На третий день

Я вытер глаза тыльной стороной ладони. Их щипало и из них лились слезы. Наверное, от холода. Я стер ладонью слезы с щек и что-то оцарапало кожу. Подняв руку к глазам, я не заметил поребрик и, споткнувшись об него, упал коленями на асфальт. И только тут заметил, что ночь наполнена звуками. Звуками боли и чьей-то потери.
Повернув голову назад, все еще стоя на коленях, я увидел, что проезжая часть перекрыта. Милиция, скорая помощь, обычные зеваки и целая орда моих коллег, которые сбежали с дня рождения журнала, чтобы поглазеть на происшествие. В центре всего этого человеческого месива были груды искореженного, разбитого металла, догорающего и дымящегося. Авария.
Вместе с днем рождения журнала мои как бы друзья также поздравляли меня с выходом первой книги. Полноценный роман, над которым я работал два года. Точнее, работал я над ним пару месяцев, остальное время редактировал и пытался впихнуть хоть в одно издательство. Никто не хотел брать. Не удивительно - никому неизвестный журналист-новичок, выскочка с амбициями. Но за эти два года я сделал себе кое-какое имя в узких кругах. И мечта идиота сбылась - книга должна была выйти из печати через три дня небольшим тиражом и поступить в некоторые магазины города. Я так напился этим вечером, что затеял ссору с моей девушкой. Из ревности - мне не понравилось, что она танцевала с моим другом. Кончилось все это дело тем, что она послала меня на три общеизвестных буквы и отправилась домой. Вместе с ним. Он сказал, что проводит ее. Я сказал, что мне плевать и пошел плясать в центр зала. Правда, через пару минут сообразил, что дурак, и вот теперь собирался пробежать половину города до ее квартиры. И по дороге упал. Брюки в клочья, черт.
Я поднялся на ноги, отряхнув кусочки асфальта с колен и взвыл от боли - они были разбиты в кровь. Запрыгал на пятках, хватая ртом холодный осенний воздух. Краем глаза заметил, что мой редактор, бледная и шокированная, смотрит на меня остановившимися глазами. Хорошо играет. А завтра эта авария будет на первой полосе - я уже вижу, как кто-то достает мобильник и делает фотографии.
Поворачиваюсь к ней спиной и шагаю прочь.


Я разлепил глаза, с трудом пошевелив пальцами рук. Голова болела так, что хотелось тут же застрелиться, только бы не это гудение и ощущение ваты. Солнечный свет резал глаза. Рядом на кровати лежала пустая бутылка водки.
Конечно, она не открыла мне дверь вчера ночью. Я колотил в этот кусок дерева и железа  кулаком, даже ногой. Но она проигнорировала мои муки совести... Поэтому я вернулся домой и заглушил их водкой. Так заглушил, что забыл свое имя.
Почувствовав приступ тошноты я свесил голову над полом, застонав.
- Ты вчера уже все выблевал, - раздался голос из кресла возле окна. Я поднял больные глаза. Серый. Сидит в моем кресле и улыбается. Все в том же костюме, в котором пришел на вечеринку.
 Мы знакомы с ним с первого класса. Лучший друг. Как брат. Мы очень разные. Я - непоседливый, вечно не знающий, чего хочу, вечно сочиняющий истории, и он - основательный, ответственный, юрист. Я всегда мог положиться на него, и в горе, и в радости. Во всяком случае, так было раньше...
Я аккуратно сел, убедившись, что могу это сделать, хоть и с огромным трудом. Посмотрел на часы. Половина второго дня.
В комнате творился хаос - осколки чашки, разбросанная одежда и мебель. На полу, возле стены, валялся мой разбитый мобильник. Серега проследил за моим взглядом:
- Ты вчера звонил...
- О, нет, - простонал я.
- ...начальнику, редакторше, какой-то Машеньке.
- Что я говорил?
- Что-то про то, куда им всем пойти вместе с их "жалкой газетенкой" и кого с собой взять. Я не запомнил точные формулировки, - он улыбался.
Я бессильно упал обратно на кровать, закрыв глаза руками:
- Черт возьми! Почему ты меня не остановил?!
- Хотел, чтобы ты выплеснул свою агрессию. Ты был очень зол...
Я уставился в потолок, разглядывая его трещинки. Очень зол - это очень сильное приуменьшение.
- Она мне не открыла, - пробормотал я себе под нос. Затем добавил громче, повернув голову к нему: - Ты ведь поехал вчера с ней... Где она?
Он помолчал некоторое время, глядя в окно. Солнечные лучи сделали его фигуру практически невидимой, словно скользили сквозь него.
- Я отвез ее. Знаешь... Мы с ней вдвоем, - он посмотрел мне прямо в глаза: - Прости, мы с ней вместе...


Как мы познакомились? Тогда мы только начинали свои карьеры, работали оба чем-то вроде принеси-подай на телевидении. Стажеры. Мы работали на одной территории, но в разных офисах. Я часто видел ее то тут, то там. Но не было возможности подойти - она никогда не была одна. Вечные подружки, друзья, знакомые...
В то утро я шел на работу чуть позже обычного. Она шагала по поребрику, сосредоточенно стараясь не потерять равновесие. Неловко наклонившись, она замерла, выставив руки в стороны для равновесия, балансируя прямо передо мной. Я аккуратно взял ее ладонь, удерживая на поребрике. Это потом она - знаменитый и талантливый молодой диктор, любимица всего Останкино. А тогда, посмотрев на меня, она смутилась и покраснела. И ее рука моментально стала влажной, что смутило ее еще больше. Я улыбнулся ей. Вот такая история знакомства.
Потом было много всего.
Мы то сходились, то расставались бесконечное количество раз. Но так и не смогли попрощаться навсегда.


Лучше всего мне всегда грустилось на природе. Поэтому вечерним поездом я отправился туда, где когда-то давно был безгранично свободен и счастлив. В детстве.
Сентябрьский воздух пахнет яблоками и костром. Яблок полно - они лежат на земле и потихоньку гниют, никому не нужные и забытые. Здесь давно никто не живет. Дом старый, но сделан моим дедом, а, значит, время ему пока что не страшно. В нем топится печь и стоит запах прошлого. Никакого телевизора, радио, интернета... Только я. И Серега. Он таскается за мной неотрывно, как пес. Вот и сейчас развалился рядом на крыльце. И как не холодно в одном костюме?
- Она ведь сказала, что все в порядке, - продолжает он разговор. - Ну, подумаешь, послал начальника. Кто так не делал?
Я молчу.
Днем я взял старый телефонный аппарат, позвонил редакторше. Спросил, что наговорил вчера. Она не стала вдаваться в подробности. Только сказала, что Петр Иванович побледнел, потом побагровел, а потом разразился отборной руганью после моего звонка. Но она успокоила его, сказав, что после случившегося, в этом звонке нет ничего удивительного. И меня надо простить. Он согласился...
- Ты талантливый, как зараза! За талант можно многое простить, - изрекает Серега, философски глядя на заходящее солнце, облокотившись спиной о ступеньки крыльца.
Я выпускаю сигаретный дым. Солнце красит небо в бардовый. Небо поранилось. Ему больно и оно истекает кровью. А мы сидим тут, смотрим на его кровавую агонию и восклицаем "как красиво".
- У твоей бывшей жены был талант готовить обалденный борщ, - говорю я. Он поворачивает ко мне голову. Челюсть сжимается, лицо краснеет. Неприятная тема для дружеской беседы. - Много ты ей простил?
Но он не возражает. Нечего.
Я поднимаюсь, швыряю окурок в кусты, и, шагая в дом, говорю:
- Нихрена никто не прощает. Нихрена этот талант не стоит, поверь.
Он вошел в дом через несколько минут после меня. Встал возле шкафа, скользя пальцами по корешкам книг. Мой дед страшно любил книги, скупал пачками. А теперь они пылятся тут, забытые и ненужные. Как сироты. Я подумал, что должен забрать их домой. Можно нанять "Газель"...
- Ты придешь? - наконец, спросил он, перебивая мои мысли. - Ну, ты знаешь... К нам...
Я покачал головой, разглядывая свои колени. Они все еще болели после вчерашнего падения. На них образовалась корочка застывшей крови. Заживет. Все заживает.
- Не думаю... Не думаю, что стоит...
- Ты должен прийти. Без тебя будет совсем не то, понимаешь? И она не простит.
Я закрываю глаза.
Я понимаю. Я, черт возьми, все понимаю. Но почему никто не думает, что это будет значить для меня?!
- Поговори с ней хотя бы. Завтра.
Мой друг очень хорошо знает меня. Очень хорошо чувствует меня. Очень сильная связь... И как теперь? Этой связи конец.
Мое сердце сжимается.
Я киваю.


Самое большое наше расставание длилось полгода. Мне казалось, я живу без нее нормально. Не вспоминаю. Я постоянно где-то тусовался, с кем-то знакомился и с кем-то спал. Я жил весело, быстро и опасно. Апрель, май, июнь, июль, август...
А потом наступил сентябрь... И, каким-то образом, я оказался возле ее двери. Знакомый пятый этаж. Знакомая дверь. Знакомое лицо, руки, глаза, запах. Она не обрадовалась моему приходу. Я был пьян и прокурен. Мы стояли друг напротив друга. Я на лестничной площадке, она - в квартире. И между нами - целый порог.
- Для чего ты снова здесь?
Брови сдвинуты. Разозлилась. Я молчал. Пялился на ее пальчики, торчащие из открытых мягких тапочек. Чуть рваных. Я купил ей их когда-то... Она смущенно поджала пальцы, будто стыдясь, что не вышвырнула все, что хоть как-то связано со мной.
- Хоть себе то можешь на этот вопрос ответить?
Нет.
- Просто...
Нетерпеливо наморщила нос:
- Что "просто"?
- Просто. Осень...
С тех пор мы целый год не расставались. Ну, до этого времени...


Я пришел к ней вечером.
Она ждала.
У меня было столько вопросов, столько слов. Но теперь, сидя рядом, я не могу вспомнить ни одного из них.
Я глотаю горький, остывший чай, сидя на ее кухне.
Она сидит, подперев подбородок ладонью и смотрит в стену.
Молчание такое напряженное, что я мог бы разрезать его ножом и положить на хлеб с маслом. Бутерброд с молчанием. Деликатес.
- Как ты думаешь, - я собираюсь с силами, чтобы задать единственный вопрос, который мучил меня эти два дня. Мне не хватает смелости поднять глаза: - если бы ты... Нет. Если бы я тогда поехал с тобой... Все могло бы сложиться иначе?
Наконец, поднимаю взгляд.
Некоторое время она молчит, опустив глаза на чашку в моих ладонях. Затем произносит:
- Может быть, - пауза. - Но я бы не хотела, чтобы ты тогда поехал со мной.
Я киваю.
Не знаю, зачем. Люди кивают, когда им нечего сказать.
Мне становится совсем паршиво. Даже чай не кажется таким уж горьким, настолько я подавлен.
Она наблюдает за мной, слегка улыбается:
- Ты придешь завтра? Прошу. Ты мне нужен...
Я гляжу в ее глаза. Родные, теплые...
Снова киваю. Выдавливаю улыбку:
- Я приду.


Третье сентября...
В зале много народу. Друзья, знакомые, его и ее, и наши общие. И очень много цветов, все буквально усыпано цветами. Я чувствую их сладковатый запах. Она очень любит цветы, я это знаю.
Я вижу ее родителей и подхожу к ним, чтобы поздороваться. Думаю, когда это ее отец так постарел? Он пожимает мне руку двумя ладонями, ее мать обнимает меня. Они давно смирились со мной. Может быть, даже любили...
Его родители тоже здесь. Его мать обнимает меня, как сына. Его отец хмурый и замкнутый.
Несколько вежливых фраз с едва знакомыми людьми и я поднимаюсь к микрофону, который установлен на чем-то вроде небольшой трибуны. Люди рассаживаются на приготовленные стулья. Я смотрю в зал. Серега сидит в первом ряду, с самого краю, в своем костюме. Она - рядом с ним. На ней тоже платье, что и в тот вечер. Красное и шикарное. Как она прекрасна. Стройная, полная достоинства. Недоступная... Мое сердце трепетало, словно я увидел ее впервые. Так было всегда - я всегда смотрел на нее, будто никогда не видел раньше.
Я откашливаюсь и начинаю речь, которую писал полночи, глядя прямо в ее чуть улыбающиеся, печальные глаза:
- Однажды ты рассказала мне, что какой-то парень назвал тебя "ведьмой". И тебя обидело это слово сильнее, чем самое страшное ругательство. Обидело до слез. Ведь ты его любила. А он бросил тебе в лицо - "ведьма". Я не понял тогда, почему ты так огорчилась. Ведь ты и правда ведьма - красивая, свободная и дерзкая. Ты приворожила меня. Я так и не спросил, любила ли ты его сильнее, чем меня. Не хватило духу. Просто назвал тебя идиоткой, - она усмехнулась, я тоже. - Ты улыбнулась, сказала "точно" и поцеловала мои губы. Я...


Случайно опустив глаза, я вдруг увидел свои руки, лежащие на трибуне ладонями вверх. Они
были расцарапаны и обожжены. Перед моими глазами пронеслась картина: красная машина на большой скорости влетает в "девятку". Визг тормозов, звук удара, битого стекла и хлопок взрыва. Я хватаюсь руками за горячий металл. Кто-то отталкивает меня, швыряя на асфальт.

Я откашлялся, моргнув. Видимо мое молчание затянулось - некоторые лица в зале были полны недоумения.
- И я бы так хотел...

Праздник. Ее красное платье. Она пришла, но мне нужно поговорить с целой кучей людей о моей книге. В перерыв между разговорами я оглядываюсь и вижу, как она смеется, танцуя с Серегой.
Я пьян. Она хочет уйти. Я держу ее за локоть. И мы оба кричим. Я ору ей: "Давай, убирайся! Иди к черту! Пошла к черту!"
Серега бросает мне: "Ну и дурак же ты, совсем допился. Я танцевал с ней, потому что она пришла к тебе, а ты ее игнорируешь весь вечер. У тебя же столько дел". Он бежит за ней. Я вижу их в окно. Она плачет, но не пускает его за руль. Он, наконец, сдается, садясь на пассажирское сидение. Ее красная "Тайота" срывается с места... 

Я смотрю в зал. Он полон людей. Ее родители. Его родители. Наши друзья. Моя редакторша, украдкой вытирающая глаза. Ее внезапно поседевший отец. Они все в черном. И в ноздри мне бьет запах гвоздики.
Я поворачиваю голову к краю первого ряда. Два последних стула пусты.
Там стоят два закрытых гроба, в одном из которых лежит моя невеста. Во втором - лучший друг.
Он довез ее...
Я должен был поехать с ней...
Что-то падает на мою ладонь, соль обжигает царапины. Кто-то плачет.
Кажется, это я.
- Я бы так хотел сегодня, на третий день осени, сказать тебе: "С днем рождения, милая"...


А вместо подарка я бросаю на ее гроб горсть земли.