Остров

(Рассказ)


Он видел остров... Буйная тропическая растительность густо покрывала невысокие горы. По камням весело сбегал ручеёк, сливаясь с тёплым голубым морем. Многочисленные, самых невообразимых расцветок, птицы наполняли воздух шелестом крыльев и разноголосым пением.
Из воды выходила она...
Медленно поднимаясь над поверхностью моря, она как бы вырастала из него, подставляя лучам жаркого солнца груди, не стеснённые никакими одеждами, на самых кончиках сосков которых искрились яркие изумрудинки влаги.
Он видел остров... И он переносил увиденное на холст. Каждый вечер... Он больше не видел ничего вокруг – только свой остров!
На столе, заваленном бумагой, карандашами, тюбиками с краской и другим канцтоваровским хламом, сиротливо жалась поллитра дешёвого вина, уже наполовину опорожнённая. В старой консервной банке, заменявшей пепельницу, крючились изуродованные трупы окурков.
Он подошёл к столу и, налив себе из бутылки, с жадностью выпил. Сладостное видение не покидало его. Губы художника, по-детски, счастливо улыбались, глаза были устремлены в одну точку – в левый нижний угол холста, откуда должна была вот-вот появиться обнажённая Нимфа...
Но вдруг всё разрушилось. Прищуриваясь от света, в комнату ввалилась полная низкая, похожая на мяч, женщина – почти старуха. Заспанная. В полураспахнутом халате, из-под которого выглядывала желтая массивная, напоминающая переспевшую дыню, сиська.
– Опять полуночничаешь? – грозно спросила она, подпирая крутые бока кулаками. – Рисует он, видите ли! Лучше бы работал знал, лодырюга проклятый! Жена в обносках ходит, детям на улице показаться не в чем, а он рисует! Живописец, гляди, нашёл¬ся! Алкаш!
Видение пропало. Он с тоской отложил палитру и, упав на кушетку, в отчаянии обхватил голову руками.
– Молчишь лежишь, – продолжала взбеленившаяся теща, – в хате хоть шаром покати, жрать нечего! Соседи смеются, пальцами показывают... Уж и во двор-то выходить стыдно.
– Я вам позавчера пятьдесят рублей отдал, – страдальчески прохрипел бедный художник, – вы пенсию получаете, квартирантов держите. Что вам ещё нужно?
– Свет не жги! – завизжала вдруг, разбрызгивая слюну, сварливая баба. – До утра электричество палишь, придурок! Свет-то в копеечку мне выходит!
Хрястнув дверью, так что на пол сыпанула штукатурка, разъяренная ведьма удалилась и вскоре комната погрузилась во мрак.
«Пробки выкрутила», – догадался художник. Он пошарил на столе спички, засветил свечу...
Снова воскрес перед его мысленным взором остров – сказочная тёплая страна с райскими птицами и выплывающей из вод Нимфой. Художник вновь плеснул себе из бутылки и, поискав в банке-пепельнице не совсем маленький окурок, с блаженством, полуприкрыв глаза, закурил.
Видение манило к себе, заставляя забывать о всех тяготах людского неустроенного мира. Видение спасало от одиночества, спасало от одичания...
Художник взялся за кисть. Губы его произвольно шевелились, как будто беззвучно произнося какие-то заклинания. Небритые щеки пылали, то ли от вина, то ли от возбуждения. Рука уверенно водила кистью.
Художник стал думать вслух:
– Будут у нас деньги, Машенька. И шубка у тебя будет! Всё у нас образуется. Вот закончу картину – и всё будет! И детки...
Он вдруг ужаснулся от какой-то новой, внезапно пришедшей в голову, мысли и, бросив кисть, подбежал к бутылке.
– Никому не нужна моя картина! Никому!
Пить уже больше было нечего. За окном заалело. В третий раз подал голос соседский петух.
«Нужно писать другую картину!» – думал художник, склонив голову на руки, погружаясь в тяжелое забытье...
Весь последующий день он работал на товарной станции. Под вечер, нагруженный гостинцами, как всегда чуть-чуть навеселе, ввалился в свою каморку.
– Папка пришел, ма, папка! – обрадовались дети: мальчик и девочка, примерно одного возраста, лет семи – восьми, повисая на отце, целуя его в обе щеки.
– Ой колко, папка! – смеялась девочка, уколов губы о синюю густую щетину на отцовской щеке.
Мальчик, деловито отобрав у отца баранку, весело заработал зубами. Мычал набитым ртом:
– Па, мама сказала, что ты больше не будешь голых тётек рисовать, правда? Они их в пачке сейчас с бабой Лизой палят!
– Как в печке? – отстранил детей художник и как был, со свертками и кулечками в руках, со связкой баранок на шее, с выглядывающими из одного кармана пиджака горлышком бутылки, а из другого – пробкой духов для Машеньки, бурей ворвался в свою мастерскую.
«Острова» yже не было. Медленные язычки пламени дожирали пос¬ледние несгоревшие ещё островки полотна. Машенька, стоя спиной к нему, ворошила в печке кочергой.
– Маша! Что же... – художник, выкрикнув поначалу имя своей ненаглядной, вдруг снизил голос до шепота, затрясся как в лихорадке» начал почему-то заикаться, – что ж-же т-ты наделала, Мария!!!
Из рук его на пол посыпались пакетики и кулечки, из которых вываливался прозрачный, засахаренный мармелад, печенье, продолговатые трубочки леденцов, сыр, покрытый, как поверхность луны, неглубокими ямками, жирная, улыбающаяся чему-то, селёдка.
– Что же ты наделала, Маша? – по небритой щеке художника катилась крупная сверкающая изумрудина похожая на те, что дрожали недавно на кончиках острых сосков выходящей из моря Нимфы.
– Папка, папка! – принялась плакать мальчик с девочкой, подбирая разбросанные по полу гостинцы.
– Вот ещё... шизофреник! – нервно взвизгнула тёща и, покрутив пальнем у своего виска, гордо удалилась. Разбираетесь, мол, сами!
На художнике не было лица. Женщина у печки испугалась.
– Что с тобой, Витя? Тебе плохо, да? Присядь...
– Нет, мне хорошо! – отрицательно качнул головой бедный художник. – Теперь уже мне, Машенька, хорошо!
Он запустил руку в левый карман пиджака и протянул жене подарок.
– Мне? Духи!! – опешила, расплываясь в счастливой улыбке, Маша. – Ви-тя!..
Дети на полу присмирели. Художник потрепал их по задорным головкам, смахнул слёзы.
– Ты больше не будешь рисовать, папа? – ласково глядя ему в глаза, спросила девочка.
– Не буду, ласточка!
– Никогда-никогда?
– Никогда-никогда!
– Честное октябрёнское?
– Честное... октябрёнское.
Художник, поцеловав её, встал с корточек и направился к двери.
– Ты куда, Витя? – метнула на мужа тревожней взгляд собиравшая с пола продукты, Мария.
– Тёще за свет отдам! – Художник вышел во двор. Поискав глазам вокруг и заметив неподалеку сломанную метлу, просунул её в ручку двери, так что отворить дверь изнутри дома было уже невозможно.
– Порядок!
Потирая руки, он быстро вошёл в сарай, стоявши в глубине небольшого двора. «Выдюжит!» – по-хозяйски, как о чём-то постороннем, его не касающемся, подумал, – делая петлю из своего брючного ремня и перекидывая её через верхнюю поперечную балку сарая. Для верности вбил пару гвоздей, намертво прикрепив конец ремня к балке. Так-то оно надежнее!
В доме, по-видимому, заподозрив неладное, зашумели. Гулко заходила под ударами подпертая метлой дверь.
– Ничего, ничего, дорогие, – шептал, занимаясь своим делом, художник, – потерпите малость!
Вынув из кармана пиджака оставшиеся деньги и пересчитав, он аккуратно положил их на пол, как раз под петлей. Разорвав пачку «Беломора», черкнул огрызком красного карандаша: «Тёще за свет! Пусть подавится! Виктор». Придавил это всё ненужным уже молотком.
В доме забарабанили сильнее.
– Ничего, ещё самая малость осталась! – с улыбкою проговорил художник и, откупорив бутылку, высадил ее одним духом.
В доме зазвенело выставленное стекло.
– Ви-ить-ка-а, – не смей! – Ворвался в сарай обезумевший вопль Марии.
– Ничего, ничего, мои дорогие, скоро уже! – художник поднялся на табуретку и накинул на шею ременную петлю.
– Ви-ить-ка! – ударилась жена в дверь сарая, но та тоже предусмотрительно была подперта изнутри.
Художник с улыбкой оттолкнул от себя табурет – и Машенькин вопль сразу пропал. Разом пропало и всё окружающее. Взамен выплыл тот самый остров – сказочная, райская страна с выходящей из моря Нимфой...
Виктор улыбнулся в последний раз, дернулся изо всех сил и затих.


7 ноября 1987 г.


Рецензии