93-й год. В ладонях Божиих. Текст 8

...Мария любила своих внучек… Да что там внучек… Однажды в троллейбусе увидела пьяненькую молодую женщину (возвращалась из кафе с дружеской пирушки). Испугалась за неё… мы проехали с ней до конечной, попросили в диспетчерской стакан воды. Маша вызвала у неё рвоту, а потом привела домой, где сразу договорилась, что к концу недели она придёт в церковь, чтобы креститься. Та, конечно, не появилась… Мы все болеем нетерпением, ждём, что за словом сразу же последует дело… Пытаемся помочь траве расти, тянем её вверх… а она вылезает из земли и может засохнуть. Но… От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься... Помоги, Боже, найти настоящие слова.
Вот она нарисовала… мимолётно… в ноябре 93-го. У неё ещё были в запасе девять месяцев земной нашей жизни:

"Стоим на главном проспекте, ждём трамвай. Юрий Подкидышев – фотоаппаратура наперевес, Юлия Санатина – сине-серые глаза и я, стара баушка на вате. Ждём трамвай, всматриваемся в жизнь. Бригада независимых журналистов. Единомышленники. Борцы за народное счастье и противники диктатуры. Вместе делали ныне закрытые газеты "Русский союз" (последний номер), "Глагол" – пока демократия не взялась за дубинку. Теперь вот "Евразию" иногда выпускаем.

Вроде неплохо знаем друг друга, а вот не знаем – поди ж ты. Открываю на днях "Уральскую газету" – там Юлины стихи: "Нет, конечно же, всё не так! Да и мы не те, что вчера…" Тайна, тайна великая каждый человек. Вот сейчас идёт пролонгированный судебный процесс над газетой "Русский союз". Истец Перлаков (фамилию меняю. – Б.П.), представитель демократической цензуры, клеит уже убитому в августе машиной Юрию Липатникову призыв к свержению государственного строя. А люди по телевизору увидели Перлакова, погружённого в судебный процесс, и звонят со смехом: "Так он же читал нам в институте научный коммунизм, основы государства Российского много лет раскачивал коммунистической пропагандой. Подавайте на него в суд, мы пойдём в свидетели!" И смех и грех. Этого истца, ей-богу, жалко даже. А, собственно, где гарантия, что я сама не смехотворна? Стою вот тут, на остановке, что в голову приходит – то и мелю своим собеседникам. А им, может, мои тирады – лишние? Почему Юля смотрит куда-то мимо, сквозь все эти политические тонкости? На какой остановке она сочинила это: "Было лето – кислое совсем. Яблоком пропахло недозрелым…"?

А трамвая всё нет, и мой трёп мне самой неинтересен. Вдруг вижу: в толпе девушка. Тонкая, как… ну как что? Как веточка, принято писать. Но она на веточку не похожа. Что-то серьёзно-чистое в светлобровом лице, замкнутом цветистым платком, что-то из прошлых столетий в летящей походке, в длинном, до снега, пальто с большим песцовым воротником. Кидаюсь, не видя машин: "Девушка, простите… Откуда такая явилась в эти отряды курток, штанов и лосин? Боже! Как красиво! Как женственно! Вы сами шили это пальто?"

"Сама", – ответ явно по инерции. Потом спохватывается, лицо становится строгим, неприступным: "А вы, собственно, что хотели?" – "Ничего", – лепечу. Я уже чувствую, что проиграла, не запаслась терпением и напугала бедную незнакомку. Первая глупость всегда потянет вторую. Представляюсь: "Я журналист. Можно, мы вас сфотографируем?" – "Нет, – она окончательно закрывается. – Журналист… Я не читаю газет. Извините". Она обходит меня и летит, не касаясь снега – как слаломистка, в толпе никого не задевая и всё набирая и набирая скорость.
Юрий Трофимович с Юлей уже возле меня: "Ну что ты людей пугаешь? Разве так можно?.."

Нельзя, милые мои, конечно, нельзя. И всё-таки: что это было? Чьё видение? Дуновение? Прошлого или будущего? Или того и другого вместе? Говорят, наша жизнь – поток, бегущий сразу в двух противоположных направлениях"…

В конце 92-го, уже смертельно больная, Маша отправилась в дальний посёлок, на запад. А в 93-м вышел её очерк в "Уральском следопыте" – "Кленовая моя, Кленовая…" Она работала до последнего.

"В Кленовую пришла зима. Уже в три часа ночи, глянув в подрисованное окошко, я догадалась, что утром нам придётся вспахивать белый снег. Чем до боли цепляет Кленовая: здесь слова обозначают то, что и должны обозначать: речка – так речка, а не какая-нибудь говнотечка. Лес – так лес, рябчики на столах не переводятся. По ягоды пойти – не с трёхлитровым бидончиком с восхода до заката спину гнуть – а ведро, не сходя с места. Вот и снег: уж и вправду – белый!

Раннее утро, светово ещё не обозначенное. Пылим мы с Юрием Трофимовичем по снежной целине, он рыцарски пашет впереди, ботиночками прокладывая дорогу. Обычное дело, мелочи, так и должен поступать мужик – не мне же его за собой вести. Но перевёрнутость нынешних представлений всё же обрабатывает, и я готова прослезиться. Ладно, колючий ветер со снегом в лицо не даёт, да и Трофимыч обижается, когда его благодарят".
А начинается очерк так:

"Глава первая. В ЛАДОНЯХ БОЖИИХ
Самым сильным впечатлением того весеннего дня была служба. У стен разрушенной Свято-Никольской церкви сам архиепископ Екатеринбургский и Курганский Мелхиседек осеняет крестом наши повинные головы. Довольно ветрено, но свечи не гаснут, а только трепещут, пугают возможностью погаснуть, и мы, не умеющие ещё всем сердцем полагаться на волю Божию, прикрываем – каждый свою – свечи ладонями. Кленовские стоят, склонив головы, некоторые на коленях. Нас окружают зелёные горы, такие высокие здесь, что кажется: лес этот с облаками на его вершинах – нездешний, и голоса певчих – голоса незримых в вышине. На литургии много молодёжи – парни рослые, красивые: дети льнут к свечам. Мы все – как будто в ладонях Божиих, жалеемые и прощаемые на этой Кленовской земле…"

Юра сделал там снимок как раз вот такой: Мария стоит с горящей свечой. Прикрывает свечу ладонью. Сейчас огромная фотография висит над кроватью Ольги, нашей внучки. Может, эта свеча удержит её на всю жизнь возле Церкви? В Божьих ладонях, в свете, тепле и радости.

Мария почти всегда делала свои газетные вещи как репортаж. Каждый мог путешествовать вместе с нею, ходить с ней по снежной целине и по лестницам, входить в дом, в квартиру, в церковь:
"В Кленовой уже почти ночь; 603-й, красноуфимский, обронив нас прямо на приснеженную железнодорожную насыпь, уходит, рассекая темень огнями. Мы идём с Подкидышевым вслед ему до переезда. Здесь нас должна встретить Тамара Яковлевна на своём "мерседесе", то бишь "запорожце". Но никого нет, только два приземистых мужика с котомками да высокий парень – руки в карманы – обгоняют нас. Кленовские горы в ночи завораживают больше, чем днём. За ними, где-то в глубине неба, свет – здешнее "северное сияние".

Я ещё не знаю, что завтра вечером здесь, в деревне, мне прочтут стихи оттуда, с этого тихого мерцающего неба. Стихи Валерия Клёнова:

Кленовая моя, Кленовая,
ты тоска и радость моя.
Здесь от хутора и до края
В старых окнах душа твоя…

Валерия убили в городе: подошли на улице и ткнули чем-то острым, беспощадным… Я ещё не знаю этого, не вижу синих глаз его сестры Нины, протягивающей мне черновики недописанных стихов. Я стою за переездом, как бы у входа в село, и просто чувствую и понимаю, что этот свет с неба что-то означает.

…Второй час ночи. Мы сидим на маленькой кухоньке, согретые травяным чаем, планируем завтрашний день. Глава администрации сыплет и сыплет в мой блокнот имена. Я на глазах созреваю и уже готова бежать по заснеженной кленовской дороге – на ферму, в тракторный парк, в школу, в больницу, в пекарню, в аптеку, в детский сад – навстречу людям, которых не знаю, но очень хочу узнать".

И пошли Маша с Юрой рано утром: на ферму, к механизаторам, в детский сад.

"…Я противник детсадовского воспитания. Сама росла на воле: одна под замком с двух лет – лишь бы не ходить строем на горшок – и детей с пеленок в казарму не отдала. Но 27-й Кленовской – статья особая. Прохаживаясь по этому уютному дому и вспоминая свою единственную военную Машу с криво пришитой рукой и плоским, прямо на тряпичном лице нарисованным носом, я в который раз убеждалась, сколь неодномерна жизнь. В 27-й сама бы пошла хоть завтра, в любую группу и в любом образе – хоть куклой, хоть мишкой плюшевым. Уменьшилась бы до размеров Карика и Вали, уселась бы за белую скатерть против вон той Алёнушки и попивала бы из расписной чашечки "как будто чаёк". И носились бы со мной, как с писаной торбой, не только дети, но и все эти чудные молодые женщины… Сама заведующая справлялась бы о моём здоровье. Ничего покупного я бы не носила, всё индпошив, а детишки никогда не ссорились бы из-за меня, ни из-за других кукол, потому что крестьянские дети не приучены хапать, не поддаться на соблазн для них ничего не стоит. Детский садик – это тоже опора совхоза, все связаны здесь кровными узами, воспитатели и родители ходили в одну школу, и крестные в деревне не сосчитают, наверное, всех своих крестников.

Почему-то коренные кленовские все синеглазые. (А мы-то вот с Марией в этой нашей земной жизни были кареглазыми, и дети наши.) И в глазах больше неба, чем речек – незамутненная синь и грусть. Нина Павловна Изгагина, заведующая, всё шутит, шутит. А глаза печальные. Мы сидим в её кабинете – самой крохотной и тёмной комнатушке, наверняка задуманной строителями как подсобное помещение. Нина Павловна без ломания отвечает на мои вопросы…"

Люди всегда с удовольствием отвечали на её вопросы. Что-то в ней было эдакое… Эдакое – незнамо какое, за что люблю её до сих пор. По сю пору и навсегда?

"Свято-Никольская церковь стоит в лесах, в самом центре села. За спиной у неё река Пут – внизу, где-то у подножья; пред изувеченным Ликом храма – все мы, грешные, непокаянные. Тамара Яковлевна говорит: "Пока не восстановим – не будет нам покоя".
На трехсотлетии села, когда заканчивалась служба и голоса певчих перелились в магнитофонный колокольный звон, усиленный динамиками, не могу оторвать глаз от иконы Божьей Матери. Она вынесена из рабочего кабинета Ноговициной и стоит теперь на обвалившейся паперти и плачет о нас невидимыми слезами. Помоги нам, Божья Матерь! Научи опомниться! Шепни в наши забитые роком уши: "Вы дети Святой Руси..."

Мы снова покидаем Кленовую. Метёт, метёт на дорогу, автобус продвигается медленно, осторожно, качается за окном снежный лес. Нас посадили к артистам (автобус заказной)… Мы сидим с Подкидышевым в самом конце длинного салона, на голову мне то и дело наезжают чёрные кожаные (или клеенчатые?) чехлы, в которых полосатые костюмы. Чехлы садятся на голову так настырно, что сопротивление бесполезно, и выход один – терпеть.

Я и терплю, и думаю о Клёнове, Нинином брате. Он ведь не Клёнов был, это псевдоним. Ему выпала тяжкая земная доля: кленовым листом, сорвавшимся с родимого дерева, кружить и кружить и нигде не находить причала. Ещё мальчиком мечтал о небе: летать бы среди звёзд и глядеть, как падают они и гаснут в тёмных озёрах. Но в лётную школу не приняли, закончил авиатехническое училище, младшим лейтенантом ушёл в армию. После неё попал на философский факультет университета, где схлестнулся с комсоргом Бурбулисом. Пришлось уйти, закончил наш горный институт.

Валерий жил в городе как неприкаянный. Вроде бы и семья, и работа есть, но… Механизмы были не его делом, последнее время он всё чаще повторял: "Так я устал, надо в деревню уезжать". Уже после смерти брата Нина найдёт эти строчки, обращённые к родненькой Кленовой: "Млечный путь над твоею дорогой, август дарит таинственный свет, звёзды падают в огороды…" Жизнь оборвалась, как строчка: бежала, бежала и – стоп.

Душа Клёнова исполнила свою детскую мечту – поднялась к небу (только-только прошло сорок дней), притулилась над деревенским кладбищем. Будем ждать теперь, когда из маленькой точки над рекой Пут рванётся навстречу ей колокольный звон. Не магнитофонный – малиновый".

Маша не дождалась, ей оставалось пребывать на земле меньше двух лет. А ходить по ней своими ногами – и того меньше, всего-то годик с небольшим. В Иоанно-Предтеченской церкви Екатеринбурга под иконой святого Серафима давно стоит ящичек для пожертвований – на реставрацию кленовского храма (рядом – "моя" икона Богородицы – Всех Скорбящих Радость, я ж родился в её день). Колени батюшки Серафима Саровского утвердились на камне, мы припадаем к иконе, но... Пока что в Кленовском совсем недавно чудесным образом воздвигнуто хорошее двухэтажное здание, где обосновались молитвенный дом и воскресная школа. Через десять лет после того, как Мария и Юра пахали там ботиночками снежную целину. Млечный путь над твоею дорогой, август дарит таинственный свет...

(Продолжение следует   )