О заурядной русской бабе

                Памяти Е.А.Данкевич
Каждого человека Бог творит очень лично, и, в то же время, каждый человек несёт в себе полноту образа и подобия Бога
                Архимандрит Виктор. Таинство жизни

   В начале ХХ века в одном из сёл на Киевщине жил учитель Алексей Данкевич с женой и маленькой дочкой Катей. Жил небогато, так как село было небольшое и бедное. Односельчане ему доверяли и любили его, поэтому шли к нему со всеми своими бедами. Дочку он воспитывал, не стесняя её свободы: вместе с деревенскими ребятами она бегала по лесам и полям. Он требовал, чтоб она была правдивой, честной, справедливой, ничего не боялась. Если Катя приходила к отцу и рассказывала о ком-то что-либо плохое, то его первые слова были: «А ты, ты всегда поступаешь хорошо?» Был Алексей глубоко верующим православным человеком, но без национальных и религиозных предрассудков. И дочку свою воспитал в том же духе.

   Грянула революция, а потом гражданская война. Началась борьба с религией. На селе она подчас приобретала смехотворный характер. Как-то на Пасху комсорг обнаружил в балке группу ребят (среди них была и Катя), угощавших друг друга пасхальными блюдами католическими, православными, иудейскими. Стоя на краю балки, он долго стыдил своих комсомольцев, которые в это время молча с аппетитом, поглощали вкусности. «Этак вы всё слопаете сами!» - не выдержал, наконец, комсорг и присоединился к ребятам.

   Когда в селе арестовали священника, отец Кати всех удивил, поступив в семинарию, окончил её и возвратился священником в родное село. Как был бедным учителем, таким же бедным был и священником: сам обрабатывал свой кусочек земли.
 
   Окончив школу, Катя поехала в Киев учиться на фотографа. Училась неважно до тех пор, пока не начался курс технической фотографии. Этот предмет ей так понравился, что она стала лучшей ученицей. Преподаватель только руками разводил: «Кто ж тебя знал, что ты технарь!» Окончив училище, Катя поступила на работу в научно-исследовательский институт, где познакомилась и подружила с моей мамой. В дальнейшем Катя стала одним из лучших специалистов по научной и технической фотографии города Киева.
 
    Была она красивая, весёлая, любила литературу, писала сама стихи. Катя пользовалась успехом у мужчин, но мечтала о настоящей любви и потому не торопилась создавать семью. Интересовалась она искусством, рисовала, прекрасно вышивала полтавской гладью, очень любила свою родину и увлекалась её историей.

О счастье далёком, великом
Давно позабытых пустынь,
О нежном, жестоком и диком
Нашепчет седая полынь:
Степях, от пожарища чёрных,
О песнях кочующих орд,
О предках моих непокорных,
Где каждый был волен и горд.
О крае непуганой птицы,
Где травы – по гриву коня,
О том, как степные зарницы
Навек полонили меня.
                (Е. Д.)
   В 1933 году, в страшный голод, на Катину зарплату прожить было невозможно. Чтоб живот привселюдно не требовал пищи, она ела кислые огурцы и запивала водой. Друзья пытались помочь ей, но она считала, что всем трудно, и она не вправе никого объедать. Друзья очень переживали из-за нежелания Кати ничего взять и обратились в профком, но там, как обычно, денег не нашлось. Кончилось всё голодным обмороком. Лишь после этого Кате дали помощь. К счастью, вскоре жизнь полегчала.

    Когда закрыли Михайловский Златоверхий монастырь, начались разговоры, что его взорвут. В этом монастыре были уникальные мозаики и фрески ХII века. Вся интеллигенция Киева была обеспокоена их судьбой. Писали письма, собирали подписи, ходили даже на приём к правительству, несмотря на страшное время, но всюду отказывали. Наконец появился иностранец, который предложил кругленькую сумму золотом за разрешение вывезти мозаики. Только после этого власти поняли ценность мозаик и фресок и разрешили их демонтировать и перенести в Софийский собор. На это мероприятие была выделена мизерная сумма денег, которой едва хватило на зарплату только рабочим. Демонтаж был делом очень тонким, должен был проходить под наблюдением специалистов, которые работали безвозмездно. На каждом этапе нужно было делать фотографии. Вот эту работу и предложили Кате, разумеется, тоже бесплатно. Она с радостью согласилась. После работы, захватив термос с чаем и булочку, Катя мчалась на съёмки в монастырь. Руководил демонтажем очень знающий профессор архитектуры. Он был уже в летах, любил историю, искусство. Рядом с ним работали специалисты, тоже образованные люди. Катя с большим интересом слушала их рассказы, в которых для неё было очень много нового. Свою часть работы она выполняла с душой и радовалась со всеми, когда мозаики были благополучно вмонтированы в стены Софийского собора, который к этому времени был превращён в музей (1934 г.). Там они находятся и сейчас.

    В процессе работы между профессором и Катей возникла глубокая симпатия, которая переросла в любовь. Они стали жить вместе, и были счастливы. Однажды к профессору приехал его друг. В разговоре подвыпивший профессор сказал: «А, была бы архитектура, остальное приложится!» Катя услышала эти слова, которые профессор повторил неоднократно. Потемнело для неё всё. «А любовь? Что ж это за настоящая любовь?» - подумала она. Дождалась отъезда гостя, собрала вещи и…ушла. Напрасно профессор спрашивал её о причине ухода, она молчала. Рухнула её вера в настоящую любовь. Переживала она отчаянно, не раз думала вернуться.
 
Ничего не хочу – ни карьеры, ни славы.
И уже не сорвусь, и уже не уйду.
От луны на ущербе
Свет тускло-кровавый
И деревья чуть шепчут
О чём-то в саду.
Только видеть тебя
Да любить без иллюзий,-
Не жалеть ни о чём,
Не желать ничего…
Вот такого, как есть ты,
В пропыленной блузе
Бесконечно родного,
Совсем своего.

Сквозь людские насмешки,
Сквозь жала злословья,
Подняв голову,
Гордо и смело идя,
Пронести свою душу
С великой любовью,
Как рождённое в муках
Родное дитя.
                (Е. Д.)
   Но Катя к профессору не вернулась.
Шло время, к ней стал свататься молодой парень, давно и крепко любивший её. Она ему откровенно сказала, что любит другого, хотя и ушла от него. «Да я отобью тебя! Я молодой и люблю тебя», - отвечал он ей. В конце концов Катя решила выйти за него замуж.

Буду ласкова и даже весела,
Только ты, родной, не спрашивай меня,
На каком огне я жизнь свою сожгла,
И не бойся больше этого огня.
Он совсем уже не страшен и угас,
Угольки уже осыпались, звеня…
Вот такой, какая я сейчас,
Если веришь мне, люби меня.
                (Е. Д.)
   Перед свадьбой профессор попросил объяснить ему всё-таки причину ухода. «Была бы архитектура, остальное приложится!» - ответила ему Катя. «Ах, какой я старый дурак!» - вскричал он.

   С мужем Катя жила дружно, хорошо, но, к сожалению, недолго. Это были 1935 – 37 годы:

Всё знаю: море было слёз,
Шпиономания, донос,
Ежовщины тупая жуть…
                (Е. Д.)
   В эти годы многие не выдерживали и кончали жизнь самоубийством. Так, несмотря на все старания Кати, поступил и её муж. Катя очень горевала, каждую неделю ходила на его могилу.

Пал туман, как волны газа
Веет надо мной.
Спи, мой сокол сероглазый,
Отдыхай, родной.
От тоски, упрёков пытки,
Сломанный в борьбе…
Спи…Белее маргаритки
Память о тебе.
                (Е. Д.)
   Цветы на могилу Катя покупала всегда у одной старушки. Однажды, когда Катя выходила с кладбища, старушка остановила её вопросом: «А почему вы сегодня одна? Где тот приятный молодой человек, с которым вы всегда возвращаетесь?» По описанию старушки, вероятно ясновидящей, Катя узнала мужа. Очевидно, пришёл срок отправляться ему в другие сферы.
 
   Другом Катя была преданным и бесстрашным. Когда её начальника безвинно приговорили к домашнему аресту, она, невзирая на опасность, решила навестить его. Начальник потом рассказывал: «Раздался звонок, мы с удивлением и страхом посмотрели друг на друга. Когда сказали, что пришли проведать с работы, я подумал, что это может быть только Катя. Я оказался прав. В это страшное время никто больше из сослуживцев не рискнул нас навестить».
 
   В годы Великой Отечественной войны 1941 – 45 годов отец Кати добровольно ушёл на фронт, а Катю призвали в армию. Она была на передовой, её стихи печатали во фронтовой газете. Даже предложили стать членом Союза писателей, но с условием «программного» творчества. Катя ответила, что пишет от души, а не по заказу. На том разговор и окончился.
 
   А потом наша армия под Киевом попала в окружение, был дан приказ по 2 – 3 человека выбираться из кольца.

И молвил батька-военком:
«Из окруженья тяжек путь,
Я верю – выйдешь как-нибудь,
Лишь не сдавайся в плен живьём!»
                (Е. Д.)
   Втроём с двумя побратимами пробиралась Катя в чужой тыл. По пути повредила ногу, до конца жизни потом хромала. Удалось пробраться в оккупированный Киев, где все, вышедшие из окружения, должны были пройти регистрацию у немцев. Вскоре после этого её и многих других вызвали в комендатуру, откуда под конвоем отправляли в лагеря или ещё подальше. Надо было бежать, и Катя со своим портфельчиком пошла к воротам. Часовой преградил ей дорогу. «Ты что, не знаешь, что я здесь работаю?» - спросила она его. Он её и выпустил. Теперь нужно было спокойно дойти до угла и убедиться в отсутствии «хвоста». А за углом она со всех ног помчалась наутёк. Уйти удалось, но как жить дальше? Холодная зима, скудный запас отрубей да открывшийся туберкулёзный процесс. В бреду и сильном жару «мысль шевелится едва: где будешь завтра красть дрова?» Потом удалось устроиться в мединститут в фотолабораторию. Начальником фотолаборатории был немец, которого скоро стали называть «папа Карло», так как он спасал от гестапо своих подчинённых. Гестапо он не любил и говорил об этом. Когда в лаборатории не было работы, всех посылали убирать умерших пленных. Вот тогда-то она и поняла напутствие военкома.

И помню я, черней земли
Здесь пленных армии прошли,
Не видно было им конца.
Родной бы не узнал лица.
Где муж, где сын, отец иль брат.
Нечеловечий страшный взгляд,
То по полям родной земли
Исчадья голода брели.
И помню я их лазарет:
В палатах дымный полусвет,
Кладём в носилки мертвеца,
Глядят с кровати два лица
Иль может три, иль может пять,
Их очень трудно различать…
Справляемся едва-едва,
Чтоб в анатомку, как дрова,
Сложить на прежних новый ряд
И отвести поспешно взгляд…
                (Е. Д.)
   Иногда в лаборатории делали фотокопии немецких документов. Однажды к Кате подошёл человек, который предложил ей помочь партизанам. Катя с радостью согласилась. С тех пор она делала лишние отпечатки и мокрыми наклеивала их на свой тощий живот. Ей удавалось благополучно выносить и передавать связному фотокопии документов. Идя на склад за материалами, старалась незаметно взять вату, бинты и медикаменты, в которых так нуждались партизаны.
Когда стали приближаться советские войска, фашисты озверели.

Жизнь покатилась под уклон,
И начался период «зон».
Под детский плач,
Под бабий вой
Скрип тачек вдоль по мостовой.
К окраинам людей волна
Бредёт, отчаянья полна.
Больным, с ребятами – куда?
Не за горами холода.
Но на мольбу старушьих рук
Нагайкой щёлкали: «Zur;k!»
Людей травили, как зверьё,
Облив бензином, жгли живьём.
И каждый думал: твой черёд,
Когда жандармский шёл обход.
Лишь как далёкая заря,
Светил нам праздник Октября.
«Свои-то знают, как нам тут,
Свои придут, свои поймут!»
                (Е. Д.)
   В это тяжкое время Катя, рискуя жизнью, прятала у себя побратима, с которым вышла из окружения.

   Когда наши брали Киев, а немцы пытались бежать, Катю позвал папа Карло. «Я знал, что ты помогала своим, я тебе не мешал. Помоги теперь мне, чтоб меня не сажали вместе с фашистами», - попросил он. Катя обещала и после освобождения Киева рассказала о нём в соответствующих органах. Слушали её с большим подозрением, но отпустили.

   Когда в город вступили советские войска, всех партизан собрали и поблагодарили за очень ценные сведения, которые они сообщали. «Как вы тут без нас?» - спросили их. «Если бы ещё задержались, стали бы мы все профессиональными ворами», - ответила Катя.

   После освобождения начали возвращаться в Киев те, кто был в эвакуации. И тут оказалось, что
На нас проклятие легло.
Писались тысячи анкет:
«Был в оккупации иль нет?»
Постыдный, гадкий шепоток,
Чтоб «оккупированный» мог
Работать только там, а тут
Нельзя, таких здесь не берут.
                (Е. Д.)
   В учреждениях была установлена «норма оккупированных».
Работала Катя по-прежнему фотолаборантом в институте, жила в девятиметровой комнатушке при коммунальной кухне. Очень нуждалась, болела. Было так тяжело, что как-то пришла мысль о самоубийстве. Хорошо, что рядом оказался пожилой рабочий, который понял её состояние и сказал: «Ты была на фронте и не дезертировала, почему же сейчас хочешь стать дезертиром?»

   Постепенно жизнь налаживалась. Хоть и не густо было, но Катя старалась помочь тем, кому было ещё хуже. Каждое попавшее ей яблочко, конфетку, всё, что могла, Катя несла ребятишкам подруги, которая сама воспитывала малышей. Недаром детишки называли её мамой Катей.
 
   Как всегда, Катя была в центре культуры, знала не только литературу разрешённую, но и «самиздат». Она писала стихи, но нигде не печатала. В конце 50-х годов Катя приехала в Одессу, потом приезжала почти каждое лето. Это была моя первая встреча с ней. И если раннюю Ахматову я узнала от мамы, которая очень любила её, то «Реквием» нам привезла Катя. Да разве только это? А Гумилёв и многие другие, о которых мы, молодёжь, и не слыхивали! А рассказы о войне, походы в ботанический сад и на море, фотографии скал, которых на берегу уже давно нет. Сколь многим я обязана ей!

   В Одессе Катя читала духовную литературу, познакомилась с книгами Р. Штейнера. А потом она попала к Анастасии Васильевне Теодориди, высокодуховной женщине, жившей в Одессе. Приезжая, Катя всегда ходила к ней, получая у неё знания и помощь.

   В конце жизни Кате, наконец-то, дали квартиру, но вскоре она заболела и умерла. После смерти Екатерины Алексеевны Данкевич, я попросила тетрадь её стихов. Их я цитирую в своих воспоминаниях, название которых - строки стихов Кати о себе. Она была совершенно искренне уверена в своей обыкновенности. Но именно благодаря таким «заурядным русским бабам» и выжила наша Родина в те страшные времена, сохранила свою душу и культуру.
 
   Ниже печатаются несколько произведений Е. А. Данкевич.

Е. А. Данкевич
БАЛЛАДА О СТАРИКЕ

Когда-нибудь видала, верно, ты
Лесную речку, змейкой извитую,
Склонившиеся над водой кусты
И ряску возле берега густую.
А осенью весёлый листопад
Кораблики пускает золотые.
Ольха роняет в воду свой наряд,
Листки плывут…И облака крутые
Над ними держат путь по синеве,
А утром иней белый на траве.
Рябит вода, вот как у нас морщины,
Как иней проседь, кажется, тоска?
Нет! Синева безмерно глубока
Изведаны и счастье, и кручины,
Проверено, что хорошо, что нет
И старость льёт свой мудрый, ровный свет.
Как лист по той реке издалека
Приплыл забытый образ старика.
Тень милая, и больше ничего,
Когда-то выдумала я его…

Обугленный войной, одетый в лёд,
Стоял наш город в тот кромешный год.
Казалось, захлестнёт девятый вал,
Кто как умел, сжав зубы, выживал.
И вот однажды жизни той назло
Ко мне виденье светлое пришло.
И я сказала: есть старик такой,
Он справился со злобой и тоской.
Он мудр, и он сильней, чем я, чем ты,
Он не сорвётся в бездну пустоты
Днём ты его не отличишь от всех,
В морщинках спрятался лукавый смех.
Быть может, днём он улицу метёт
Иль где-то двигает костяшки счёт.

Но день угас, прищурившись слегка,
Так вижу я жилище старика:
Гудит печурка…Книжных полок ряд,
Он голоден, как мы, но как богат!
Какою мудрой волей взгляд горит!
Он создаёт, он мыслит, он творит.
Я не запомнила прекрасных черт.
Мне чудился завешенный мольберт.
Иль скрипки гриф мелькал порой в углу?
Иль рукопись лежала на полу?
Незнаемый, неспрошенный в тот год
Он создал то, что нас переживёт.
Тогда мне эта выдумка дала
Живой комочек света и тепла.
Когда казалось, что беды не снесть,
Светила мысль: старик ведь жив, он есть!
Спокойной будь и сильной, и молчи.
И, если сможешь, у него учись,
Чтоб написалась хоть одна строка,
Достойная творений старика.
                *   *
                *
Н. И. ПИРОГОВ
Солдаты почитали его как святого. В любую погоду подолгу простаивал Николай Иванович с непокрытою головой, провожая транспорты с ранеными.
                Из воспоминаний сестры Бакуниной.

Скрипели арбы, как беда,
По грязи хлюпали колёса.
Из Севастополя…Куда?
«На Пере-ко-о-п»…Ответ донёсся.
Шёл транспорт с ранеными –
Мгла и бездорожье одолели,
Сухого не найти угла,
В обрез соломы для постелей.
И слышен бред, и слышен стон,
И у повозок бабы воют
«А он стоит? Да вот же он,
Там, с непокрытой головою»…
Пусть факелы в туман чадят,
При тусклом и неровном свете
Прищуренный, колючий взгляд,
Увидит всё и всё заметит:
Заплаты ветхих одеял,
Гримасу жгучей, страшной боли.
И кто позвал, и кто узнал
Уйти не может он, не волен…
Близ бастионов у костров
Гуторят так солдаты на ночь:
«И голову, брат, будь здоров,
Пришьёт наш Николай Иваныч…
И Меньшик перед ним того…
И всё становится, как надо
От едких рапортов его,
От слишком пристального
взгляда».
Страданий человечьих ад
Проверен им до закоулка,
И много, много дней подряд
Привык ходить он «на прогулку».
Встать на пути, как часовой,
Чтоб транспорт проводить
со взморья,
Встать с непокрытой головой
Перед великим русским горем.
*   *
   *
CТЕПНАЯ СКАЗКА

Неприглядны, хилы наши парни
Робки, словно битые собаки,
Не выходят в степь за городище,
Знай, кривулей ковыряют землю.
Для кого ж мне надевать, родная,
Из холста белёного рубаху?
Дикая, работаю в рогоже,
Ширю ноздри от степного ветра.

Ты меня уже поила рутой,
Брызгала от злого наговора.
Я же жду, как только сядет солнце,
Чтоб змеёй скользнуть под крепким тыном.
Прохожу нетоптаной дорогой,
Ковыли мне кланяются в пояс.

Если б знала ты, с кем я слюбилась,
Прокляла великим бы проклятьем.
Там в ковыле ждёт степной татарин,
Очи, как янтарь, горят желаньем.
Так люблю его, как солнце любят,
Он меня – как степь свою родную.
Он взнуздал мне серую кобылу,
Ждёт меня сегодняшнею ночью.
Брата ты не посылай в погоню
И отца не посылай седого,
Чтобы не пролить невинной крови.
Не держи меня в гнезде вороньем!
Не догнать тебе степного ветра,
Не сдержать на привязи орлицу!
               
ОДЕССА

Видеть шёлково – синюю гладь,
Паруса в неоглядном просторе…
Не любить, не желать, не мечтать,
Так смотреть в облака и на море.
Лечь в горячий и жёлтый песок
И глядеть в раскалённые дали,
Да ловить чутким ухом намёк
Песен тех, что Гафизу звучали.
               

           *   *
             *

Горячая радость струится в крови:
Да будет же песня пропета!
Прощай, моя молодость,
В косы твои
Запуталось бабье лето.
Спасибо, родная, за всё, что дала
За щедрость богатого дара –
Ты полную чару в края налила,
А нынче пуста моя чара.
Спасибо за труд
И за струи дождей,
За чёрного горя обвалы,
За мудрых людей,
За прекрасных людей,
Которых дорогой встречала.
За песни любви,
Что ласкали мой слух,
За пробу солдатской службы,
За голос гармони во мраке теплух,
За крепость махорки и дружбы.
За синие реки,
За спелую рожь,
За бури страстей и печалей,
Того, что теперь ты мне вспомнить даёшь,
Другие совсем не встречали.
              *   *
                *
О, как больно, как радостно мне -
Это прошлого сжала рука!
С этих солнцем прогретых камней
Гамаюном слетела тоска.
Песню тихую мне повела,
Тише звона лесного ручья:
«Не забудь, как здесь яблонь цвела,
Как назвал – Ярославна моя»…
А года молодые, как дым,
Облаками над степью прошли,
Не забудь, как на доски над ним
Тяжко грохнули комья земли…