Укусила мушка собачку

Юрчиха (Татьяна Юркова) держала корову, две козы и козла. Столько же голов молочного скота насчитывалось у её соседки, Нюрки Гук. Только у Нюрки была не корова, а бугай, и вместо козла – козочка. Нюркин бугай Пижон, единственный производитель в Калиновке, пропускал через себя всех коров села. Нюрка, заработав на этом  неплохие деньги, купила себе шубу из нутрии (а говорила, что из выдры). С этой шубы всё и началось.


Юрчиху стала «душить жаба». Она придумала Нюрке издевательскую кличку – «дама из Амстердама», дула губки, поджимая их куриной гузкой, злилась по поводу и без повода. Коровы, приводимые на случку, так сильно мычали, а Пижон так несдержанно отвечал им громоподобным рёвом, что бедная Юрчиха, страдавшая головными болями, не знала, куда деться. И от этого злилась ещё больше.


Женщины рассорились, показали друг дружке свои филейные места и стали заклятыми врагами. А ведь совсем недавно были «не разлей вода». И судьбы у них были, как они сами же выражались, «один к одному». Обеим – под шестьдесят, обе лишились мужей в молодые годы – те уехали  на остров Шикотан подзаработать денег каким-то левым рыбным промыслом, да так и не вернулись – сгорели от палёной водки, оставив жёнам по ребёнку. «Ребёнки» выросли, обзавелись семьями и уехали из родной Калиновки, периодически наведываясь к матерям – в основном за экологически чистыми продуктами.


У Юрчихи и Нюрки даже речевые обороты были одинаковые. Так, когда кто-нибудь спрашивал ту или другую: «А где твой муж?», отвечали: «Объелся груш», пресекая тем самым дальнейшие расспросы. И та и другая говорили «кислое тесто», а не дрожжевое; «допра», а не тюрьма; у них на все болезни был один диагноз – «засорение желудка». В компаниях заводили одну и ту же песню: «Укусила мушка собачку за больное место – за срачку». Обеим нравился борщ со старым салом. Любили, когда от мужчины пахнет самосадом, а не «чёрти чем».


И вот, в разгар разрыва «дипломатических» отношений  случился у них пожар. С вечера на Юрчихину хату уселся сыч и стал кричать, причём так жалостливо, словно младенец плачет. Такой крик – всегда не к добру. Юрчиха ещё подумала: «Как бы кто не умер». Она вышла, «покышкала», сыч перелетел на Нюркину хату, ещё пару раз крикнул – и умолк.


А под утро у Юрчихи загорелся стог сена. Накануне в полях жгли стерню –  огонь, видать, залетел оттуда. Стог стоял возле сарая. Тут же, через забор, были Нюркины сарай и стог. К сараям в виде ушей примыкали всякие там  курятники, крольчатники, собачьи будки – то, что на Украине называют «сарай, сарайчик и сарайченя». Пламя поглотило весь этот хозяйственный конгломерат в одно мгновение. Но хаты Бог пощадил. Когда Юрчиха и Нюрка проснулись и выскочили открыть сараи, оказалось поздно – из-за жара к ним было не подойти. Все животные сгорели.


На следующий день Юрчиха слегла. Врачи сказали: «На нервной почве – стресс, эмоциональное перевозбуждение. Успокоится – поправится». Однако дни шли, а легче ей не становилось. Предложили стационарное обследование, так как заподозрили что-то серьёзное. Но больная категорически отказалась: жизнь без своих питомцев ей стала немила. Она лежала безучастная, не ела, не пила, только глазами «лупала», и ждала конца. Нюрка, удостоверившись через сельчан, что дела у подруги швах и что она не притворяется, пришла к ней, села на краешек кровати и заплакала. Юрчиха вяло притронулась к её кисти и слабым голосом сказала два слова: «Каюсь, прости». Нюрка по виду поняла, что та умирает, тем не менее, для поднятия духа бодро сказала: «Всё будет хорошо, Танюша. Много те врачи знают! – только и ждут, чтоб им в руки дали… Я вот возьмусь за тебя – и поставлю на ноги. А то если ты помрёшь, как же я буду?».


И стала ухаживать. Варила бульоны, делала гоголи-моголи, готовила котлетки на пару – лишь бы та хоть ложечку, хоть кусочек проглотила. Называла её «моя ясочка» (непереводимо, но что-то ласкательное-ласкательное), чтобы подруга почувствовала хоть лёгкое дуновение человеческой любви. Рассказывала смешные истории, чтоб её запекшиеся губы растянулись хоть в полуулыбке.


А на день рождения принесла подарок – не падайте в обморок! – свою шубу. Да, да, ту самую, из нутрии (или выдры). Царская щедрость подруги потрясла Юрчиху, она даже приобрела силы произнести несколько фраз: «Зачем мне теперь шуба, Нюра! Ты что! Такой подарок… Я ж никуда не хожу…».  – «Бери, бери, –  приказным тоном настояла Нюрка, – тебе нужней. – Будешь надевать, сидеть у порога – кум королю, воздухом дышать. Вот-вот холода нагрянут…».


То ли повторный стресс, вызванный дарением шубы, то ли  неподдельная забота и молитвы подруги, то ли ещё что-то так повлияли на Юрчиху, что она стала поправляться. Медленно-медленно, туго-туго, но поправляться. И поправилась. Тридцать первого декабря, когда встречали новый год, они с Нюркой пили вишнёвую наливку и снова пели «Укусила мушка собачку…».