Сторож

   Пацанёнок совсем запыхался, но сумел выдохнуть: «Идёт! Инка идёт!». Его ещё наполовину беззубая улыбка, была столь непосредственно радостной, что староста решил оставить без внимания грубое нарушение субординации. Да он невольно и сам заулыбался наполовину уже беззубым ртом. Слишком давно не приходил Инка. Слишком давно. Поля вырождались, зверь разбежался, рыба ушла далеко от берегов, а ещё эта болезнь… Но теперь-то всё позади. То ли молитвы помогли, то ли случай, но главное, что путь Инки, пролег, наконец, и через их деревню. Старик, кривясь и кряхтя, выбрался из-под одеяла. Болезнь пожирала и его. Но видимо его старое мясо казалось ей невкусным. Он медленно тлел гнилушкой, тогда как другие сгорали как хворост. Вот и Анна сейчас пылала в большой общей хижине, построенной по совету Инки ещё при позапрошлом старосте. Старик уже три дня не был у дочери, она бы всё равно его не узнала, а пройти даже двадцать шагов ему было уже слишком тяжело. Но ему докладывали, что она ещё жива. А теперь и Инка пришёл. Из последних сил староста оделся в праздничное, приосанился, и на дрожащих ногах вышел встречать драгоценного гостя. Как раз вовремя.
   Инка уже приближался, окружённый галдящей приставучей ребятнёй, заросший, но снова молодой, не опираясь, а жонглируя вечным своим посохом. Не то, что когда уходил. Согбенный, седой. Старый. Почему так – староста не спрашивал, чувствуя, что не желает знать ответа.
   Он протянул скрюченную пятерню, «Тебя долго не было. Здравствуй.» «Пробки», непонятно бросил странник, отвечая на рукопожатие. Заглянув в глаза старика своими синими безднами, он чуть дольше необходимого задержал его руку в своей, и боль сразу отступила. Сдержать слёзы староста даже не пытался…

   Праздник был в самом разгаре, когда Инка, допив чашу, поднялся и выплеснул осадок в довольно чавкнувший костёр. За все три дня он так и не сомкнул глаз, почти ничего не ел, и только много и жадно пил. Он ходил от больного к больному, говорил с ними, брал их руки в свои. К особо тяжёлым, припадал губами, словно высасывая болезнь из горячего лба.. И болезнь отступала. Вечерами Инка брал мандолину, и пел у костра долгие дивные баллады о далёких странах и временах, странных разноцветных людях, железных птицах и повозках. Непонятные и оттого даже более прекрасные образы, казалось растекались далеко за пределы деревни, наполняя воздух покоем и счастьем. Уже на второй день прошёл короткий, но обильный дождь, а охотники вернулись с добычей. Деревня оживала.
Только лицо его теперь было покрыто частой сетью морщин, таких глубоких, будто сама Смерть тренировала на нём свою подпись. Тряхнув седой шевелюрой Инка непослушными руками отправил за спину мандолину, и тяжело опираясь на посох развернулся в ночь. На миг стихнувшее веселье, занялось с новой силой. Инка не любил проводов, все это знали. Анна поднесла отцу новую чашу вина и плошку с олениной: «Он же вернётся?». «Вернётся. Он всегда возвращается.» - ответил староста, чувствуя, что для него самого, эта встреча с Инкой была последней. Но какое это имеет значение. Деревня будет жить.
 
   Едва звуки пиршества стихли за спиной, Инка упал на колени. Его рвало чем-то густым и мерзким. Когда первый приступ прошёл, он снова поднялся на трясущиеся ноги. Отдыхать нельзя, необходимо добраться до воды до следующего приступа, иначе… Инка не хотел вспоминать, что значит это «иначе»…
Когда показалась река, Инка уже почти ничего не соображал. Полз по острым камням, разрывая одежду и кожу, полз пока рука, наконец, не коснулась мокрой прибрежной гальки. Но едва он успел обрадоваться, что на этот раз времени хватит, чтобы хотя бы раздеться, как адская боль взорвала каждую клетку его измотанного тела. Она подбросила его и швырнула в ледяную осеннее грязную воду. Чёрная кровь сочась изо всех пор, уносилась чёрной  рекой, чёрный горячий пар извергавшийся ртом и ноздрями, вбирал ночной ветер, и только боль лишь нарастала. И снова, и снова гремело в ушах «Где брат твой? Каин, где брат твой?» КаИнКаИнКа… И снова нож в руке, и снова кровь. Много крови. Все руки  в крови. Первое убийство. Первая ложь. И на языке снова  «Не сторож я брату. Не сторож я…», но слова возвращаются в глотку и рвотой выплёскиваются в чёрную реку, а ночной ветер уносит только жалкий, жалобный вой…

   Солнце било в глаза, птицы радостно щебетали, на струнах мандолины тихонько поигрывал утренний ветерок. По каменистой тропе шёл Инка, молодой, сильный. Его ждали.


14.09.10