли не «Костька», а именно «Коська». Как от слова «косенький», будто заяц, что ли. По водосточной трубе пробовал на балкон к себе, на третий этаж влезть, ключ забыл. Обе ноги сломал. Зато на костылях в винном без очереди обслуживали.
   Разговорились, спихнули печаль за подоконник.
   Во дворе темнота покрыла двор, ограды, особнячок, кусты сирени. Туман полз в форточку.  Хочешь, не хочешь, надо было укладываться. Спать, не спать, молча полежать. Плохо только, что Серёга только опять вялый сидит.
   - Чего нахохлился? Видишь, сколько всего у нас было. И хорошего тоже … 
      Кивал, улыбался криво. Мысли далеко, видно, залетели. Надька поднялась, чуть качнулась. Женька поддержал её за худой горячий локоть.
   - Ну, ну, ничего, сейчас пройдет!
   Потёрла лоб, тряхнула головой. Пошла из кухни. Проходя мимо Сергея, тронула за плечо. В глаза посмотрела. Взгляд Надежды, строгий, иногда злой, часто вызывающе упрямый, резкий,  оказался теперь добрый. И растерянный.

   6.
   Она улеглась на диване, в маленькой комнатке, где потише. Серёга разместился в большой спальне с окнами на переулок и липы. А Женька долго сидел, подрёмывая, в огромном ореховом кресле. Вечерок и ночь выдались суматошные, даже тревожные. А настроение хорошее. Будто снова они вместе. Жизнь мимо летит, да не задевает.
   Уже засыпая, на диване в кабинете, Женька вспомнил Любку. Смешную худенькую девочку со двора. Как он ей нравился одной весной, как нравился … Всё тогда было по-другому, в розовом, навсегда пропавшем апреле. В сирени, в садиках за Грохольским. В переулочках, которые не вернешь, нет … Да, Любке он мячом попал. Она вдруг сжалась, заплакала. Другие девчонки на него осуждающе смотрели. Случайно, а она придумала себе… Заметил, как к нему тянется, внимания не обратил, да ещё мячом запустил. Жалобно всхлипывала, кулачки к груди прижала…
   Что там такое? Серега, что ли, храпит? Нет, это не из спальни.
   Вспыхнул витой торшер, световой полукруг улёгся на стене. Серёга тёр ладонями глаза, стоя в дверях спальни, растрепанный, в халате. Заря блестела в окнах. Cумерки растворялись медленно, как кусочек сахара в кипятке. Тревога прыгнула с подоконника на пол.
   В полутьме встряхнул головой Женька. Цветной сон, в котором легко исправлялись любые глупости, скользнул в угол. Он сел на кровати. Мимо прошаркал Серёга. Женька накинул одеяло на плечи, двинулся следом за ним.
   Надька сидела на диване. Широко раскрыв глаза, тяжело дышала.
   - Чего… чего, Надь? Врача? Скорую вызывай, Жень!
   Надька с хрипом тянула в себя воздух, который никак не лез в горло. Повернула к ним голову, махнула рукой. Не надо, мол, никакого врача. Ткнула пальцем в сумочку, которая валялась тут же, на полу. Дайте! Серега вывалил содержимое на одеяло. Надька зло дёрнула губами. Порылась в груде дамского добра, выудила серебристый пузырек. Кивнула им: «Откройте!» Флакончику свернули серебристую голову, бережно вложили в узкую ладонь. Надька вставила горловину в рот, нажала кнопку, несколько раз прыснула в горло. Вздохнула раз, другой. Уже спокойно.
   Минута проползла по старому паркету, двинулась за ней другая. Серега дёрнул подбородком. Ну, как? Надька оживела. Воздух пошёл легко, куда ему надо. Провела языком по губам, кое-как растянула их в кривую улыбку.
   - Чего?… Думали, помру тут у вас… на диване? Нет, ещё поживу.
   - Ну, мать, ты даешь! Как сама-то?
   - Лучше всех … Ты же знаешь.
   Обвела комнату глазами. Усмехнулась.
   - Хорошо, хоть вы есть. А то сдохнешь, никто не узнает.
   Серега покивал.
   - Трепи ещё, трепи!
   - Да чего там … Ладно, ложитесь. Кончился спектакль! Правильно мне сказали, пора климат менять.
   Зевая, потащились по своим местам. Но не спалось. Женька лежал, думал. То о Надьке, то о Вере, то о деле. Как бы сладилось, вот тогда …

   7.
   Во дворе фыркнуло, заурчало ровно. Детский голос протянул по двору длинную жалобу. Женька уставился в сонную мордочку часов. Рано ещё. А в дверь заглядывала Надька. Уже при полном параде. Одетая, причёсанная. Хоть сейчас на  приём. «Молодец девка! Ночью помирала, а смотри, как штык!»
   - Давай, давай, поднимайся … Омлет сделала. На работу пора, так что в темпе!
   Серега возился у себя в комнате.
   Через четверть часа сидели в халатах, встрёпанные, под насмешливым взглядом единственной настоящей подруги, пили кофе. От Надьки вчерашней не осталось и следа. Ну, может, виски чуть запали, да нос заострился. А глаза утренние, смеются глаза. Голос резкий, сама весёлая.
   - Чего улыбаешься?
   - На тебя глядя. Мне сегодня сон приснился. Ты Любку Нечаеву помнишь?
   - Помню, кончено. Она в Зеленограде теперь живет. Вот такая стала. Двое детей, мальчик и девочка. Да вы бы не узнали её теперь. И что?
   - Ну, как мы на площадке, в волейбол играли. Димка вот еще, Танька.
   - Димка погиб. На машине разбился. Танька в Питер уехала. Насовсем. За военного выскочила …  Ладно, вам что, никуда не надо? Вот тунеядцы! Я поехала, некогда.
   - Как дела-то у тебя? – спросил Серега.
   Посмотрел на неё, на лёгкую, тонкую. Как упрямая линия карниза под самой крышей. «Красивая. Ещё пока очень красивая».
   - Отлично, как всегда. Позвоню как-нибудь. Пока!
   Допили кофе, помолчали. Серёга пошарил по столу, нет ли где сигаретки. Нашёл, зажал в пальцах и сказал пропащим голосом:
   - Как сорвалась, смотри-ка! Знаешь, она сюда ездит к матери. Дома-то нет, хоть так. Мне всё кажется …
   Женька поёжился. Будто холодком потянуло. 
   -  … что мы потерялись, взяли вот, и потерялись… Без дома остались. Иногда, ты знаешь, так отца не хватает. Седого, небритого, в толстом свитере. Чтоб орал, если не так ему. Чтоб смотреть за ним. Вот мы его  ищем, а он, будто ушёл в булочную напротив, да пропал …
   Женька пригорюнился. Отцы обоих лежали рядышком, в восьмом колумбарии, на Донском. Давно собирались заделать ниши красивым мрамором, с фотографиями, с надписями серебром. Да как-то всё не с руки было.
   Серега встал, закурил. Глядя куда-то мимо, пробурчал:
   - Свалить бы отсюда!
   Сигарета сломалась в пальцах. Сунул её в ноги фарфоровой борзой, что разлеглась на краю пепельницы. Поднялся, пошёл в ванную. Женьке в затылок будто выдохнули: «Ну, дождался. Не хочется ему, видно, в Болшево. Но уж знаю, куда ехать надо! Потом все подтянемся. Только даму одну нам разъясни, как там и что».
   Покивал сам себе, но промолчал.

   8.
   За городом заборы уже обметало белым. Снег пристроился мокрыми нашлёпками на столбы, согнул заросли сорного бамбука на берегу. Река делала широкие неспешные петли и пряталась под автострадой. Даль в стороне водохранилища заносило ленивыми тучами. Отсюда была видна воля, которой в городе не найдёшь. К краю асфальтовой ленты прижалось голубое авто. Правая дверца приоткрыта. Внутри сидит Женька, свесив ноги наружу.
   Его княжество расстилалось от реки под ногами до другой реки, тянущей петли чуть западнее. Километровыми изгибами лениво струились обе с севера на юг мимо зарослей ракит, березовых рощиц на крутых берегах, мимо уснувшими до весны огородов, мимо заборов из ржавых кроватных сеток. Мимо бараков, школ, развалин киношки «Октябрь», новых беленьких особняков,  кривого облезлого здания поселкового совета. Между заборами шуршали под ветерком непроходимые заросли пожухлой в холода крапивы, лопухов и борщевика. Над реками, протоками, заболоченными старицами нехотя разгорался день.  Женька знал здесь каждый пруд, речушку, ручей, лесок и отдельную рощицу наизусть.
   Вздохнул глубоко, посмотрел в низкие ситцевые небеса. Полез на водительское место. Надо было ехать, ехать. Искать пустое, считать мелкое. Бегать, ругаться, терять. Решать бы за обе долины, за старицы и опушки, обдумывать поперёк заливов, упрямых еловых лесов.
   Голубое авто пыхнуло сладким дымом, понеслось вдоль реки, забираясь к ресторану на холме. Скоро съехал с асфальта, осторожно покатил по грунтовке, по ухабам и рытвинам. Поравнялся с  домом, где наверху две башенки. Покойный отец ласково называл его «верблюд». Взглянул на высоченные старые березы. Пришлые люди заперли невинные деревья в каменную ванну, какие мастерят для питьевых фонтанчиков в бедных южных городах.
   Затормозил у высоких ворот, с крытой железом двухскатной крышей. Вылез наружу, подошел ближе, похлопал по здоровенному столбу, который заметно накренился вперед. Отворив калитку, потащил по скобам длинный засов из бруса. Широкая крыша ворот, по поверьям, должна охранять дом от бед. Но не от всех смогла спасти. Как видно, оказались они сильнее.
   Кое-где накренилось, проржавело. Прогнулись устало листы кровли, обсыпанной хвоей. Здесь, под соснами, тянулось по линялому экрану прошлое. Весёлый отец с молоденькой матерью. Сам он, лет четырех, вот на этой террасе, сидящий перед тазом, полным белой и тёмной черешни из Ташкента. Какой-то стройный человек в синей милицейской шинели. Дедушка в каракулевой безрукавке. Утренний стук деревянным молотком-киянкой по гвоздочкам, которые впились в расправленные мокрые меха. Слово «скорняки», означающее деда и бабушку. Вереница верных псов и вредных котов. Тихие свадьбы и похороны. Грошовые скандалы, смешные семейные тайны. Защиты, просчёты, оклады, опоздания. Чьи-то надежды, закаты, сны. Всё уместилось в большом доме, выстроенном некогда сутулым  плотником Петром Фёдоровичем.
   На крыльцо вышла мама, стала осторожно спускаться. Приговаривала. «Как же долго, мог позвонить… Она ждёт, всегда ждёт… Тяжело…»

   … - Как Вера? Приезжает?
   - Нам какое дело, приезжает или нет! Ворота падают, делать надо. У меня три тысячи есть, да ты добавишь. А то ведь как… Галька собачится, говорит, забор надо подвигать. Это, мол, не наша земля. Я, говорит, не дам, по земле кататься стану, а не дам. И землемеры  загнули …
   Женька доедал цветную капусту, думал, как бы ему выбрать момент, добыть Верин адрес и телефон.    Со стороны соседнего участка донеслось хныканье. Свалилось что-то железное, пошёл гул. Старческий голос с вывертом начал, наталкиваясь на фразы, как на кочки:
- Чт-аа она … опя-я-ть тут… навалила-аа. Юля … Юля-аа!
  Мать насупилась.
- Галька опять … Пускай! Не там, дескать, компостную кучу сделала. А что я, не могу, где хочу, кучу …
   Женька заскучал. Память услужливо потащила картинки речного княжества. Возник в голове ясный летний день. Выплыл из смутного ничего Борька, тёти Валин сын. Он валялся напротив магазинчика-«палатки», в конце улицы. В красивой белой рубашке, выходных брюках и новой кожаной куртке. Валялся на откосе канавы, мертвецки пьяный, чуть свесив голову набок. Маленький толстый Женя проходил мимо с бабушкой. Смотрел, выворачивая шею. Бабушка подталкивала его.
   - Уж иди, иди… Нашел себе интерес!
   Сообразил тут же, что спрашивать не следует. Но странно было видеть праздничную одежду на человеке в канаве. И еще. У Борьки запрокинутое лицо, приоткрытый рот, взгляд нехороший. Дядька спит, почему же не дома? Или его застрелили, как солдата в кино, или играет во что-то, раз рот разинул?
   Пошли с тщедушной бабушкой дальше, дальше. Мимо облезлого синего  забора летних дач детского сада угольщиков. Весь посёлок, где жила обслуга, прозвали Угольной. Внутри невесомой мутной картинки в Женькиной голове, мальчик и старушка миновали несуразные  ворота (столбы, планки, доски наискось, часть ствола молодой ели в качестве засова). Мимо узких палисадников, террасок с белыми занавесками. Налево, оставляя в стороне маленькую беседку. Кто-то в памяти добавил, что была ещё и большая, в глубине общего двора. Она смазывалась на картинке, плохо вспоминаясь. Мимо детской горки. Всего этого давным-давно и на свете нет (горка мигнула и погасла). Мимо  собачьей будки (призрачная овчарка сейчас же высунулась из полутьмы, гавкнула негромко, гулко, как лают большие умные собаки). Потом направо, по когда-то мощёным дорожкам. Остались выступающие из земли серые и розовые камни, на них трясло велосипеды (вспомнили подошвы ног). У большой беседки свернули налево, прошли к домику. Бабушка поднялась на крыльцо, позвала негромко:
   - Валя, Валь!
   Выглянула похожая на Индиру Ганди тётя Валя (высунулась из мутного ручья памяти ещё одна фигурка: худая, высокая старушка, большие тёмные грустные глаза, нос с горбинкой, седина). Взглянула на бабушку вопросительно.
   - Здравствуй, Ань … Чего случилось?
   Уже догадалась как-то. Зачем бы ещё к ней вдруг притащились бы? Значит, не с хорошим.
   - Там … Валь, Борька, у палатки … лежит. Мы мимо проходили…
   Тетя Валя бросила тряпку, которую мяла в руках, на пол. Всплеснула руками, всхлипнула, сдёрнула фартук.
   - И ушёл-то недавно! По делам, говорит, пойду … Вот ведь, только выпусти со двора … Прямо наказание!
   Суетливо двигалась, совершая мелкие дела: протирала глаза платком, приглаживала волосы, искала ключи… Они уже подходили к своему дому, когда из ворот Угольной тётя Валя выкатила небольшую тачку. Если некому было притащить Борьку, как например в тот бесконечно далекий будний день, она волокла его сама. На тачке, как мешок с картошкой.
   Человечек, который распоряжался памятными картинками в голове у Женьки, вздохнул, протянул новую ленточку. Вспыхнуло жаркое белесое солнце. На картинке снова шагали с бабушкой в палатку. Подходили к воротам посёлка, где некогда жил пёстрый народец из прошлого. И увидели, как по дорожке, за клёнами … Здесь  рядом с дорогой, через канаву, за деревьями, дорожка вьется, у самых заборов. Кое-где от дороги кустами закрыта. По дорожке бредёт женщина. Ступает нетвёрдо, будто плохо видит или тёмно. А на дворе белый день. Тащится кое-как, платьице легкое, на лямочках, туфли с ремешками белые.  Волосы кое-как в пучок собраны, резинкой, как у девчонки,  прихвачены. Тихонько плывёт по заборчику, лицо отворачивает. Женька на неё было засмотрелся, бабушка потянула за руку, чтобы пройти быстрее. Шёпот её заново просвистел в ушах:
   - Пош-ш-шли быс-с-стрее … это Натаха!
   Женщина с тропки тут к ним повернулась, взглянула испуганно. Женькины глаза сразу впитали худое смуглое лицо: веки припухли, под глазами густые тени. Глаза жёлтые, рысьи. Носик тонкий. И взгляд, взгляд… Имя своё расслышала. Вглядывалась, не могла понять. Кто идет, что за люди, гнать ли будут, ругать или пройдут себе мимо.
  Вспомнил взгляд, как у собаки бездомной. И своё удивление вспомнил. Тётенька пьяная! Дяденьки пьяные бывают, это сколько угодно, уже навидался. А чтобы тётенька …
   Натаха их узнала. Бабушка всю жизнь, на улице этой прожила, она и Натахиного отца помнила. Тот в лагерях пропал. Натаха вгляделась в них. И лицо пятерней, как маленькие дети, прикрыла. Будто спрятаться хотела. Памятный человечек вытаскивал ощущения, прилагаемые к картинкам. И мальчику тогда, и Женьке теперь, обоим стало жутко, когда сквозь дрожащие пальцы различил испуганный взгляд.
   Их в Угольной целая семейка жила. Крутояровы. Мать жилистая, статная тетка, тоже с рысьими желтыми глазами. Только куда злее те глаза. С ней дочка, эта самая Натаха и сын, Васька. Натаха ходила на станцию, чем-то там очень нехорошим занималась, как смутно понимал тогда Женька, судя по недомолвкам взрослых. Братец её, как уедут дачники …  Тут люди делились на местных и дачников. Женька для всех своим был. Васька Крутояров лазил, как дачники уедут, по домам, которые побогаче. Его потом за эти, и за другие дела посадили. Вернулся, женился. Снова сел. С семейством вместе проживала здоровенная овчарка. Как звали, Женька забыл, не вспомнил и памятный.
   Когда на террасе Крутояровы скандалили, а потом дрались (женщины истошно визжали, бухало громко, если кого об стену прикладывали, потом с рёвом катились по лестнице вниз, к калитке), пёс очень переживал, лаял, натягивал цепь. Хозяева ему попались непутёвые.
   Васька прорезал Женькиной тётке новую каракулевую шубку, когда они (учились-то в одной школе) в этой самой Угольной возле горки отмечали Новый шестьдесят третий год. Аккуратный разрез уже дома заметили. Шубке ли позавидовал или из озорства.
   Человечек в голове поднялся со стула, опустил бархатный занавес. Картинка угасла…
   
    Женька прошелся по комнате, остановился у комода, достал мамину записную книжку, полистал. «Вот, вот … Вера Александровна… Пятницкое шоссе, дом … телефон… » Черкнул на клочке газетки, оторвал белый язычок. Двинулся навстречу слабой перебранке. Старушки ругались у самого забора. Обе уже выдохлись. Постоял на крыльце, покачался с носков на пятки.
   - Да ладно вам, тетя Галь! Сейчас кучу перенесу, чего орать-то! Идите домой, простудитесь ещё.
   На него оглянулись. Растрёпанная, вся красная, тётя Галя побулькала чем-то в горле, потащила платок из кармана. Слова её спотыкались, не складываясь ровно.
   -  Вот … Жень, вот… Ты хоть приехал … Я ей говорю, говорю! И … сарай, Жень, если весной, с крыши вода …
   С трудом втянула воздух, снова закашлялась.
   - Мам, у тебя тачка где, в сарае?
   Потащился на задний двор, мимо сирени и яблонь, мимо чужой террасы, застывающих кустов крыжовника.
 

   9.
   Митино шершавым бетонным языком вылезало из обода окружной дороги. Наставлены дома, хмурые казематы. Квартал, за ним ещё один. Рынок. Домушка на клетушке. Мордовороты крадеными мобилками задёшево торгуют. Пятая подстанция. Гаражи, гаражи, лесок. Необозримое кладбище. На серых листках предложения семейных склепов со скидкой. За холмом прятались сырые игрушечки недостроенных особняков. Дальше, до самого стылого горизонта, замерзшие рощицы, заболоченные овраги, пустые поля. Только ступи с асфальта, не вылезешь. Глина густая, цепкая. Надёжная.
   Выруливал к повороту с бесконечной, как каторга, окружной. Долговязый гаишник, стоящий внутри магических белых линий, встрепенулся, кивнул Женьке. Указал полосатой цирковой  палкой место на асфальтовой сцене.
   Подал машину внутрь треугольника. Остановился, чертыхнулся, полез из машины. Постовой с румяным удивленным лицом подошёл, взял права. Посмотрел в них, потом стал радостно клониться к Женьке, неожиданной смущенной улыбкой как бы приглашая  поучаствовать в чём-то интересном.
   - Евгений Михайлович, дышните на меня! – задушевным голосом попросил сержант.
   Женька помимо воли расползся в улыбке от этого «дышните». Искренне выдохнул. Милиционер втянул воздух, криминала не почувствовал. В той же интимной манере поинтересовался:
   - А вчера, не того … не выпивали? – и с новой надеждой, - Может, пива?
   Разочарованно протянул Женьке документы, совсем его развеселив. Под низким небом, в длинной веренице кислых лиц, оказался никому не нужен, кроме долговязого дядьки.
  - А вы почему подумали, что я выпил?
  Сержант сосредоточился, вспоминая. Помялся немного, ответил:
  - Вы какой-то… грустный были. Ну, решил, что приняли …
   Надо же как. «Дышните». Опечалился? Значит, боишься, как бы не застукали. Кто трезвый, тот весёлый. Или наоборот? Умилялся картинкам на дороге. Стоит выглянуть кому в форме, немедленно устанавливаются добрые нравы, никто не подрезает, не сигналит, не орёт. Как дети, которые чинно вышагивают под надзором строгой учительницы.
   Посмотрел на постные лица водителей, осторожно тянущих свои авто на съезд с окружной. Грустных было больше.

   Тусклый вечер встречали в машине. Посматривали на Верин подъезд, на стекляшку магазинного подъезда, на площадку у дома. Сидели, тосковали. Ожидание шлялось по двору.
   - Ну, как тебе здесь?
   - Дыра дырой.
   - Не скажи. А рынок? Магазинчики любые. Лес под носом. Простор.
   - Ты видел, какие хари мобилами торгуют? Краденое всё.
   - Не хочешь, не покупай. Поезжай в центр, купи втридорога.
   Серега головой покрутил. В съемной «однушке» торчать надоело. Втравил его Женька. Посмотрел в темнеющее небо. Дружок пихнул в бок.
   - Вон, вон она! Из «фордика» вышла, видишь?
   Безучастно смотрел, куда сказали. Сейчас покажут ему халду. Добрый постановщик сцены предъявил иное. Высокую, симпатичную. Рыженькую. В плащике, с сумочкой. Неожиданно напомнила…
   В детстве, когда собиралось много народа, на день рождения, например, Серёга очень ждал появления двух неродных теток (интересно живём, есть родные, кровные, а есть и неродные!).   Дело в том, что сводная сестра Серёгиной бабушки, тётя Шура, вышла замуж за носатого старика, как казалось тогда маленькому Серёге. Разумеется, дядя Боря не всегда был стариком. И вовсе не лысым, как теперь, а кудрявым, симпатичным. Этого Серёге видеть не довелось. Но, как бы там ни было, от союза русской барышни из резных былинных Вербилок и бойкого еврея из Марьиной рощи появились на свет две девочки. Будущие тётя Марина и тётя Лора. Последняя являлась для маленького Серёжки первой красавицей. Рослая, с рыжеватыми густыми, вьющимися (как у принцесс из сказок) волосами, обладала удивительно ласковым взглядом. Всегда садилась рядом. Запах её духов… Все покупные ароматы, какие были у женщин дома, выходили приторные, с оттенками розового масла, удушливые. А тут только чуть от сирени, которая по весне, свешивается из-за каждого забора тугими гроздьями. Синяя, фиолетовая, розовая. Нахальные, разбойничьи гроздья…
   Складывала ладони, локтями опираясь о стол. Ладони ласково ухватывали щёки. Оборачивалась, заглядывала в глаза медовыми, бархатными своими, карими… Какие уж там люди ещё приходили, доктор Тумарин с ореховой палкой, полковник-сосед,  дядя Серёжа, милицейский начальник на пенсии, в будни щеголявший в шикарных галифе. Приходили, спрашивали что-то, зачем? Для него во всем доме только и оставалось, что её ласковый взгляд.
   Причем особенной какой-то, признанной среди родных, красавицей вовсе не была. («Ничего особенного, миленькая»). Идеальные красавицы, может, где и есть. Только куда чаще попадаются   усталые, безразличные, злые. Проходят мимо. А тут …
   Из старого, с тесёмочками, альбома, вынес памятный человек карточку. На ней тётя Лора в летнем сарафанчике с бретельками, у чугунной башенки колонки, наливает воду. На блеклую бумагу поймали мечтательный взгляд.
    Наши картонки, папки мятые. Только разверни. «А это … м-мм… не знаю кто», - скажет кто-то кому-то лет через сорок, глядя на вашу фотографию. Как будто не было сирени, яблок, толстого щенка,  ярких осенних рябин.
      
    Так она смотрела, поворачивалась. Нараспев, чуть разлепив пухлые губы, понукала:
   - Н-н-ну?
    Разглядывала песчаное дно мальчишеской души, проходилась по нему ровным своим голосом. Тёплым, только для него сказанным словечком. Откликнуться бы на мелодичное, протяжное, зовущее куда-то тройное «эн». Но не знал, как. Сбивчиво говорил, перескакивая с одного на другое. Внимательно слушала, вставляла дельные замечания. По всем вопросам. От пластилиновых замков до нарисованных синей шариковой ручкой подводных лодок «Пионер» с хитрыми механизмами внутри. Нужные, пригодные для дела, а не безразличные, пустые фразы, которыми обычно отделывались взрослые. Потом вынимала ладонь из-под сплошной массы волос, протягивала руку, легко касалась пальцами его носа, нажимая на воображаемый звонок.
   Как хочется кудлатой собачонке доверчиво прижаться к хозяйке. Замереть. Тихонько, нежно поскулить. Но пёсик стеснялся, отворачивал мордочку.
   Отец, строгий Серёгин отец, подсаживался к ним, за пустой стол, пока не притащились удивительные старички, противные старушки, жизнерадостные толстухи, хмурые парни (которым хотелось немедленно выпить и куда-то сбежать). Покойный отец усаживался себе тут же, в уголок. Серёга знал, что он вполне разделяет его отношение к тёте Лоре. Конечно, проявлял это по-своему. Но Серега чувствовал, что понимает, какая она удивительная. Смотрел на них и улыбался. Выражение, как от солнца, передавалась тёте Лоре. Для вида хмурилась, поправляла свои непокорные кудри. Отец заводил разговор про новые вещи в журналах. Спрашивал, читала ли? Хорошие книги в те времена  спрятались. В журналах же кое-что проскакивало. Отец выписывал их массу. В белых, красных, густо-голубых обложках. Толстые их книжки, с размашистыми цифрами давно прошедших лет на корешках, пылятся теперь где-нибудь, если не сожгли.
   Мама тётю Лору не любила. Серёга смутно понимал, почему. Но не расстраивался. В конце концов, на всех не угодишь. И протяжное «н-нн-ну» нельзя подарить каждому.
   Мысли о рыжей красавице сложены былиe y него в памяти в бархатной книге. Иногда раскрывал её особый памятный человечек. Тогда становилось хорошо. Чаще всего женщина из книги оказывалась лучше других. И тоска медленно кружила по столовой. Памятный понимающе кивал.
   Когда продали общую дачу, одна веточка родственников разругалась с другой. Больше Серёге не довелось видеть свою принцессу. Тогда рыжеватая женщина с родными карими глазами, мягким выпуклым лбом оказалась первой в кратком списке лучших воспоминаний.
   Теперь смотрел на эту, новую, схожую с той, из книги. По мокрому митинскому асфальту шагала рослая рыжеватая женщина. Памятный придирчиво сравнивал её с чёрно-белым размытым снимком, в серых полосах прожитых лет.
   - Ладно, чего сидеть, пойду знакомиться, - сказал Серёга, взглянул на Женьку.
   - Куда там знакомиться, - тот прикрыл усталые глаза, - только дело испортишь! Надо подумать ещё, как. Подумать, понимаешь? Где она машину на ночь ставит, вот что надо разузнать.

   10.
   Разочек газанула, дёрнула руль вправо… Оба колеса сейчас же увязли. Сколько педали не жми, не верти баранку, никуда не денешься. Глина в Митино цепкая, все знают.
   Выхода, который есть всегда, видно не было. Бросить, как есть, вылезать из тёплой машины Вере не хотелось. «Идти на проспект, искать коротеньких, раскосых, с припухшими лицами. Ездят на смешном грузовике с хозяйственной будкой. Зевая, встряхиваясь, как собаки, от холода, вылезут. Долго будут переговариваться на марсианском языке. Подцепят тросом, дёрнут, испортят подвеску. Можно так бросить. Нет, надо звонить… Куда?»
   Стекло отозвалось мягким стуком. Выглянула.
   - Завязли?
   Мужчина кивнул на колёса, улыбнулся. Отпечаток его улыбки как будто перешёл на губы Веры. Обозначились ровные ямочки на щёках. Внимательно посмотрели друг на друга. У женщина с рыжинкой большие тёмные глаза и румянец на щеках. Он хлопнул по крыше авто большой надёжной ладонью.
   - Садитесь, толкну.
   Плюхнулась на сиденье, дёрнула ключ. Прижала педаль газа. В голове сказали шёпотом: «Симпатичный». В мозаику сложились услужливо рост, взгляд, широкие кисти рук, одежда, улыбка. «Лицо приятное. Спокойный. Мог мимо пройти. Смотрит хорошо, без ухмылки хамской. Говорит уверенно. А уверенные, они…» Мелкие мысли, как рябь на воде, погнала одна важная, в виде строгой надписи: «Прибавь газу!»
   Тряхнула головой, прядка упала на лоб. Задумчиво разглядывала мужчину в боковое зеркальце. Авто дрогнуло, заорав на хозяйку, нехотя поползло вперед. Дверца щёлкнула, заскрипела. Смотрели друг на друга, будто прицеливались. Вера оценила тон, манеру говорить, держаться. Подровняла всё вместе. Строгие голоса подвели итог: «Как пить дать, разведён».
   - Вывозила вас!
   Развёл руками, улыбнулся. Митинская грязь могла поссорить, могла и познакомить. Не зря они колею разворотили, и не такая машинка попадётся. Это Женька верно придумал.

   Болтали, улыбались, стеснялись, сговаривались. Не хотели расставаться. Разговоры выходили про большой город над рекою Дон. Про судьбу, про туман над плавнями. На дорожку эту попасть легко, не собьёшься:
   «С Береговой хорошо низину видно, острова… -  Помню мост, здоровенный, бетонный...  – Недавно его выстроили, на Батайск… - Старые лестницы, к набережной, в три-четыре марша… - …Закутываются в черемуху и сирень, ветки спускаются к самой воде. Весной буксиры в тумане…  - …Не помню, как улочка называется, за рынком, узенькая. Домишки, ворота резные. Гражданскую, наверное, помнят? - Белая столица. Бабушка рассказывала, как Деникина встречали. Переулок, где ворота, Доломановский… - Под Новый год там красиво… - … Зимой город настораживается. А весной бульвары… - У самого цирка, если от  консерватории…»
     Оказалась она настоящая, упрямая, цепкая и не зануда. Не ноет, не устраивает представлений, не выговаривает ломким голосом, в нос, со слезами, упрёки. А, может, не в чем ещё упрекать-то?»
   Сквозь разговоры бесконечные, замедленные, перебирая смешные камешки, горькие горошинки воспоминаний, друг другу крепко понравились. Выходило неясно, зыбко. Встретились буксиры в весеннем тумане над большой усталой рекой. Малый ход, самый малый…
   Вера напоминала ему куст шиповника. Крепкий, пышный. Острые колючки не сразу заметишь. Но издали видны цветы, подойдешь ближе, плывёт аромат. Захочешь сорвать плотный цветок, вот тогда… Их носило по городу. Мелькали улицы, набережные и мосты, мосты. Обедали вместе, завтракали вместе, только ужинали порознь. Но виделись, виделись, виделись. Не разлучались. Серёга удивлялся себе, не особо задумываясь, как оно там выйдет. Черные упрямые стрелки, газетные полосы, мягкие шаги высоких сапожек, школьные звонки, дуги голубых троллейбусов катились в новую зиму. Мостовые теперь заметало белым по утрам.
  Женька сокрушался. Придумывал, старался, но упрямый управляющий мелочами заплёл куда хитрее. Кому теперь скажешь: «Сбавь, парень, обороты!» Слушать не станет, очень ему надо, в таком угаре.   Бронзовая красотка на виноградной корзине долго смеялась, ей вторили фарфоровые.  Осторожное «вы» влетело в тёплое «ты» и там застряло. Всё решалось, разрешалось. Летело куда-то, сломя голову, под нарядным утренним снегом.

  11.
   Листья давно сбежали с веток. Сквозь оконные переплеты, сквозь витраж, сквозь тёмные пальцы старой липы во дворе, дворовую витую решетку виден переулок. Авто лениво тащились к перекрёстку. Начинался скучный вечер московской зимы. Когда снега ещё мало, но он ожидается, ожидается…
   Звонок проскрипел что-то своё, особенное. Как это любят делать старые, не раз чинёные звонки. Но Вера его поняла, прошла в прихожую.
   Была теперь ещё более уверенная, чем раньше, прямая спина, плечи назад. Появились у неё славные, ласковые, льнущие к телу платья. От хороших мастеров. Деловые костюмы, твид, темно-синие. Пиджачок приталенный, с маленькими лацканами, рукава с косыми манжетами. 
   Дверь распахнулась. На вечном дубовом пороге стояла Юлька. Упрямый солдатик сменил куртку на пальто. И сумочка была теперь другая, зеленоватая.
   -  Сергей дома?
   Cказала, плечиком нетерпеливо повела. Подайте, мол, его сию же минуту!
   Юлька отметила, что незнакомка уверенная. Холёная. И, надо же, надо же… симпатичная. Поэтому успела Юлька разозлиться. Но вида не подала. Не тянула она против этой. Против рыжей и строгой. Куда там девочке-соплюшке? Против  рыбины большой, которая хвостом перешибёт, не заметит. В Юлькиной голове усталый человечек свесил руки вниз, отвернулся.
   «Одета стильно, не с распродажи. Платье длинное, рукавчики вшиты, отделаны… Хорошие духи. Если бы не дурацкая ситуация, спросила, что за парфюм». В один взгляд поместились причёска, серьги с разлучниками-гиацинтами, тонкие ремешки туфельки и гладкая шея… «Кого дурень притащил? Кто она, дамочка в платье из модного дома? Как дома разместилась. И молчит, молчит. А сам-то где?»
   - Проходите.
   Женщина показала на приоткрытую дверь в столовую. «Тоже мне, еще «проходите», будто не знаю!»
   Подождала, пока курточку стянет, тапки не предложила. «Пусть идёт, нечего, она ненадолго!»
   В столовой Юлька заметила, что до её прихода гиацинтовые блёстки рылись в стопке косметических каталогов, сидя на диване. «Был бы Женька… Он бы сказал, кто тут откуда».
   Женщина присела на диван. Гостье указано было на кресло. Садись, мол, куда сказали. Посмотрели друг на друга. Оценивали. Юлька подобралась. Тут пискнуло, звякнуло. Тенькнуло за окном ли, в комнате? Воробьи возятся? Буфет скрипит? Фарфоровые над ней смеются?
   - Меня зовут Вера. А вы Юля?
   Кивнула. Завозилась. Ей стало жарко, неудобно. Будто усадили на пустой сцене перед огромным залом, едва видимым за слепящими софитами. А из головы высыпались роль строчка за строчкой. Сиди теперь, кривись. Завороженная пакостными ощущениями, слабо кивнула.
   - …Послушайте меня, Юля, не ходите к Сергею больше, хорошо?
   Свежую красоту стремительно размывало. Конфетная позолота не могла устоять против благородной бронзы. Оставалась разозленная девчонка. По-прежнему остренькая, забавная, но …      
   Вся комната, с темным от времени дубовым паркетом, полированными столбиками буфета, с причудливой лепниной по углам, с окнами, высокими дверями, с пронырливыми фарфоровыми фигурками, деревянными остроухими собачками на книжном шкафу открыто потешалась над ней. Как над хорошеньким котёнком, который вымок. Стал уже не пушистик, а худой, как селёдка. Надо кутать в полотенце, сушить феном, жалеть.
   Юлька напыжилась. Еле выплюнула, давясь от злости:
   - А вы-то кто такая?
   Не смутилась собеседница, даже не поморщилась. Ну, фырчит себе котёнок, что же, что же …
   - Я, Юля, та, которая для него… - Вера картинно развела руками, охватывая комнату, и чуть глаза подняла кверху. Взгляд её тяжело прокатился по хмурой девчонке. - Понимаете?   
   - Пусть Сергей сам скажет… («Кошмар какой, что же я говорю, что!») Пусть он сам …
   Юлька «оч-ч-чень» разозлилась. Горячая волна коснулась лица. «Только не плакать, не…» Вскочила. «Откуда эту … к нему принесло?» Дёрнула плечиком, рукой провела. Наискось. «Надо держаться, просто глупость какая-то … Шиворот-навы…»

   Серёга встретился ей в подъезде.
   Как раз открывал тяжелую застеклённую дверь под колоннами. Распахнул, да прямо на неё, на Юльку. Всхлипнула, стукнула сумочкой. Он опешил. Ещё бы, вот только что, как на старом проигрывателе, крутилась жизнь на скорости шестнадцать с половиной оборотов, тут кто-то как дёрнет. На тридцать два.
   - Серёж …  Как же ты, как …  Она мне сказала ... Кто она такая?…
   Говорила сбивчиво, путалась в словах, всхлипывала. Злые слезы всё бежали и бежали по щекам. Она шагнула к нему. Дотронуться, за плечо взять. Казалось, стоит только уткнуться ему в грудь, прижаться. Чтобы остаться. Вместе. Как раньше…
   Серёга мягко отстранился. Юлька поняла. Женщина, там, наверху, в квартире, ещё мгновение назад представлялась пустяком, выдумкой. Но вот теперь, теперь, образ её вздрогнул. Покрылся серой рябью. Секунду назад были облака и закат. Взмахнула ресницами, только стылое поле и ночь за лесом.
   Ткнула его кулачком в плечо. И пошла себе.
   Остатки шаров удивленно разглядывали Юльку сверху. Тонкая фигурка, с сумочкой, в модном пальто, которое очень ей шла. Сверкнув крылышками, улетала стрекоза навсегда.       
   Звонок от Женьки настиг Серёгу на лестнице. Послушал, покивал, пообещав завтра, завтра, обязательно двинуть дело.

   12.
   Столовая сияла. Фарфоровый народец таращился с полок. Давно такого не случалось. Снова, снова, как когда-то, огонечки по подвескам люстры, фиолетовые вспышки по потолку от хрусталя. Званый ужин. Бронзовая дамочка заскучала было, а тут такое развлечение. На человечков, каких к ужину подадут, посмотреть. Подбочениться, профиль гордый выставить. Покрасоваться.
   Выпучив глаза, толстяк разглядывал лепные кружева потолка, потер обвисший подбородок, начал придушенным голосом:
   - Как раньше бордюр плавно выводили? Теперь хоть убейся, не сделают. Дизайнер нарисует, ему что. Потом скребут, лепят, лепят, всё одно, сарай выходит. Знакомый мой заказал в загородный дом медную фигуру по лестнице на второй этаж. Какая-то аллегория. Девочка ли на шаре или по волнам бегущая, но, чтобы на жену похоже. Хотя у его супруги такая … Солидная женщина, одним словом…
   Серега маялся. Напялил тёмный костюм и бродил по собственной квартире, как по музею. Вера пригласила друзей. Дамы занимались торговлей косметикой. А их мужья недвижимостью.
   - Это паркет, понимаете? Не паркетная доска, а отдельные дубовые дощечки…
   - Надо всё отделывать, циклевать…
   - Серёжин дед купил квартиру в начале двадцатого века. С тех пор здесь живут представители одной семьи…
   От музейной части плавно переходили к торговой.
   Разворачивались альбомы с лаковыми картинками. Лайнеры для губ, пилочки и кусачки для ногтей, карандашиками, тубами с кремом. Вера притащила несколько чемоданчиков с этим барахлом. Дамы жужжали одобрительно:
   - Из этой коллекции всё бы взяла к себе в салон. Вещички просто потрясающие …
   - Пилочки отдельно, по ширине, с ними стойку на виду ставить. Давно девкам своим в магазине сказала, чтобы привели в порядок. Помыли да расставили. Ленивые, чертовки. Что им делать? Целый день стоят, языками чешут… И что же? Прихожу утром, флаконы захватаны, стекла не протерты. Вот дома у них, наверное, такая же грязь. Покупатель с иголочки любит, новенькое. Высказала им, заводилку выставила в два счета. Не хочешь, милая, как сказала, пожалуйте на улицу. Нечего тут…
   - И не говорите, не говорите. Прислуга пошла негодная. Чернявые все воровки, как одна. Наши тупые, как гусыни. У мужа шофёр не мог пару часиков подождать. Говорит, только до десяти вечера. Ну, нам таких не надо. До десяти он может. Надо же. Хороший шофер хоть всю ночь сидеть должен. Не за бесплатно же. Раз старательный, почему бы не прибавить.
      Тётки удивлялись про себя. Вот молодец Вера, не лезет никуда. Как-то по тихому к рукам прибрала такие хоромы … Квартирка знатная, по восемь тысяч метр…
   Ореховый буфет сдержанно радовался. На разложенном овальном столе, на накрахмаленной скатерти выстроились гарднеровские овальные блюда, изящные лебеди-сосусники. В фарфоровой горке расположились тарталетки с икрой. Со вкусом ели и пили среди каштановых столешниц, витых колонок, под скромным пейзажем в пышной с золотом раме. Беседовали неторопливо.
   - Дом надо вывести из пользования, жильцов отселить. Правда, придется часть жилья казне отдать… Сергей, вы не узнавали, как владение выглядит по генплану в будущем?
   - …Так полагалось. Чиновники жили, по две квартиры на этаже. Спальня, столовая, комната прислуги…
   - …С новенькими всегда говорю сама. «Милая, вы поступаете в очень приличный дом, надо сразу понять …»
   -  Не скажите, на рынке сразу не найдешь, хорошее-то. Надо искать девочку почище, вот у нее только  покупать. Давно заметила, если девочка сама чистенькая, пригожая, то молоко отличное. А вот возьмите мясной ряд …
    Приятные люди. Хозяева собственной пёстрой жизни. Не торопясь, добавляли к грибкам курочки на тарелки с тонкой росписью. Эти люди много работали и ни от кого не зависели. В метро не ездили, троллейбусов не ожидали, льготных лекарств не просили. Бедным они помогали не обсуждением в кабинетах, не выступлениями на конференциях. Перечисляли крупные суммы приютам для брошенных детей, монастырским больницам, военным госпиталям. Если бы вместо уплаты налогов за ними закрепили дома малютки, богадельни, больницы, тогда и те, и другие, и третьи жили бы в довольстве. У хозяев не поворуешь. Жирные дядьки, флегматичные молодящиеся тётушки сами добывали сытое житьё. Вставали затемно. Ехали торговаться, пробивать. На склады, в магазины. Деньги сами не прибегут. Их надо приводить, ухватив за шиворот, низко нагибаясь, пачкая колени, отдуваясь.
   - Теперь на ночь мороженого с фруктами не ем. Под утро тяжело, что-то печень… Есть замечательный специалист, на Преображенке …
   - Вот этот фарфор отец Сергея привез из Германии. Обе собачки чудом уцелели после американской бомбежки…
   - На все завалы колбасные даю еще лет пять, не больше. Потом, сами знаете, как бывает. В торговый зал тележку с сосисками вывезут, накинутся… И придётся, придётся …
   - Проснулась утром, а во дворе «ахаляхам халям», развели птичий базар. Теперь даже неясно, мы у них или они у нас. На улице, только припарковалась, от киоска бежит дядька. Расталкивает всех, лицо каменное, глаза дикие. Бабка наша, продавщица, вылезает, руками всплёскивает. Сейчас, говорит, попросил что-то показать, перегнулся, деньги у меня выдернул, и бежать. Даже воры чужие понаехали, мало нам своих …
   Серёга с грустью подумал о том, что его мир, мир Надьки и Женьки, разрушается с каждым днём. И слово «Домниковка» ни о чём никому не говорит. Что тут спорить, конечно мы у них. 
    Кивая, соглашаясь, он всё вспоминал, вспоминал …
    Как однажды, проезжая давно погасшим летом, по дачному лесу, с золотистыми соснами и крохотными ёлочками среди березняка, встретил девиц постарше, в длинных клетчатых юбках. Собирались костёр разжечь. Попросили найти газет для растопки. Когда костер славно задымил, потянуло смолистым запахом, от голенастой водокачки послышались тонкие женские голоса. Городские дамы выбрались на природу. Пошли по воду всей компанией. У крана, за кустами кто-то засмеялся, женщины взвизгнули («Не обливайся … Ты что!») На эту возню покривились губы у рыжей девочки, сидящей напротив. Раскрылись и выбросили:
  - Бабьё!
   Взглянул на пухлые щёки соседки. («Хорошая рыбка! Вы где брали, Верочка, на рынке?») Вспомнил девочку у костра. Девочку в клетчатом и горячую её ненависть. Поднялся, вышел в высокие двери. Паркет вежливо проскрипел ему вслед. Мимо притихших в полутьме зеркала и кровати, мимо старого шкафа. По гладким дубовым плиточкам, уложенными в четкие ромбы. По сонному ковру, не беспокоя розы на трельяже. К окну, к окну, с оранжевыми и фиолетовыми стеклами поверху. Отодвинул занавеску, стиранную тюлевую занавеску. Беленькую, узорчатую, хрупкую. Положил ладони на широкий мраморный подоконник. Прохладный, каких не сыщешь. Упёрся лбом в стекло. По коленям пополз жар от чугунных батарейных рёбер.
   Авто лениво скользили, волоча за собой верные огоньки. Слева направо, по ограде, по нахохленным воронам на старой липе. Мягко проглаживали огнями особнячок хозяйки во дворе, навсегда тёмные теперь окна доброго старичка-доктора. Огни лимонные, сиреневые, рубиновые и фиолетовые. Слева направо – и раз, и два. Медленно, медленно. Шуметь ни в коем случае, вороны спят.
   Над воротами вздрагивает фонарь в невидимой сети растяжек.
   - Ты здесь? Cними мне сверху ещё два кейса!
   Вера стояла в проёме дверей, лица не было видно. Только силуэт на фоне сияющей огнями столовой. И ей, в усталых огнях старинной люстры, был еле виден за занавеской. Выпил он, что ли? Поморщилась.
   - Ну, быстрее, Серёжа!
   С трудом отпустили его фонари и авто. Вороны, спящие липы. Маленький мальчик, любезно доставленный памятным человеком, расстроился. Поправил кофточку. Полоска красная, полоска фиолетовая. На кармане золотой герб игрушечного яхт-клуба. Встала женщина рядом, вроде бы и знакома она тому мальчику, в кофточке. Вот повернулась – р-р-раз – будто огни прошлись по ограде заснеженной, по липовым стволам. Теперь заметил, что чужая она, незнакомая. Похожа просто.
   Не подошла, не обняла за плечи, не сказала тихо: «Как они мне надоели, как надоели! Я тебя каждый день вижу, только, знаешь, соскучилась…» Не наклонилась, чтобы близко-близко. Не прижалась легко к щеке. И не было сладкого аромата помады. Тонких, обжигающих ноздри, духов.
   Авто прошуршали шинами, фарами прогладили жёлтые стены. Унеслись к Садовому, мигая рубиновыми огоньками. Повернули направо, к Самотёке.
   Тётки разглядывали флакончики, тюбики. Отворачивали колпачки, щупали щетки. Толстяки с блестящими лысинами, маленькими внимательными глазками, петлистыми ушами бурчали своё, занудное. Про фишки голубые, про депозиты. Званый вечер медленно заканчивался, как и все вечера на свете.
   Что-то вдруг сдвинулось. Темнота за окнами вздрогнула, очнулась, прислушалась. Чихнул и закряхтел звонок.  Хозяйка пилочек и флаконов глянула поверх лысых голов, потом (остро) на Серёгу. Ничего хорошего от позднего визита не ждала. Цепочка звякнула, замок заскрипел, щёлкнул. Дверь отворилась. Ослепительная Надька шагнула в прихожую с семью дверями. Вера   встретила её, стоя в проеме парадных дверей, которые вели из столовой в прихожую. Дамы напряженно всматривались друг в друга. Маленькая, вертлявая интрига взмахнула крыльями, уселась на люстре.
   Смотрели, как стреляли. В упор. Мерили и взвешивали. Будто лязгали затворами. Сжигали и тонули …
   Что Надьке эта свора? Плюнуть, каблучком растереть. И Вера не выдержала. Отвела глаза. Будто новогоднюю ёлку выключили перед сном. Вот вам гирлянды, шары и звёзды. Щёлк! И ничего, ничего. Только что-то разлапистое, нескладное, тёмное, чужое в комнате. Горько пахнущее хвоей. В самой темноте, в углу. А было красиво…
   - У тебя гости, извини, что припёрлась!
  Сказала. Быстро, горячо, тихо. Но отчётливо, определенно. Словно впечатала разлапистый шрифт в глянец сырого ещё листа. Серёгу даже не задумался, кивнул.
   - Давай, давай, проходи!
  Тряхнул рукой, приглашая. Почувствовал на правом ухе и шее обжигающий взгляд Веры. «Как крапива жжётся … Ну, ты скажи!» Надька поняла без слов. Только глазами повела. Интонация всё ей объяснила. Своя она здесь. 
   Помог скинуть короткую дорогую шубку. Ловко соскочили с узких ступней сапожки, слезли с полки льстивые тапочки. На лицах гостей обозначилось жгучее любопытство.
   Прошла. Легко, чётко, уверенно. На одну взглянула, на другого. Тётка, что стояла ближе, подумала: «Хамка какая, неприветливая! Где же я её видела, может, в салоне, больно смазливая?». У пузатого в плешивой голове неслось: «Какая женщина, надо же, огонь! Но разозлили. Боюсь, скандал получится». Кто-то подвинулся. Приборы переехали. Фарфор протянул длинное «ля». Улеглись рядом с расписной тарелкой тяжелые старинные вилки. Разговор завился кружевами, сделался ласков.
   - Оч-ччень приятно, Надя, а меня зовут Святослав Алексеевич!
   - … Вот ваша тарелочка, Наденька!
   - А салат? Вера делает, знаете …
   Хозяйка вечера не то, чтобы разозлилась, скорее растерялась. «Что он её пустил, в самом деле, не к себе же домой пришла? Не мог послать, что ли?» Видно, не мог.  Затаилась и этим уже проиграла.
   Надька своей победы даже не заметила. Тёток мысленно уничтожила в два счета. «Ну, что дядьки дурковатые, дядьки хитрые, надутые? У всех сейчас же одинаковые масляные лица получаются. Слабоваты. Как всегда. Вон тот  смешной, этот похабный. Дырку в платье глазами протрёт!»
   - Наденька, я вас в банке видел, в среду, вы там …
   - Ошиблись, - прервала его. Смутилась, замолчала. Несказанно похорошела. Сквозь гладкую,  смуглую кожу проступил на щеках румянец. В тёмных глазах мелькнуло резкое.  Сидящий в Надьке хмурый пёс насторожился, поднял уши, заурчал. В любой момент мог он броситься и укусить. Но только рукой махнула, подняла брови. Отстань, мол, папаша, не лезь, не стоит.
   Общий разговор продолжился. Только дамы не восторгались более Вериными коллекциями. И кавалеры их разошлись, распетушились. Тётки подумали согласно: «Вот кобели! Стоит одной ...  появится, как уже понеслись, языки высунули!» Что же, и понеслись.
   Выпили, налили снова. Вечер из стадии завершающей перешёл в иное качество, будто сначала начался.
   - Надежда, а вот … водочки, водочки!
   - Спасибо, не хочу.
   «Просто ехала мимо, взглянула на Серёгин дом… Не хотела, а зашла. А у него вон как тут. Уже и тётка новая появилась. Смотри ты, какая! Оглядела её, но это зря. Делить им нечего. Верно? Станет она…»
   - Серёж, чайник пойду поставлю, - обратилась Надя напрямую к Серёге, сквозь все линялые голоса, будто вдвоем они сидели в большой столовой.
   - Наденька, куда же, не надо чая, не надо…  Сами поставим!
   - Лена поставит.
   Елена Сергеевна глянула на мужа, как на ворону, тот скривился и замолчал. Понял сквозь хмель, что зря её приплел. Влетит дома… «А Святославу, Славику-Лысенькому уже хватит. Пора, пора им …»
  Жёны и дамы, разумеется, всё тут же разложили на разноцветные спектральные линии. Оставалось просидеть с четверть часа, просмотрев Любину реакцию на смазливую девицу. Потом волочить своих по домам. Может и шофёра придётся вызывать, так нагрузились.
   - Ви … Витя, всё! Завтра на склад с утра, сверка. Я хотела аппарат кофейный для салона посмотреть …
   - Мне в банк, обязательно …
   - Пора, пора…
   - Давай, давай, собирайся … Ну, Слава, ну же!
   Длинная коленчатая кухня с потолком в свежей побелке, с любопытством рассматривала парочку. Видела она и покрасивее, конечно. Но эти двое тоже ничего. Стоят, друг на друга смотрят, будто на сцене.
   - Знаешь, мимо школы ехала. Скверик снесли, пусто выходит … У тебя заночевать хотела, мне завтра в Пушкино. Отсюда ближе, по Ярославке … Если нет, ты скажи!
   Взглянула. Он даже мысли не держал сказать «нет». Кивнул, рукой махнул. Оставайся, мол, конечно …Вера, выглянув из коридора, всё поняла. Не слушая. Тут же, по лицам.
   «А если она неправильно поняла, это ведь её проблемы», - подумала газовая колонка. Кухонным кранам хотелось спать. «Сколько же можно, едят и пьют, воду проливают! Вон, в ванной, все спят давно, а у нас…»
   Ещё один разговор состоялся в полутёмной спальне, где в верхних переплётах широкого окна вставлены оранжевые смешливые стёкла.
   - Сережа, скажи, пожалуйста, - начала Вера особым тоном. Глаза заблестели. В лице проявилась тревога. Все эти признаки хорошо были известны. Глаза её, медовые глаза, по-боевому сузились. Остро взглянула на Серёгу. Будто толкнула.
   А в его бедовой голове неожиданно развернулась картинка весны. Сугробы  осядут,  пустят талый огуречный запах. Улицы станут мокрыми. Закат, проложив по улице оранжевые полосы, ударит до  Садового …
   «Холодно как! Лень, всё лень. И надоело».
    - Сереж, скажи мне … вот что, - ненужные слова скользили по губам, - она … приехала, будто к себе домой? И на ночь… останется?
   Сказала, расстроилась. Зачем говорила, зачем ждала ответа, зачем?
   Он не мялся, глаз не отводил. Сказал сразу. Отчетливо выговорил. Сквозь странные мысли свои выговорил:
   - Негде спать, что ли? Места мало?
  В полдень дымка над снегами висит. Сугробы темнеют. Мокро, солнечно. В самом углу дальнего дивизиона, у оврага, заросшего орешником, утекает время в весёлую оранжевую воронку, к солнечному ласковому коту. Его тогда было много, а теперь совсем нет. Оказывается, в жизнь вставлен грустный секрет. Секрет, который неизвестен ещё мальчикам, девушкам, парням и долговязым шумным мужчинам: всё догорает и гаснет, сходит на нет. Кинутся после искать, где это тогда, почему вокруг осталось только теперь. Обязательно, все как один …
   - Серёж, могу я узнать! Эта Надя…
   -  Мы уже говорили о ней. Прекрасно знаешь…
   Вера томилась. Ей надо было разобраться в том, что и так было ясно. Он не уступит. 
   Дверь приоткрылась, пролезла низенькая:
   - Веруш, мы собрались!
   Тётки, дядьки, толстухи и пузаны ожидали. Повеяло с-с-сорочкой. Худенькой, острой, вертлявой. Интересно же. Как эта девочка тоненькая, с черными глазищами, Веру-то, а?
   - Знаешь, я поеду … ладно?
   Выскочили словечки и врассыпную. Губы крепко сжались. 
   - Поезжай.
   Вере захотелось хватить чем-нибудь хрупким о кафельный пол. Но сдержалась. Сдержалась. Знала, нельзя терять лицо. Тянуло поскандалить, в длинном вековом коридоре. Среди шкафчиков, у сундука, меж семи высоких дверей. «И об пол! Чтобы осколки… по всему коридору!»
    Гости суетливо разъезжались. Вот дверь затворилась. Вечер кончился. Поле боя досталось Надьке. Не нужно, а досталось. Что с ним теперь делать, с пустым заснеженным полем?
   
   Когда-то, когда-то… Летел ли сюда свадебный кортеж, спешило ли такси, провожая на смешной советский юг, неслась ли неотложка, по телефону говорили: «У нас ворота такие…  с шарами».  Где теперь те шары?
   Ветви, стены, покинутую песочницу, лавочки, ограду, колонны у подъезда, каменные столбы с остатками шаров, чёрные ветки лип покрывала ночь. Не медленной сиреневой дымкой, как бывает весной, нет, стремительно затягивала переулок опасной пеленой. Уходил двор под снег, под снег …
   Каланчёвка. Не площадь, а перекрёсток за мостом, у трёх вокзалов.   Царский павильон. Наискось здоровенный, в полнеба, домище. Странное место. Станция по дороге из никуда в ниоткуда, разве по кольцу гонять, провалиться в Люблино.
   Каланчёвка. Лето. Липы, навес, сзади кольцо трамвайных путей. Не видно его, просто знаешь, что где-то рядом должно быть. Дальше вытрезвитель помещается. Грустят синие машины с безразличными крестами. Против бежевой громадины остановка. Стекляшка с пыльными стёклами. Листва сквера, что к мосту тянется, слабо так шелестит. И ощущение тепла. Теперь летом стоит жара, калёная, жгучая, вздохнуть нельзя. А тут не жарко, просто хорошо, уютно.
   Серёга ясно видел безнадёжные стеклянные блоки. Где-то сновали мелкие авто. Не мешали, только шушукались. У обгрызенных шинами камней бордюра стояли высокие мужчины. О чём-то тихонько говорили между собой. Время от времени поглядывали на Серёгу. Ближе к нему стоял третий. Приземистый, коренастый. Жаль, нет их на белом свете.
   Двое у самой остановки. Один из них отец Серёги. Рядом с ним, худой, с аккуратной  бородкой, дядя Дима, крёстный. Один пребывал в бежевой керамической урне на Донском. Другой за низкой оградой, на Немецком кладбище.   
   Теперь же оба были недовольны Серёгой. Смотрели хмуро. Третий, который совсем близко, плотнее, чуть ниже их ростом, тоже покойник, был Серёгин отчим. Ясно услышал знакомый, рассудительный голос:
   - Серёж, ты Верочку, смотри, не обижай…
   Отец и дядя Дима закончили длинный свой разговор. Посмотрели на Сергея. Мол, в самом деле, не обижай.
   Усталое лето, Каланчёвка, секунду ещё прожили. Потом вздрогнули, затуманились, и пропали. Только звучал в памяти тихий голос…
  Серега разлепил глаза. За окнами дремала глухая ночь-тоска. В темноте осторожно ворочалось прошлое. Что-то они все собрались, покойники-то, за неё заступаться? Долго не брал его сон. Большая квартира ночами жила одинокой жизнью. Что-то потрескивало, звякало. Скрипело и вздыхало. Да он привык.
   В тот странный и опасный час ночи, под самую зорю, когда блеклый свет медленно вливался с крыш во дворы, почудилось, будто в ноги осторожно кто-то сел. Вздрогнул, поднял голову от подушки.
   Надька. Надо же, пришла. Приподнялся было, она улыбнулась, покачала головой. Тихо шепнула, едва  разлепив губы: «Спи, давай… спи!» Опустил голову, вытянулся. Обнял подушку…
   Проснулся в половине восьмого, посмотрел на тёмные стволы. Переплёты старые,  липы тоже. И жизнь. Сегодня сны странные достались. Одну обижать нельзя, другая спать велит. Медленно высвобождаясь из ватной небывальщины, вспоминал, как она сидела у него в ногах. Было хорошо, спокойно. А Вера? Разве он её обижает? Просто так вышло.
   Когда Серёга, накинув халат, выглянул на кухню, там хозяйничала Надька, красиво причесанная, нарядная.
   - Всё! Поскакала. Серёж, там омлет, тут кофе. Давай, давай. Приветик!
   Легко прошли мимо замшевые сапожки, прошуршала шубка. Скрипнула дверь, звякнула надёжная дверная цепь. Налил кофе, уселся за стол. Посмотрел на школу для дефективных детей, что тёмными кирпичами разглядывала кухню с заднего двора. «Есть она, есть я. И ничего не лезёт сюда лишнего. Не мешается. Вместе держимся. Друг друга понимаем. Случись, например…» Размышления выходили путаные, никуда не вели. Он их забросил.
   

   13.
   Пятна света от фонарей далеко видно, цепочка их тянется до леса. Черта ли там светить, кого разыскивать? Левее тянулись новостройки, новенькие буржуазные особняки.  Нежилые, холодные. Хозяева вложились, забыли про них. Что им, жить негде?
   Фонари подмигивали друг другу и ему, Серёге-дураку. Снова принесло сюда, в Митино. Давно не был, соскучился, что ли. По заборам железным, по рынку. Тихо как, только прошелестит редко заспанное авто. Зря огни моргают. «Не такой… Не такая… Глупости», - бормотал Серега в пустой кухне. Быстро его развезло. Как это она сказала: «Некому и сказать. Всё кругом пустое. Ты понимаешь?»
   Вера даже не злилась. В самом деле, на кого злиться-то? На себя? На него? Стол накрыла, бутылку одну он принес, другую сама достала. Сразу и выпили. Как-то само собой, незаметно. Не пили, не пили. А тут сразу, с обиды, наверное, пошло.
   Сидел теперь в пустой тёмной кухне, качал головой. Что он ей трепал, для чего? Жаловался, жаловался. Некому ведь. Вот ей и жаловался. Говорили, перебивали друг друга, не могли остановиться:
«… - Отец как живой. У остановки с дядей Димой. Молчат, смотрят. Только отчим … - … Дом на самом краешке. Леса тут близко нет. Поле, рощицы полосами … - … Проснешься ночью, в потолок уставишься, то ли что болит, то ли просто тоска… Отчим просил во сне тебя не обижать. Хороший был дядька… - Сны? Мне совсем не снятся сны. Так, ерунда… Друзей здесь не завела. А уж сколько живу. Тётки эти, которые у тебя были, занудные, правда? Каждый день думаю, послать всё к черту, уехать обратно, в Ростов… - Хорошо там весной … - Здесь холодно, а на юге … - Сидишь один… если припрутся, хай поднимут, вроде весело. Потом опять полоса пустая. На улице всё мимо, на работе … Да какая работа! Барахло. Раньше думал, пойдет само в руки… - Своё дело затеять. Тянуть, для себя, когда точно знаешь… - Дело своё… - Набережные? - …Мост новый не люблю, лучше вид от вокзала, если к Садовой пройти. Бульвар. Знаешь, не на Тургеневскую, а на Суворовский похоже. Горка, по правую руку дворики … - Знакомая два салона открыла. Через пару лет поднялась, теперь в Азове пробует. Про это сама давно думаю…»
   Разговор тихонько пробирался через грустное, сквозь больное, мимо доброго. Смотрели, смотрели в снежную карусель, как на представление. Устали. Серёга прислонился спиной к тёплой стене, к мелким голубеньким цветам на обоях. Задремал. Теперь, посреди ночи, оказался один в кухне. Сказанное не отпускало. 
   Одинокие оба, как поле под окнами. Отвечаешь, отвечаешь. Потом понимаешь, только про своё говоришь, только себе… Помотал головой. Нащупал чайник, налил в кружку. Синеватый свет поднимался от фонарей снизу. Поднялся, пошёл в комнаты. Пробираясь к дивану, наткнулся на мягкое. Пробежала по ковру тёплая вода, под ногами захлюпало.
   - Что там у тебя?
    Глянул под ноги. Ну, и барахла тут. Чемоданы лаковые, коробочки, пакеты. Пилки, ножички, кисточки.
   -  Опрокинул всё… Там же экстракт. Готовила, готовила! Ты что, не видишь?
   -  Готовила она… Что же не вылила?
   - Хотела завтра … Ну, как же … Собирай быстрее!
   - Да ладно, брось ты.
   - Пропитается… Там жасмин, масло розовое …
   - Тряпку дай… Смотреть, что ли, на это?
   Вера поморщилась. По комнате разливался густой аромат. В сердцах бросила тряпку ему под ноги, ушла к себе. Серёга повозился, повозился. Пошёл в прихожую, щёлкнул замок. «Всё, уехал!»
   Зимой рассветы синие. Дымные. Спешил в город. Будто было, куда опаздывать. Дворники скребли по лобовому стеклу, никак не могли разогнать наледь, крепкую, как злость. Над стеной бетонных коробок, за лентой автострады распускали зарю, как марганцовку в воде. Прижал педаль, влился в поток лаковых мыльниц. Лучик ласковый, золотой, бабочкой по зеркалу скользнул. Только зимой бабочки не водятся.
 
   Утро неприветливое. Пока дорогу видно, но снежок сыпался с низких зимних небес на крыши, на сугробы вдоль дорог. Светофоры мигают жалобно. Перетяжками рекламными на перекрёстках ветер с досады хлопает. От казино на Пушкинской, с никому не нужными гирляндами ламп, повернули в центр. Женька ворчал.
- …И как теперь? Нет, ты скажи. Я всё сделал, обегал. Чтобы помоечку  оформить, через неё перегнать. Денег сколько, времени псу под хвост …
   Серега просигналил парню в потертой девятке, тот норовил подрезать на повороте. Женька взглянул на дружка. Сидел рядом хмурый. Не было ему никакого интереса под сереньким этим небом.
   - Поругался. Сказал же…
   - Пойди и помирись! Ругаются они, надо же!
   Только плечами пожал. Разозлился, хоть прикуривай от него. Серёге жалко стало. Нос острый, волосы растрепались. «Кипятится, кипятится, мечется. Что тут кисель разводить. Не получается, не клеится. Никак…» Задумался сквозь Женькины причитания. Сквозь редкие снежинки над переулочками. Среди авто, ползущих в снежной каше под колесами.
   - И что же ты … Что? Испортил всё!
   Женька поганую Серёгину манеру хорошо знал. «Упёрся, вид мечтательный. Одно только остается, ждать. Сидеть и ждать. А времени нет». Опаздываешь, несёшься, каблуки сбиваешь. И удается, вывёртывается, получается. Тут сидишь, торопиться некуда, а мимо тебя дело проливается. Хочется прихватить пальцами. Между ними щекотно только. Тёплым электричеством уколет, и ничего нет, ничего.
   Вытянул ноги, резиновый ребристый коврик противно заскрипел. Уткнулся носками в пол, накрепко уперся. «Сейчас его не возьмешь, замечтался. Потом пожалеет, разозлится. А сейчас и слушать не будет. Сколько раз так…»
   Серега резко затормозил, нагнул голову, смотрел сквозь морозные разводы, на прохожих, выхватывая в белых мухах чью-то фигурку.  Женька соображал, что ещё-то случилось…
   - Что встал? Давай, давай, двигай, сейчас сзади навалятся!
   Скрипнула рукоятка ручника. Щёлкнула дверца. Серёга выскочил из машины. Спереди рявкнул сигнал, он перескочил сугроб, кинулся за угол. Женька только рот разинул. Полез было на водительское место. Нет, в дублёнке тесно, никак. Открыл правую дверцу. Сигналили, орали теперь сзади. Слева надвинулась морда грязного «газелёнка». Женька вылез из салона, поскользнулся, чуть не упал. Ухватился за дверцу, плюнул в пенистую кашу под ногами. Двинулся дальше, придерживаясь за высокий капот встречного грузовика в рыжих грязевых разводах.
   Сзади часто поминали козлов, которые посередине дороги… «И тебя… таких…  Чтоб …  твоих…» Хорошо выходило, без запинки.
   - Сам ты… - Женька добрался наконец до другой дверцы. Согнулся, плюхнулся на сиденье, нащупал ключи, газанул. Авто дёрнулось, мотор заглох. Чертыхнулся, уложил ручник на место, завозился с ключами. Фургон дудел, мигал фарами. Помигал «аварийкой» в ответ, высунулся из салона, повёл ладонью.
 – Левее, подавай, папаня, левее!
   Обернулся.
   - Да не плачь, дядька, не плачь! Не мужики, истерички. Назад давай, назад!
   Орали, урчали и мигали. Скрежет стоял над наледями. Судорожно подёргиваясь, пуская сизые выхлопы, поползли навстречу. Дорога заглохла снова.
   С трудом вывернул в переулок. Развернулся, прижался к подворотне. Сзади появился Серега. «Как собака побитая. Глаза несчастные, рожу скривил, тьфу! Вот теперь самое время… в нужную сторону тебя дёрнуть… » Улыбнулся. «… У  самого синего моря …»  Сугроб скрёб ледяными пальцами по борту. «Ничего, ничего. Завернём и на уголочке прижмёмся. Помигаем и айда!»
   Дверца щёлкнула, нехотя распахнулась. Плюхнулся на сиденье. Женька, пригорюнясь, глядел на него. Серёга смотрел в пол.  Завел мотор, поглядывая назад, стал выворачивать. Продирая лёд шипами, выкатили на перекрёсток, катили в потоке ласковых пугливых рубиновых огней. Повернули у Большого театра, обёрнутого в серое полотно. Мимо сурового гранитного бородача, мимо худого бронзового в длинной ферязи. Подбирались к Бульварному. Помаргивая на светофоре поворотником, Женька шмыгнул носом, попросил, глядя на скользящих по тротуарам:
   - В следующий раз скажи заранее! Я руль перехвачу, ладно?
  Нахмурился, отвернулся. До Чистых прудов ехали в полной тишине. Только при выезде на Садовое,  Серёга потёр переносицу, буркнул в сторону:
   - Перехватчик еще нашёлся, тоже мне… Скажи лучше, что делать будем?


  14.
  Скользкая дорога бросилась под колёса пустым декабрьским вечером. Скользкая.
  Серёга жарил насквозь по городу. Огни летели на него и мимо. На него и мимо. Машина стонала от натуги, колеса не держали на поворотах зернь шоссе. А поворотов хватало. Злых льдистых поворотов. Но домчался одним духом. Не успел бы пару раз педаль придавить, закрутился на клятой наледи. Собрались тогда рядом ребята в синих форменных комбинезонах, в шапках с кокардами. Заморгали бы безразличные голубые огни, заплакали стёкла. Но повезло, машинка добрая, вытянула.
   Звёзды над Митино горели ясные, зимние. Ветер утих. Кольцевая за холмами ещё ворочалась, но все тише, тише.
   С утра Вера была сама не своя. Решила было блинов испечь, бросила. Стала вещи разбирать. Разложила, задумалась. Весь непонятный, пустой день ждала, ждала. Дневное, тревожное ожидание сгинуло от звонка в дверь. В стену смотрела, не видела ничего, считала на ковре узоры. Вздрогнула, поднялась. Запахнула халатик.  Замки щёлкнули, как будто судьба зубами. Громко, памятно.
   - Заходи … Что же не позвонил?
   Пожал плечами. Думал о чем-то своём. Тяжело, привязчиво. А ходил и отвечал машинально. Тронул её за руку. Прошли в кухню. Стала собирать ему, торопясь. Поставила чайник. Взгляды встретились, глаза у него были ясные, смотрел прямо. Только у носа упрямая морщинка тонко была прорезана. Отчего-то стало Вере горько.
   Разогрела голубцы, заварила чай. Пить даже не взялся. Посмотрит на неё, вилкой в тарелке ковырнёт. И опять смотрит.
   - Серёж, в банк скоро ехать? Или ещё раз к нотариусу этому, длинноносому, с родинкой? Ты знаешь, он какой-то странный…
   Помнил он носатого. Помнил другого, третьего. Лихо рвали свои проценты за сделку, на ходу. В голове тонкий голосок зачитывал: «Вести от моего имени дела, получать любые документы, распоряжаться счетами в банках… Содержание настоящей доверенности доверителю зачитано вслух…» Носач подал Вере бумаги, отвернулся, полез в сейф, будто по делу. Как видно, дёрнула его за шиворот дрянная душонка. Но глаз не поднял, ждал, пока подпишет.
   Вера невнимательно, мельком посмотрела на Сергея, потом окинула взглядом всю комнату, как будто прикидывала, сколько занимает она площади. Лицо её приобрело удивлённое выражение, брови приподнялись, пальцы беспокойно двинулись по столу. Она тронула ручку и остановилась. Во взгляде отпечаталась тревога. Снова взглянула ему в лицо, ожидая какого-то немедленного действия. «Ты со мной, правда?» Жалобный вопрос никак не мог вырваться из её приоткрытых губ. Словно тянулась к нему, но даже кончиками пальцев не могла прикоснуться.
  Мелькнула в его мыслях полосатая кошка, с испуганными круглыми глазами, что металась по двору. Наискось и назад, назад, не находя спасительной лазейки.
  Но вот брови успокоились, Вера вздохнула, снова взялась за ручку. «Конечно, ты со мной». Серёга поднялся, дёрнул её за рукав и увёл.
   Теперь опять так смотрит. Ну, не брался бы, дурак, в самом деле, раз не умеешь. По столу ладонью хлопнул, поморщился. Тяжело сполз со стула, встал на колени.
   - Что, Серёжа, что?
   - Деньги мне нужны. Сейчас… Я верну…  обязательно. Всё тебе верну!
   Развёл руками, сбивчиво заговорил. Тон выходил глухой, рваный. Стоял посреди кухни, посреди пустого декабрьского Митино. Просил её, винился.
   Перед глазами у Веры пол дрогнул, поплыл.  Дёрнула его за плечо, подняла.
   -  Сядь! Что уж… А то наговорил. Как жить ему, как жить …
   Смотрели в окно на далёкие пьяные огни. О чём думали? Что вспоминали? Двор под липами? Буфет ореховый? Солнечную набережную? 
   Быстро судьба вьётся. Весна-лето, весна-лето. И никак увидеться не можем. Никак. Увидеться, поговорить, поверить… В памяти у Веры черноглазая девочка спрятала лицо в ладони, забилась в самый угол дивана, за тугие плюшевые подушки. Так ей было своего мишку жаль, так жаль!
   Подошла, встала рядом, положила руки ему на плечи. Пока ещё здесь сидит. А то уедет, пропадёт. Хотела разозлиться, но не получалось. Пролетели какие-то в голове цифры, кто-то выговорил шёпотом в самом затылке: «Дура, ты дура, вечно всё поперёк выходит…» Губы вздрагивали, кривились. 
  Долго они стояли. Прощались. А фонари мигали над Барышихой. Как будто давно сговорились. На один мягкий шажок тонкой стрелки вспыхивали ярко. Но тут же, лимонные, безнадёжные, погибали. И тягостно воскресали вновь.   
  Вдохнула запах его волос. Вспомнила, как Серёга учил вертеть рычажками газовой колонки, выравнивая опасное голубое пламя. Она никак не могла сообразить, никак. И пальцы их встречались. Осторожно, медленно переплетались… Вот и всё!
   Почувствовала, как слезинка медленно и верно покатилась по щеке. Слизнула её языком, прижалась к нему крепче. Будто так удержишь.


   15.
   - What’s «plaka»? In Russian it means «to cry» ?
  Черноглазый худой официант в подвязанном сером фартуке улыбнулся.
   - No, no, don’t you cry , - попросил он, тронул за плечо. Надя нахмурилась.
   - Stop it. I’m asking you seriously. What does «plaka» mean?   
   - It was a long time ago. A Greek town used to be here. 
   - Надо же, поселение у них тут древнее было.
   - У кого?
   - У греков, Жень, у греков.
   - С греками мы не связываемся. Нас местные и сами здорово обобрали. Денег, дураки, пожалели. Надо было немцев нанимать. Сунулись. Как липку, р-р-раз. Точка сколько стоит?
   Надя покачивала носком туфельки, бездумно глядя на бульвар, на проносящиеся мимо авто, на фиолетовые огоньки ювелирной лавочки напротив.
__________________________________
- Что такое  «плака»? По-русски это похоже на «плакать»?
- Нет, не надо, не плачь.
- Погоди. Я тебя серьезно спрашиваю, что такое «плака»?
- Это было очень давно. Здесь был греческий город (англ)
___________________________________

   - Ладно, поехали. Серёге поможем. Он охлаждёнку считает.  Утром разошёлся, на Лидку наорал.
   - Не в себе, совсем… Знаешь, на Кузнецком как-то ехали, посреди дороги из машины выскочил, побежал. Думаю, померещилась эта, как её …
   - Цапля?
   - Вот-вот! Пока добирались, пока тут всё обстряпали, ещё хуже ему. Скучный. Нахохлится, как ворона больная.
   Надя тронула бокал. «Рожи у нас у всех не больно-то весёлые».
   Штормило третий день. Эх ты, ветер, ветер. Городок на самом мысу продуло. И бензоколонку.  И старые каменные склады. За ними как раз магазин. Дальше набережные бетонные, до самой хорватской границы. Тонкая линия побережья, огонёчки мелькают. Мимо, мимо. По бульвару, под каштанами.
   «Тесно тут. Но ничего, все обходительные. Выедешь из проулка, ждут. Не сигналят, не орут. Вот, подъехал кто-то. Народу-то ещё мало, не сезон. Свои только…»
   Надька повернула голову.
   Рядом остановилось приземистая длинная машина, оттуда высунулся парень. Мордастый, чернявый такой, в курточке. За ним «фиатик» затормозил. Парень и выйти-то не успел, как из него девка выскочила. Длинная, видная. Крикнула, по роже ему врезала. Женька даже крякнул. Хорошо как приложила, от души. Парень башкой помотал, отстранился. Девицу в плечо толкнул. Отскочила, лягнулась. По лодыжке крепко попала, парень разозлился, за руку схватил, тряхнул. Она заверещала по-своему.
   Надя вскочила. Женька глазом моргнуть не успел, как её уже из дверей вынесло. Миха с напарником, Бояном, не торопясь, наружу двинули. «У них заварушки редко случаются. Тихая заводь. С институтом морских исследований на углу, у Сен-Бернардина. Ничего не происходит, разве Надька начудит». Следом за ними попёрся. «Чего опять выдумала? Много у неё тут знакомых. Всякие, бывают и противные. Но и солидные, настоящие. Откуда только берёт? Серёга скучает, Надька пропадает вечерами. Я, дурак, время теряю …»
   Только сама справилась. Они из дверей вывалили, Надя ухватила парня за шиворот, пихнула, наподдала коленом. И не пикнул. Только увидел её, притих. Ещё пхнула, прикрикнула:
   - Levati di torno, bastardo! Presto, presto, che porcheria!   
   «Вот ведь боевая. Как бойко говорит, выучилась! Будто на Самотёке гоняет кого, а не в Порто-Розе».
   Толкнула его к машине. Головой закрутил, окрысился было, но полез внутрь. Газанул и уехал. А девчонка-то рыдает! Надя к ней подошла, взяла за плечо:
   - Да плюнь ты! Не стоит …
   Та слезами давится. Женька удивился, какая девица интересная. Хотя и заплаканная. Надя взяла у неё брелок с ключами, заперла машину. В «Плаку» за собой утянула, приговаривала что-то.
   Притащились обратно за столик. Миха кофе принёс, минералки. Девицу отпаивать. Надя ей по-свойски, по-хорошему говорила. Женька через два слова на третье немножко понимал.
   - Sedere questa poi … Prendi ecco, bere! Io s;, io s;, mia cara, tutto s;. Cosi bestia … Su, su …
   Девушка всхлипывала.
   «Вот так глазищи! Волосы по плечам кольцами». Губы вздрагивали, кивала в сторону бульвара.
   - Lui … lui, quando …
   - Va bene, sputare la quello!
   Шмыгнула последний раз носом, спросила:
   - Perch; sputare? Perch;?
   «Какая тебе, кудрявая, разница, зачем… Глаза тёмные-претёмные. Волосы волной. Как же они вместе с Надькой хорошо смотрятся. Залюбуешься. Вот ведь скажи, приедет с нашей Сухаревки, не одной итальянке нос утрёт. Каждый день видим, а в голову не придёт, какая красота. У нас как? Платочек, плащик. Cпрячется.  Может, климат хмурый, неба синего не хватает, солнца над холмами …»
   Надя красавице заморской тихо что-то приговаривала. Миха с Бояном поглядывали на них, прислоняясь к резному трёхстворчатому буфету у дверей кухни.
   - Анжели, - быстро сказала девушка Женьке, перестав всхлипывать, откинула волосы со лба.
   «Как на картинке. Не как у грузинок наших, у тех оттенок в стальную оружейную синеву. А у этой тон мягкий, ласковый… »
   Протянула узкую ладонь. Пожал холодные пальцы, осклабился.
   - Женя.
   - Ченья, vero ?

__________________________
 - Пошел отсюда, зараза! Быстро, быстро, пакость такая!
- Сиди уж… На вот, выпей! Да знаю я, знаю, милая, всё знаю. Такая тварь… Ну, ну…
- Он… он, когда…
- Ладно, плюнь ты на него!
- Зачем плевать, зачем?
… - Да (верно)? (итал.)
_________________________   

   16.
   «Ящики свалили как-нибудь, а должны быть на полках. Склад большой, окошечки, стены толстые. Надо почистить здесь. Лидке сказать. Ленивая…»
   - Пересчитали, не сходится!
   - Завтра … Нет, завтра некогда, фрукты придут.
   - Итальяшки рано, чем свет, припрутся!
   - Тебе лучше знать.
   Дисплей мигнул зеленым, Надька пощёлкала клавишами.
   - Вот итоговый отчёт касс. Что получается?
   Женька пхнул упаковку с минералкой, подвинулся.
   - Получается семьсот восемь. Семьсот! А должно быть восемьсот.
   - Пойдем, ещё раз посчитаем.
   Надя зевнула и потянулась. Женька дёрнул упаковку, скривился. Тяжело. Поднял, взвалил на плечо, потащился в торговый зал.
   - Дамьяна отпустили, всё теперь самим ворочать… Сергей уехал. Где его носит?
   - Ничего, ничего. В среду, когда мясо пришло, так не было никого. Мы с Лидкой вдвоём таскали. Тоже мне…
   Женька ещё побурчал. Побурчал: «Сахар, консервы, зет-отчёты, франшиза, набережные, чайки… Надька чертовка. Но чертовка красивая. А он, Женька, дурак. И Сергей дурак. Анжелина зубастая, глазастая, но хитрая-прехитрая. Надо же ему, чтобы вместо…»
   Проснулся маленький звоночек. Разнесло нотки по тесному коридору. Кто припёрся? Звонки здесь не жужжат испуганными шмелями, когда московский дождь сшибает их на землю летом… Звонки здесь водятся исправные.
   Не то, что в старой квартире на Колхозной, где двери в две створки. Где толстая цепь из темных округлых звеньев. В переулке за Шереметьевской больницей. Холодная цепь из темного металла. Из чугуна, наверное. На конце у неё увесистый кругляш, чтобы в прорезь вставлять, запирать. Там стопки книг, журналов, магнитофон «Яуза», другое барахло в простенках. А ещё чьи-то замечательные мысли, забытые ароматы в крошечных флаконах, высохшие букеты сирени в тяжелых вазах из толстого бордового стекла.  Удачи и победы, болезни, падения, негромкая военная слава. Из голодных пятидесятых, из сонных семидесятых, из пустынных и жарких восьмидесятых, с жалобными собачьими глазами, из безнадежных, в очередях, девяностых. И далее, далее …
   Цепочки на стандартной магазинной двери вовсе не было. В эти двери могли стучаться только свои. И постучали. По-нашему, крепко. Вдруг звонок не работает? А здесь нипочём такого не бывает. Надьку будто толкнули. Вон как бывает, если судьба прикатит. Ткнёт костяшками в апельсиновую дверь. Стук-постук. 
- Сергей, ты?
- Кто ж ещё! Открывай. Мы уж и не знали, как доберёмся.
   Вот и дождалась она этого «мы».
   Дверь распахнулась… Как когда-то другая, высокая тяжёлая дверь, на Колхозной. В театрике Надиной памяти показалась картинка: как открывает выкрашенную коричневой краской створку, стремительно шагает через порог, входит.
   Сергей ворвался, принялся сбивчиво рассказывать, как ехали, где стояли… «На перевале, в самый снег, спросили на таможне…» Это всё мимо, наискось, не оставляя в памяти и следа. Не царапая.  Следом за ним вошла  высокая, стройная…  самое главное, самое дрянное, самое…  вошла очень симпатичная дама.    «Не  как у нас! Тётки, женщины, девушки. Тут дама …  Как правильно-то назвать? Да, да, Frau  …»
   Надя взглядом впитывала ту, что стояла на пороге. Как промокательная бумага втягивает непоправимую фиолетовую кляксу. И никак не может дочиста собрать, никак …
   Волосы не мелкими кудряшками, а крупными бронзовыми кольцами. Может и шатенка, но с рыжинкой. С опасным, лисьим оттенком. Упрямые, внимательные глаза. «Холёная. Платье, шубка. Какая же это цапелька? Та птица осторожная, серая. Эта не свернёт, не свернёт… Чёрта ли он ей понадобился? У них там, в далёком королевстве, подходящего не нашла, что ли? Или она дура? Да нет, не дура. Или есть такая любовь, как выстрел в десятку? Так только, бац и пошло всё наперекосяк. Или…»
   - Abend … Evening!
    Цапелька перешла на английский, оглядела Женьку. «Улыбается, змея. Выучена!» В Надю уткнула глаза свои медовые. Так они примерялись, примерялись. «А мне-то что, вот уж прямо, сокровище какое!» Шагнула вперёд, будто руку чью-то сбрасывая, плечом повела. «Ну, раз уж припёрлись, что же, я хозяйка здешняя, разве прогоню?»
   Только Женька заметил, как бровь у Нади приподнялась. В самом зрачке будто что мелькнуло. Или это тени играют? 
   - Я Надя, это Женя, welcome , проходите, чего стоять-то!
   - Нада, Ойген, поньяла… А я Хильде … так … Я у вас теперь … всё … Guten  … Добри вечэр!
   «Сказала, будто припечатала. «Я у вас теперь всё». А я ничего… Она молодец, смотрит, как надо. Правильно. Ему такая и нужна! От одной еле увела, так он…  Что же ты хотела?»
   И Надя ей улыбнулась. Улыбнулась. Женька смотрел на них.
   Хороши, глаз не отведёшь. Блеск в глазах Надиных, повернулась в сторону. Только блеск, никаких слёз. Тут, выходит, два дурака, одна дура. Вот они, красивые! Как начнут жизнь устраивать, запутаются. А раз Хильда взялась, разберётся. А что он, Женька, дурак, тут ничего не попишешь. Куда с такими-то тягаться. Рядом, как пёс брудастый, просидит, язык свесив. 
   Смотрел на них, удивлялся. Как будто выставлены были друг против друга две королевы, светлая и тёмная. Чёрная и охряная. Брюнетка и рыжая. Теперь Цапелька уверенно вела корабль холодным морем. Как была одета Надя, в бордовое, в фиолетовое? А другая королевишна, та в шубке, в тонкой, песцовой, тёмно-коричневой. Под масть владелицы, с быстрой рыжинкой.
   Надя устала сразу. От ожидаемого и нежеланного. Придумывала себе, всё придумывала, ждала перемен. Теперь смотрела на милую, тактичную, насмерть уверенную даму. На боярыню, на Хильди … на Хилю, как негромко позвал её Серёга. У них, дураку ясно, накрепко связалось.
   «Что же я стою?»
  Молодые, красивые. Растерянные, весёлые и грустные. Женщины и мужчины. Улыбались невнятной скороговорке Хильды, говорили на трёх языках. Гасили огни, прижимали бордовые охранные кнопки, запирали свой магазин. И поехали вчетвером, но не парами, цугом тянулись машины в гору. Во главе «фиат». Тёмно-синий устал после гонки с юга на север. До туманного сейчас, хмурого балтийского побережья. И обратно.
  Тронулись не спеша, играя тормозами, по извилистым прибрежным улочкам с откосами в грубой каменной рустовке, в домик на самом мысу. Откуда видно было побережье, в обе стороны. И хорватское, и итальянское. Убегал взгляд в серую даль, тянулся к силуэтам больших ленивых кораблей, тянущих косые трубы в Триест. К большим ленивым судам, которым дела нет до ваших смотрин, свадеб и разводов. До ясных деньков, до сини и зелени, ждать оставалось немного, пару-тройку недель. Здесь весна ранняя и прочная, а зима  только проездом.   




   17.
   В маленькой бухте, тесно уставленной катерами и яхтами, пускали смешные огни, фейерверки. Ветра не было, суда лениво колыхались в тёмной вечерней воде. Карамельные линии стремительно бежали вверх, к розовым закатным облакам. Вспыхивали, блестели и рассыпались, пропадали.
   Ракеты взлетали от тёмных сосен, от самых ресторанных стёкол. Забавлялась весёлая компания. Разноцветные зигзаги цвели над громадой гостиницы, над башней цистерианского монастыря, тянулись к темнеющему небу. Как будто пытались тонкими нитями стянуть волны и облака.
   Набережные, пустынные пляжи, соляные поля, тростники. Казино под синими огнями, мачты в паутине снастей. Сине-серое, ленивое море под маячками. Всё освещалось лихорадочными огнями. Потом густые тени лениво занимали положенные места. Треск, шипение. Вспышки выхватывали мелочи пустого пляжа и тяжёлые каменные овалы.
   Надя смотрела в темноту, на хорватский берег с редкими пятнами фонарей, на пустынные лужайки пляжа правее. Там, на бетонных плитах, под редкими соснами, торчали трубки для летних зонтиков.  Высокие, выходящие на море, окна аквапарка сзади затуманились. В радужных разводах смутно виднелись силуэты купальщиков, шмыгающих от одного бассейна к другому. Стекло дрогнуло, изнутри стукнул пятерней бойкий посетитель лет пяти. Обернулась, взглянула на яхты, потом на Сергея.
   - Ну, иди обратно, не то хватятся! Анжелка с Женькой за креветками собирались…
   - Надь!
   Он так сказал, и так посмотрел, что заторопилась перебить, сказать своё:
   - Сереж, я ночью уезжаю. Только, - щека дрогнула, шлёпнула ладонью по перилам,  повернулась к морю, - ты всё понимаешь и… давай, не дури! Цап … Хилю береги! На тебя, дурака…
   Запнулась на ласково выдохнутом «дураке». Кашлянула, отвернулась. Он дёрнулся, скривил щеку. Хотел что-то сказать. Надя заговорила снова, горячо и громко,  голос её дрожал:
    - Такую… как Хиля, больше не найдёшь. Кто ж ещё будет… Ладно, что я, в самом деле? Что-то ещё сказать хотела? Ты знаешь, познакомилась с австрийцем одним. Зовут его Ганни.
   Оживилась, улыбнулась, глаза блеснули. Слёз в них не осталось. Растрепанные чертенятки выплясывали там, наплевав на грустный разговор. 
    - Здоровенный, умный. Теперь снова приехал. Зовёт управляющей… в отель. У него целая сеть, понимаешь?
    Сергей молчал, слушал.
   «Вяленый, в самом деле! Во сне живёт…»
   - Какие отели? Какая ещё сеть?
   - «Стожар».
   «Какая тебе разница, как называется, разве в этом дело!»
   - Уезжаешь… Ну, здесь всем хорошо. Куда еще ехать? Зачем?
   Надя провела пальцем по перилам, задумалась. От ресторана народ потянулся к аквапарку, собираясь, как видно, поджечь фитиль на самом мысу.
   - Смотри-ка, сейчас прямо отсюда пустят. Здорово!
   Повернулась к нему. В памяти полетели вереница её лиц. Вот Надя-первоклашка, они мастерят что-то во дворе. Дальше, дальше… Ей десять лет, баскет на площадке. Двенадцать. Их унесло втроём на велосипедах, в Сокольники. Пятнадцать. Шашлыки, портвейн. Шестнадцать, восемнадцать…
   Повернулась, лицо осветилось, глаза снова блеснули. Линия носа, линия бровей. Драгоценности зрачков. Изящная линия шеи. Плечи, грудь, бедра. Всё это после, после. Сначала глаза, во взгляде спрятано самое важное.
   - Ты ей верни только … всё, что взяли.
   - Кому?
   - Той, из Митино… Ладно?
   Серёга кивнул. Если так дело пойдет, то через полгода вернут. Если пойдет…
   - Да ладно, что ты, лицо вытянулось. Скажите, пожалуйста… Когда злишься, ты ужасно смешной, правда!... Мне здесь плохо. Ты знаешь, почему, и я знаю. Лучше уеду. Ну, - она улыбнулась, - как тебе объяснить? Бывает так, бывает, надо и всё. Лучше оно или хуже, там видно будет. Понимаешь, время наступает, черта какая, что ли… когда дальше всё будет уже другое, не такое, как раньше.
   Ей хотелось его ткнуть, чтобы проснулся, сказал свое «нет», взял бы за руку. Но осторожная, правильная девочка в свитере, живущая в глубине её сиреневого «я», только покачала головой.
  А он ещё не понял, что перрон перед ним опустел. Все уехали, ничего не будет. Всё, всё… Что-то не то говорит, и не так. Взял её за плечо. Худенькое родное плечико под курткой. Надя легко отодвинулась.
   - Праздник, какой там скоро, встреча весны? Народа будет. И я… Просто так, не к тебе… Если бы и могли повторить, только испортили. А ты думаешь, поправили? Ничего подобного …
   - Wie, bitte?
   Ребята долговязые из глубины гавани подошли. Спросили её о чём-то.
   - Ракету мне пустить предлагают? Das kann sein. Ich meine, dass es  nicht besonders kompliziert ist?
   Взглянула на него, дёрнула подбородком. Чего, мол, ты, не грусти. Парни залопотали радостно, сунули стержень с бежевым баклажаном на конце. Дрогнул на ветру огонек зажигалки. Зашипело. Щёлкнуло и зашипело. Надя повернулась к морю. Баклажан выпустил струю огня. Немцы загоготали. Грохнуло, пыхнуло дымом. Она взвизгнула. Ракета, дрогнув, наискось ударила в тёмное теперь небо. Как в детстве, когда они на стройке взрывали карбид на стройке. Гулко хлопнуло, вывалился оранжевый шар. Из него просыпались мигающие огоньки. Мигали и гасли, гасли …
   Надя уходила по набережной, над тёмной водой. В высоте прошипела новая ракета. Повторения огней в воде покривились, задрожали. Качались мачты, скрипели цепи…
   Она хотела остановиться, вернуться и сказать: «Была у тебя мечта. И вот взяла она и сбылась. Рядом сидит, кофе пьет. Всё бы хорошо, но без новой сказки скучно тебе. Вот и тянет в привычное прошлое, где жила девочка в сером свитере, которая с восторгом на тебя смотрела. Только, понимаешь, девочка та давно выросла. Поняла она, что прошлое погасло, кончилось, никогда уж не вернется. Прошлое, в котором умерла мама, дом снесли и улетели наши с тобой утки. Смотреть теперь надо только вперёд, вдруг там что хорошее дожидается. Придёт время, сам поймешь».
   Но вместо всего этого только рассмеялась резко. И крикнула:
   - Ладно, Серёж… не горюй! Ещё увидимся… Не провожай, не надо. Лидка поможет, у неё чемодан и остальное барахло с вечера в багажнике.  Всё, пока!
   Зашагал было следом, но фигурка лёгкая уже скрылась за углом. Не побежал следом за ней. Не побежал.
_________________________
- Простите, что?
- Давайте, конечно. Полагаю, это не слишком сложно? (нем)
_________________________


   Там, где сходятся сиреневые электрические линии, каждые полчаса уносятся остроносые экспрессы в Вену, Милан, Мюнхен и Цюрих. И не верится, что есть ещё на свете заснеженный Грохольский, колоннада Кваренги за оградой, усталые «неотложки».

   Притащились в длинную кухню, вскипятили чайник. Окна пускали оранжевые пятна от солнца, повисшего над переулком.  Где-то стоит асфальтовая жара, а здесь липы во дворе
шелестят сонно листьями, веет от них прохладой. У белого буфета стоит Надя. Худенькая, в платьишке цветастом. Женька притулился тут же, в углу, и чей-то пёс улёгся  у двери в прихожую. 
   Под липами никак не кончается закат, окна в сад распахнуты. Тишина царит в квартире, в пустом здании интерната на задах. Так хорошо, пожалуй, редко когда и сидели. Сергей водит пальцем по синеньким выпуклым цветам на краю блюдца. Надя посматривает на него, о чем-то лениво переговаривается с Женькой. Что-то грустная она. Вот повернулся, спросил: «Ну, что ты, что?» Женька даже внимания не обратила, только рукой махнула. Отстань, мол, нормально всё. Подошёл пёс, цокая когтями по кафелю. Лобастый, понятливый, Сергей потрепал его по холке.
   Надя прошла в прихожую, навстречу назойливому цыплячьему писку. К телефону, наверное. Оттуда сказала кому-то:
   -  Steh auf, honey, du hat mir gestern selbst gesagt … Ste-eeh  … Ста-вай!
   Сергей открыл глаза. Щурился со сна. Не мог понять, где он. Почему нет прихожей с сундуком и старой кухни. По телефону никто не говорит знакомым голосом. Просто Хиля осторожно тормошит его. И пищит, пищит будильник.   
_________________________
- Вставай, милый, вставай, ты вчера сам мне говорил… Вставай! (нем, англ)
_________________________

   Тут совсем проснулся. Выходит другое. И будет у них теперь так. А то, глупое, без плана, смешное, сбежало…
  Вошли в сезон, поторговали, потом море снова потемнело, пошли дожди. А на Рождество звонили в городке колокола, теплились свечи. И снова приехала в длинном платье весна.   Летом Надя звонила пару раз, говорила что-то ненужное, обычное. Мятым недовольным голосом, будто нехотя. Так передала лаковая телефонная сетка.
   А она просто заставляла себя отвыкнуть. И отвыкла. От голоса, от человека…
   
18.
   Встретились года через три, случайно. В Любляне, в вестибюле гостиницы. Горячий полдень распустил по мостовой оранжевое и лимонное. Деревья в паутине дремали у мэрии. Август расхаживал по городу. У неё минутки свободной не было. Сновали вокруг помощники, длинные чернявые парни. Видно было, как слушаются. Совсем заморская стала. Смотрел, как строго выговаривала тонкой девице. Та смущенно клонила голову. Стрижка короткая, смешная.
   Обернулась, руками всплеснула. Не знали, что и сказать друг другу. Начали с каких-то пустяков, как чужие, честное слово. Потом Надя задумалась, прищурила глаза-вишни.
   - Что прошло, то прошло. Так ведь лучше, честное слово. Эх, Серёжка, где-то счастье летает, может, над Грохольским! А мы-то здесь, дураки, ищем …
   Мелькнуло что-то в морщинке у носа. В этом жесте. Как она рукой повела, как… Прежняя. Будто  дома. Надька. Надя. Надежда.
   Проживая ещё минутку в белой летней суете, отвела в сторонку, внимательно в глаза посмотрела. Положила поверх его ладони свою.  Всё вспоминал потом, вспоминал … Сказанное медленно относило к овальному зеркалу на безнадёжно ровном потолке:
   - Закрутилась, видишь? Как вы там? Женька, Хиля… твоя?  Я скучаю, скучаю... По-нашему, сильно… Выберусь, обязательно. Приеду… к вам.

   Стояли рядом, как два стройных боевых конденсатора. Вот-вот ударит в бежевый ковер извилистая, в зазубринах, молния. Прогремит между ненужных людей. В невнимательном чужом вестибюле. Ещё б на секунду продлить этот голос… Кажется, только кажется. Отвела узкую ладонь с полоской браслета.
   - Знаешь, как случилось… так лучше.  Только испортили бы. Сам поймешь потом, что не надо… ничего.
   Отвернулась. Медленно двинулась к дверям. Блики от разноцветных стёкол скользили по нежной ткани. Расстояние крало её, от него уходила Надежда. Склонённый профиль, удлинённые глаза, худенькие плечи. Вся она, вся… До последней ниточки, до последнего завитка тёплых волос. Своя, родная. Может, он придумал её. И этот день, и этот голос. Как тогда, дома, привиделось под утро во сне. «Так лучше… Скучаю… Обязательно выберусь…» Вспоминал прохладу пальцев. Вспоминал весь бессмысленный горячий день.
   Она не приехала. И не позвонила. Мечта по имени Надежда, оставленная жарким полднем в белом вестибюле на улице Микланича.

 19.
   У Женьки и Анжелины родилась двойня. Огромная родня назойливо, влезая в дела, помогает им, как умеет. Летом все они, дальние и ближние, с глазастыми детьми, надутыми тётушками, с увешанным золотыми медальонами старичьём тащатся отдыхать. Здесь дешевле, чем в Италии.
   С Хилей они обвенчались ранним майским утром. В стареньком соборе, что стоит на круглой, мощеной брусчаткой площади. Потом, долго спустя, открыли ещё магазин, в Триесте. Там, правда, всё итальянцы, такие занудные, с ними ему тяжело. Но есть ведь Анжелина. Пусть уж она сама крутится…
   Женькину мать взяли к себе. На удивление, тётя Юля ловко втиснулась в жизнь с невесткой-итальянкой. Даже ссорится с её черноглазыми толстухами-бабками отчасти на языке Данте. К месту вставляя da cane muso и dare calico . 

_________________________
 Собачья морда… дать пинка (италь)
_________________________ 

  Он вернул Вере долг. Правда, ей пришлось подождать больше, чем обещалось однажды в кухоньке, глухой осенью. Но она и не надеялась. Откуда бы… Надю не искал. Иногда уходил на мыс, стоял там у парапета. Хильди эти прогулки не любила. 
   И стал забывать. Но всё же думал, почему бы ей не приехать к ним. Как-нибудь, летом. Пусть и с этим, с австрияком. Ничего бы уже не случилось. Время прошло, конденсаторы давно разрядились. А иногда ещё думал, какой же он дурак, что надо было раньше сообразить. «Так лучше, правда?»
   С Хилей живут хорошо, грех жаловаться. И история эта теперь далеко, как в тумане. Что-то давным-давно погасшее, блеклое. В прохладных комнатах, чьи окна выходят на старые липы, в прихожей с семью дверями и одним сундуком. Где прошедшие летние деньки  дремлют под рассеянные разговоры.