Ерохин

(Рассказ)

1
В пятницу, ветреным ноябрьским вечером, участковый инспектор старший лейтенант Ерохин – грузный, пожилой мужчина – решил проверить несколько неблагополучных семей. В одной пьяница муж поколачивал жену, в другой, по слухам, гнали самогонку, в третьей постоянно собирались подозрительные компании – хозяин три месяца как освободился из мест не столь отдаленных...
Ох, уж эти бывшие зэки, сколько хлопот причиняли они Ерохину! Месяца не проходило, чтобы кто-нибудь из этой публики что-нибудь не отчебучил и снова не очутился на Богатяновке – так в городе по привычке называли старую тюрьму, теперь – следственный изолятор.
Участок Ерохина был самый трудный в районе – Берберовка. Поселок с глубокими, укоренившимися еще с довоенных времен, уголовными традициями. Отсидеть в тюряге здесь считалось такой же почетной обязанностью, как и отслужить в бывшей Советской Армии. Служить отсюда уходили в основном в стройбат, и сидеть начинали чуть ли не с дошкольного возраста. Повседневные интересы берберовцев ограничивалась водкой, мордобоем и женщинами.
«Что за подлый народ?! – думал в сердцах Ерохин, шагая по кривым и грязным берберовским улочкам. – На других участках люди как люди. Ну выпьют когда, не без того, ну подерутся... Так, культурно же все. Ну сопатки друг дружке расквасят, дело понятное. Ну рубахи порвут... Мои ж аспиды чуть что – сразу за ножики... Руки б за такие фокусы отрубать, чтоб другим неповадно было!»
Ерохин не без внутреннего трепета вступал по вечерам в пределы своего неспокойного участка. Шагая по середине безлюдной улицы, он чувствовал себя неуютно, словно разведчик в захваченном неприятелем городе. Глухо запертые калитки и металлические ворота, плотно затворенные ставни домов, казалось, таили молчаливую угрозу. Улица напоминала тюремный коридор, и звук тяжелых шагов участкового эхом далеко разносился по окрестностям...

2
Местный лидер Петр Царичанский или Пеца, как звали его дружки, уже сделавшие по одной, а то и по несколько «ходок» за колючую проволоку, долго избегал этой участи. Может, ангел-хранитель его оберегал, может, неумелые молитвы матери – коммунистки с немалым стажем, – но Царичанскому на удивление легко сходили с рук пьяные похождения с мордобоем в ресторанах, попытки угона машин, снимание в подворотнях шапок. В конце концов судьба жестоко посмеялась над грозным берберовским центровиком. Пеца пошел по самой позорной для уголовников сто семнадцатой статье за изнасилование.
Вопреки мрачным прогнозам бывалых дружков насчет дальнейшей его участи и постоянного места возле «параши» Пеца и на зоне оставался Пецей:
«петухом» его не сделали и менты не сломали. Он отсидел пять лет и вышел на «химию»...
Улица жила замкнутой, почти не сообщающейся с внешним миром жизнью с мизерными, ограниченными едой и выпивкой, потребностями. Информация сюда просачивалась в основном по «беспроволочному телеграфу», потому что газет местные жители не читали, радио не слушали – все больше магнитофоны с блатными песнями – а телевизоры, по причине их непомерной дороговизны, были не у всякого. Особенно остро занимали бывших уголовников проблемы экономики, что непосредственно затрагивало их личные интересы в виду невообразимого, водочного вздорожания, и политики, на изменение которой они реагировали столь же болезненно, как и на повышение цен.
Собравшись на очередной «кир» («киряли» всегда на Пециной хате), вначале угрюмо и молча опрокидывала по первой – самой сладкой с похмелья. Закусывали чем бог послал: если летом – огурцами и луком с Пециного огорода, добрая половина которого была засеяна маком и высокой, выше человеческого роста, уссурийской коноплей, если зимой – рукавом или папиросной затяжкой. Потом Кот – армянин Жора Арустамян, славившийся своим неугомонным, скандальным нравом, – задавал кому-нибудь свой коронный вопрос на засыпку: «Ты за коммунистов или за большевиков?» По его понятиям, «коммуняки» были все сплошь нехорошие люди, а большевики горой стояли за простой народ и совершили для него революцию. Пеца сейчас же вступался за коммунистов, коммунистами были его мать и отец. Он требовал от Кота ответить за свои слова. Разгоралась перепалка. Кот еще выпивал для храбрости и соглашался ответить. И Пеца вел его отвечать на улицу. И там бил в уссурийской конопле... Потом продолжали пить, курили анашу, до одурения крутили Токарева и Высоцкого. Расходились только под утро, обрюзгшие и небритые, осторожно передвигая ноги, цепляясь за забор, как слепые.
К Петру Царичанскому, жившему с женой недалеко от родителей в собственном доме, и шел участковый Ерохин.

3
На требовательный стук в калитку никто не вышел. Ерохин слегка подергал ручку и калитка со скрипом открылась. Участковый секунду помедлил, поправил форменную фуражку и, придав лицу строгое выражение, прошел во двор. Во дворе никого не было. От освещенных окон дома на землю падали большие желтые пятна. Ерохин постучал в дверь, но ему опять не ответили.
– Хозяева! Есть кто живой? – он глухо покашлял в кулак.
За дверью послышались шаги. Ленивый с хрипотцой женский голос спросил:
– Кого надо?
– Царичанские здесь живут? Открывай, хозяйка.
– Ага, сейчас разбежалась... Ты кто такой?
– Ерохин.
Женщина за дверью затихла. Слышно было как она на цыпочках, скрипя половицами, выходит из коридора. Участковый снова нетерпеливо и требовательно забарабанил.
– Да иду, иду, начальник, не кипешись.
В коридоре зашаркали тапочки. Дверь широко распахнулась и на пороге показался сам Петр Царичанский. Он приветливо улыбался Ерохину, распространяя водочный перегар.
– Плохо гостей встречаешь, хозяин, – упрекнул участковый.
– Хозяин на зоне, Иван Семеныч, какой я хозяин? – Пеца отступил в сторону и сделал приглашающий жест рукой. – Заходи, коль пришел. Такому гостю всегда рады, хоть и говорят, что незванный гость хуже татарина.
В коридоре было темно, хоть глаз выколи, и Ерохин, не без некоторого сомнения переступая порог, внутренне напрягся и непроизвольно вжал голову в плечи, как будто ожидая удара.
– Осторожнее, Иван Семеныч, тут у нас притолока низкая, не зашибись ненароком, – словно, угадывая его мысли, предостерег Царичанский.
В ярко освещенной комнате, куда вслед за Пецей вошел Ерохин, было сильно накурено. У стола, заставленного пустыми стаканами, сидело несколько человек, в том числе молодая женщина. У стены на кровати кто-то спал, укрытый старым солдатским бушлатом. Все с интересом смотрели на вошедшего и молчали. В их взглядах застыла невысказанная угроза.
– Здорово, господа удавы! – поздоровался Ерохин, стараясь развязным тоном разрядить напряженную обстановку.
– Здорово, мент, – вызывающе откликнулся один из сидящих, уже плохо владеющий языком.
Его дружки сдержанно рассмеялись. Участковый нахмурился.
– Проходи, проходи, Иван Семеныч, не обращай внимания на, этих придурков, – приободрил его Пеца, приглашая к столу. – Присаживайся... Кот, штрафную начальнику!
Человек, к которому обратился Царичанский, красивый щеголевато одетый армянин, достал из-под стола откупоренную бутылку водки и вопросительно уставился на Ерохина.
– Накатим по сто грамм, начальник, или ты при исполнении не бухаешь?
Все выжидающе притихли, следя за реакцией участкового. Ерохин секунду колебался. Пить, тем более в такой компании, не хотелось, сдерживало чувство служебного долга. Но в то же время понимал, что откажись он и разговора не получится. Парни замкнутся и, как это бывало не раз, всё сведется к сухому официальному диалогу с трафаретными вопросами и односложными ответами.
Ерохин решительно встряхнул головой, кинул на кровать фуражку и присел на поданную табуретку.
– Что ж выпью, коли нальете, отчего не выпить?
За столом одобрительно загудели. Кот, широко улыбаясь, налил полстакана водки и пододвинул Ерохину.
– Давай, начальник, за знакомство!
– Ну дай бог, чтоб не последняя! – Участковый расставил широко ноги, как будто изготовился к прыжку, склонил голову к стакану и, резко махнув рукой, опрокинул в себя водку.
Кто-то услужливо подал соленый огурец.
– Ты как, по делу, Иван Семеныч, или так? – выждав пока тот закусит, поинтересовался Царичанский.
– По делу и так, – неопределенно ответил Ерохин.
– Понятно.
– Освободился давно? – неожиданно спросил участковый.
– В августе.
– И до сих пор гуляешь?
– А что, Семеныч?.. имею право. Пять лет на хозяина отпахал.
– Сам виноват, Царичанский. Баб тебе мало было, на девчонок потянуло?
– Ладно, ты не поп, Семеныч, чтоб я тебе исповедовался, – резко оборвал его Пеца.
– В натуре, начальник... сиди бухай... Брось ты нам тут чернуху раскидывать, – поддержал Царичанского Кот, не глядя в лицо участковому. Взгляд его вообще невозможно было уловить, он сильно косил.
– Служба у меня такая, ничего не попишешь, – виновато сказал Ерохин, чувствуя, что разговор идет не туда.
– Собачья у тебя служба, мент, – снова заметил какой-то пьяный, разбойного вида армянин, которого все звали Абреком.
– Уж какая есть, – буркнул Ерохин.
– А на кого ты сейчас пашешь, начальник? – продолжил щекотливый разговор Кот. – Коммуняки-то начистяк накрылись со всей своей кодлой... Кому служишь?
– Государству я служу... Там наверху много чего нахимичить могут, а Россия завсегда останется. Вот ей и служу.
– А ты за коммунистов или за большевиков? – задал свой всегдашним вопрос Кот.
– За большевиков конечно. Коммунисты-то мне и самому, честно говоря, не больно по душе были. А большевики – дело другое...
– Во! – радостно вскричал Кот, указывая на него пальцем, и победно посмотрел на Царичанского. – Понял, Пеца, что умные люди говорят!
– До черта вас сейчас таких по умняку похиляло, – неприязненно поморщился тот. – Попробовали бы раньше хай поднять, враз бы на Колыме припухли.
Все с интересом прислушивались к разгорающемуся спору в предчувствии веселого развлечения.
– А что они тебе, коммунисты, хорошего сделали, Царичанский? – спросил уже начавший хмелеть Ерохин. – Он не знал, что невольно задел в его душе больную струну.
Пеца заметно помрачнел, сделал знак, чтобы налили. Когда все выпили, он громко стукнул по столу пустым стаканом и быстро заговорил, уставясь зло выпученными глазами в лицо Ерохина:
– Запомни, Семеныч, ты мне больше таких вопросов не задавай. У меня мамаша с паханом коммунисты, а за мать я любому глотку перегрызу! Коммунисты меня сделали, понял?! И тебя тоже, Семеныч... Они всех нас сделали. Мы только при коммунистах и можем жить, нам капитализм и даром не нужен. Ты что, Семеныч, капитализма, захотел? Плохо тебе при Советской власти было? Опупел, Семеныч, да при капитализме тебя бы давно за такую работу в три шеи из ментовки поперли! Где это видано, чтоб мент на одной хате с урками гужевался?.. Да если б не Советская власть, мы бы всю жизнь как негры на плантациях вкалывали, а мы кайфуем, Семеныч!
– За то вас и сажают по тюрьмам, – язвительно вставил Ерохин.
Царичанский усмехнулся.
– А на зоне думаешь Советской власти нету? Для некоторых это курорт, Семеныч. Старые урки откидываться не хотят, за неделю до выхода спецом какой-нибудь шухер заделают, чтоб новый срок намотали. Для них кича – дом родной.
– Ты заканчивай такие разговоры вести, Царичанский, – повысил вдруг голос Ерохин. – Я при исполнении, и партия у нас указом запрещена... Ты мне тут за Советскую власть не агитируй!
– Да он же сам коммуняка, начальник! – весело крикнул Кот. – Яблоко от яблони недалеко падает.
– А что... я коммунист... в душе. Тебе зазорно с коммунистом бухать, Семеныч?
– Ты?.. Коммунист?.. – Ерохин ошалело уставился на Царичанского. Только сейчас до него начала доходить вся нелепость их нетрезвого спора.
Пеца что-то еще, захлебываясь, говорил, доказывая, убеждая в своей правоте, но участковый его не слушал. Он понял что разговора не получилось, что время потрачено попусту.
Ерохин встал, сердито нахлобучил фуражку и, не прощаясь, вышел из комнаты. Его не удерживали, как бы даже не заметив его ухода. Как будто и не было его тут вовсе.
Улицу полоскал дождь. Было темно и сыро. Бледная луна искаженно мерцала в трепещущих от дождевых капель лужах, по которым, чертыхаясь и оскальзываясь, хлюпал одинокий маленький, человек в нелепо сидящей на нем мокрой милицейской форме. Остаток хмеля постепенно выветривался из головы вместе с обрывками бестолкового спора. Ветер хлестал по лицу холодными дождевыми струями. Погода испортилась не на шутку. Казалось, все сегодня ополчилось против Ерохина: люди, дома, природа. Он шел по улице, напоминающей тюремный коридор и, как бы наблюдая со стороны, сам себе казался заключенным, отбывающим пожизненный тюремный срок. Словно посадили его когда-то, а освободить забыли. Так он и тянет лямку из года в год. И когда освобождение – про то Богу одному известно.


Май 1992 г.