Смерть человека

(Рассказ)


Он просыпался с трудом, как будто после перепоя или продолжительной тяжелой болезни. Устало лежал в скомканной несвежей постели, равнодушно уставившись в потолок. Лениво прислушивался к доносившемуся с улицы бестолковому шуму, большого города. Широко, до боли выворачивая скулы, зевал. Единственное, что он чувствовал после тягостного пробуждения – мертвящую беспросветную скуку глубоко уставшего человека. И так было изо дня в день, словно какое-то проклятие нависло над его головой.
Его угнетали яркий солнечный свет, бивший в окно сквозь нестиранную гардину, восторженный щебет глупых, вечно чему-то радующихся воробьев. Его раздражали бодрые голоса соседей. Он не понимал, как они не уставали каждый день, в продолжении десятилетий, тянуть лямку этой глупой и бессмысленной жизни.
Новый день не сулил ничего нового, и он с тоской думал о бесследно канувшей в небытие ночи. Ему даже казалось, что сон – это его настоящая жизнь, а пробуждение – смерть. По-настоящему он жил только во сне.
С раннего детства он страдал странным душевным недугом: тяготился обществом людей, был неразговорчив, вечно зол и раздражителен. Он с радостью встречая ночь, чтобы забыться, и с ужасом пробуждался: хотелось повеситься, но единственное, что пересиливало страх перед жизнью, – панический страх физической боли.
Полежав под одеялом и собравшись с духом, он поднялся. На душе была тоска. Тоска смертная, ничем неутолимая. Он схватился за голову и уставился в пол.
«Жизнь – сон. Я не живу, я давно умер, – в отчаянии думал он. – Скоро наступит ночь и я снова проявлюсь в своей настоящей жизни, а утром – опять смерть! И так без конца, пока не настанет истинное рождение. Истинное рождение – это смерть».
Он встал и бесцельно прошёлся по комнате. Она была невелика, плотно заставлена старой, оставшейся после смерти родителей, мебелью и сплошь завалена книгами, бумагами, папками, общими тетрадями и блокнотами. На круглом столе стояла старая пишущая машинка «Москва», рядом – раскрытая общая тетрадь с исписанной до половины страницей и сверху – шариковая ручка. Машинка и тетрадь были покрыты толстым слоем похожей на бархат пыли.
«Кому это всё нужно? – с неприязнью подумал он. – Ровным счётом никому. Ни одной душе. Сжечь... всё сегодня же сжечь. Всё к чёрту!..»
Он подошёл к стене и включил радио. Неестественно бодрый и жизнерадостный до приторности женский голос совершал всегдашний беглый экскурс по страницам центральных газет. Речь диктора пересыпали приевшиеся за долгие годы развала, перестройки и всеобщей смуты лозунги московского руководства, повторяемые ежедневно, как магические заклинания. То и дело слышалось: «рынок», «международный валютный фонд», «приватизация», «свободные цены», «предпринимательство». Диктор, словно заклинательница змей, бесстрастным голосом повторяла все эта готовке формулы и страна, как в цирке, затаив дыхание, ожидала чуда.
Подойдя к зеркалу, он осторожно, словно боясь уколоться, потрогал проросшую за ночь на щеках и подбородке щетину. Нужно было бриться, но бриться не хотелось. Вообще не хотелось ничего делать. Не хотелось шевелиться. «Зачем? Какой смысл во всей этой суете?.. Жить, – чтобы, как робот, как бездумный, бесчувственный механизм, изо дня в день только есть, пить, бриться, стричься, совершать глупые ненужные движения, отвечать на вопросы других роботов... Господи, зачем это всё? Когда это всё кончится?»
Он вышел в коридор, почёсываясь и зевая, направился в уборную. Она как всегда оказалась занятой. Из-за обшарпанной двери доносилось какое-то радостное кряхтение и посапывание как будто там, за дверью, занимались любовью. На кафельном полу разливалась остро пахнувшая мочой жёлтая лужа, по которой плавал окурок беломорины и клочок старой газеты с профилем Рыжкова.
Вырвавшийся из тесного колодца уборной вместе с утробным, всасывающим шумом воды в унитазе полуодетый сосед, сварщик Сараев, стремительно сунул огромную мозолистую лапу для рукопожатия. Наш герой поморщился и брезгливо протянул только указательный палец.
– Колян, не слыхал, наш завод завтра бастует, – не замечая, рассеянно жал палец Сараев. – Расценки суки порезали, получку по три месяца не выдают...
– Водка подорожала, – понимающе дополнил Николай и, зайдя в уборную, захлопнул дверь перед самым носом соседа.
– Праституцию развели, голых баб по телевизору показывают, – крикнул за дверью Сараев и, матерно выругавшись, ушел.
В уборной был невыносимый запах, пол загажен. В углу стояли опорожненная бутылка из-под вина и стакан, накрытый куском черствого хлеба. Все стены были испещрены рисунками, изображавшими наиболее стыдные части человеческого тела с соответствующими комментариями.
Николай много раз видел эти гадости, но сейчас ему стало особенно противно. Как если бы он провалился вдруг в зловонную клоаку. Самое страшное – этой клоакой был весь мир... Люди вокруг были веселы и непосредственны, как дети. Они не задумывались о завтрашнем дне, привыкнув, что за них думают другие. Раньше, когда не хватало денег на водку, они занимали друг у друга. Теперь, когда не стало хватать на хлеб, они бастуют. По вечерам, собравшись на общей кухне и нажарив сковороду семечек, они садятся играть в подкидного. За игрой злословят в адрес нынешнего руководства и с тоской вспоминают прежнее, которое совсем недавно обругивали последними словесами. Они жили своим, тесно спаянным, серым мирком с мизерными радостями и такими же мизерными печалями, где за великое благо почиталось сытно поесть, а за великое несчастье – лишиться премии на работе. Они как бы распространяли вокруг незримую ауру своих серых мыслей, делая жизнь находящихся поблизости невыносимой.
Вернувшись в комнату, он по быстрому собрался, торопливо, без аппетита, позавтракал хлебом с салом и луком и вышел на улицу.
Яркое солнце на мгновение ослепило его. Николай зажмурился, а когда открыл глаза, пространство перед ним преломилось, словно треснувшее зеркало, и в глазах стало двоиться. В ушах зашумело, реальный мир куда-то отодвинулся, вернее, сам Николай из него выпал, как будто со стороны наблюдая кадры проплывающей мимо жизни. Потом всё вернулось в привычное состояние и он продолжил путь. Как и все в этот утренний час, он шел на работу. Определенного рабочего места и конкретного часа, с которого бы начинался рабочий день, у него не было. Он работал контролером пассажирского транспорта потому что больше всего на свете ценил свободу.
Недалеко от остановки, он увидел известного всем в поселке спившегося
студента-медика Баранова, который был ему особенно неприятен, но сворачивать в сторону было поздно.
Облачённый в потёртые, нестиранные джинсы, измятую, с чёрными угольными пятнами, рубашку и дырявые кроссовки, Баранов, тем не менее, держался высокомерно. Он небрежно, не подавая руки, кивнул Николаю, нагловато прищурившись, полупопросил полупотребовал:
– Займи четвертак, на бутылку не хватает!
Николай равнодушно, чтобы побыстрее отвязаться, достал двадцати пяти рублевую бумажку и подал Баранову как милостыню. Тот торопливо, с жадностью, схватил деньги, внимательно посмотрел на Николая и неожиданно предложил:
– Пойдем со мной бухать, хочешь?
– Я не пью, ты же знаешь.
– Впервые слышу... Странно. Я думал, что сейчас не пьет только сова. Она днем спит, а ночью все магазины закрыты... Ну всё равно пойдем. Я с тобой давно поговорить хочу.
– О чем нам с тобой разговаривать?
– Да ты не хочешь идти, что ли? Тут недалеко. Пойдем, что как целка ломаешься?
– Не хочу. Говори здесь, что надо... И вообще, мне некогда.
– Ты что, меня за алкаша считаешь, да? – угрожающе спросил Баранов.
– А тебе так важно за кого я тебя считаю?
– Но ты же вот не хочешь со мной пить.
– Господи, – тяжело вздохнул Николай и сделал попытку распрощаться с Барановым. – Ну я пошел. Как-нибудь в другой раз встретимся.
– Другого раза не будет, дурак! – резко привлек его к себе Баранов и сипло задышал в лицо перегаром. – Слушай ты... Ты знаешь, кто я? Дур-рак... Я в медицинском учился. Ты знаешь на что способен Сашка Баранов?.. Вы обо мне еще услышите, сволочи!.. Я знаю, ты что-то там пишешь, бумагу мараешь. Брось всё равно ничего не выйдет. Я знал настоящих писателей, а где они сейчас? Думаешь, в Союзе писателей? Черта с два: один повесился, другой спился. И ты тоже повесишься или сопьешься, если настоящий писатель. А если дерьмо – то поплывешь, большому кораблю большое плавание. Дерьмо всегда наверху плавает.
– Брось пить, Баранов, – поморщились, перебил его Николай. И не кричи на всю улицу, люди оглядываются.
– Это не люди, – презрительно бросил Баранов. – Это так, навоз. И мы с тобой тоже навоз! Ты Ницше читал? Мы только почва, Коля, на которой взрастет, когда-нибудь настоящий человек. Так говорил Заратустра. Мы только пролог, понимаешь, Коля... только пролог к роману, а сам роман где-то когда-то напишется... Ты ни черта не понимаешь в жизни, Коля. Сколько тебе лет? Тридцать три? Тридцать три года – возраст Христа. Но ты не Христос, не гордись. Так говорил Заратустра, понимаешь. И ты не сверхчеловек, ты червь и я тоже червь. Мы оба черви... Червь думает, что он бог, бог думает, что он червь, понимаешь? Нет, ты, брат, еще многого не погашаешь...
– Ты где-нибудь работаешь, Баранов? – спросил Николай.
– А зачем работать? Зачем заботиться о завтрашнем дне и хлебе насущном? – горячо заговорил Баранов. Его как будто прорвало. – Ты читал Библию? Христос говорил: будете как птицы, которые не сеют, не жнут, а корм каждый день от бога получают. Вот и я так живу – как птица. Нe работаю, а ем и даже пью. Мне бог все дает, Коля. Сегодня вот тебя по мою душу поедал с четвертаком... Зачем мне работать?

На конечной остановке троллейбусов у Пригородного железнодорожного вокзала, где они обычно контролировали, все уже были в сборе. Низкорослый худощавый, но жилистый армянин по фамилии Сарьян, колдыряющая, сорокапятилетняя Лиза, высокий худой «наркоша» Вадим, ровесница Николая, замужняя, смазливая Света. Были eщё какие-то контролеры, но их Николай не знал.
– Долго спишь, солдат, – заметила, распространяя устойчивый перегар, Лиза.
– Апаздал, Калян, ми толка что дваих уработали, вон Вадика спраси! – похвалился, потирая большой волосатый кулак, Сарьян.
– В натуре базарю им: по два червонца, молодцы... Они – права качать и всё такое... Ну мы их с армяном к Темерничке – наказывать!.. – гнусаво пробубнил, покачиваясь на длинных кривых ногах, как всегда «торчавший» Вадим.
Светка чуть слышно поздоровалась с Николаем, крепко сжимая под мышкой черную пухлую сумочку, где у неё хранились деньги и штрафные квитанции.
К остановке подкатил переполненный троллейбус. Быстро выудив из кармана круглый красный жетон контролера, Николай вместе со всеми ринулся к распахнувшимся дверям старого «Зиу-9».
– Ваши талончики, господа! Контроль. Пожалуйста, талончики на проверку, – орал он, тыча чуть ли не в лицо пассажирам красный жетон и отбирая другой рукой скомканные талоны.
Светке повезло, поймала, сразу двух «зайцев»: парня и девушку. Николай поспешил к ней на помощь.
– Нехорошо без билета ездить, молодые люди, – стыдила она их. – Из-за тридцати копеек совесть терять... Давайте-ка штраф по двадцать рубликов и – гуд бай! Не то...
– У нас денег нет, – мрачно проговорил парень.
Николай с неприязнью оглядел его облаченную в катон и натуральную кожу фигуру и недоверчиво усмехнулся.
– Денег, говоришь, нет?.. А если за ноги потрясти, авось чего и звякнет, а? На тебе же, пес поганый, шмоток кусков на пятнадцать.
– Я бы попросил без оскорблений, – встрепенулся парень.
Светка испугалась и закричала своим:
– Вадим, Сарьян, быстрее сюда!
Tе прибежали и оттеснили парня от Николая.
– Андрей, пойдем отсюда, я боюсь, – всхлипнула, хватаясь за руку кавалера, девчонка безбилетница.
Вадим грубо отшвырнул ее в сторону и, схватив парня за горло, зашипел:
– Слушай, мужик, если через минуту не будет полтинника, мы с вас с обоих натурой возьмем, понял?
Сарьян стал за спиной парня и ребром ладони несильно ударил по печени.
– Ти что, малчик, нух патэрял? Сматры, патом хуже  будет.
– Полтинник, считаю до трех. Раз! – встряхнул безбилетника Вадим.
– Андрей, отдай, ну их... – попросила чуть не плачущая девушка и жалобно взглянула на парня.
Покрутив головой и освободившись от цепких пальцев Вадима, парень с сожалением достал из кармана пачку сторублевок. Светка трясущимися от жадности руками отсчитала сдачи, надорвала две квитанции. Парень спрятал деньги, квитанции, смяв, небрежно швырнул в урну.
– Говорил «бабок» нет, морда козлиная, a у самого полный карман «капусты», –сокрушался, покачивая головой, Вадим.
– Нада била его сделат, – с сожалением потер волосатый кулак Сарьян.
Когда парочка удалилась на порядочное расстояние, Светка, блудливо взглянув на Николая и хихикнув, проворно наклонилась над урной, запустила руку и вытащила скомканные квитанции. Она часто так проделывала, используя одни и те же квитанции по несколько раз. Светка работала культурно. Что касается остальных контролеров из их своеобразного «кооператива», то они или вообще не давали квитанций как Сарьян с Вадимом, или рвали на глазах у безбилетников простые бумажки, на которых красным карандашом была выведена цифра 20.
К вечеру контроль стал напоминать обыкновенный грабеж на большой дороге. Сарьян с Вадимом били за тополями у Темернички чуть ли не каждого второго. Принявшая уже «дозу» Лиза, матерясь, вырывала сумки и авоськи у толстых и бестолковых кущёвских хохлушек, затарившихся продуктами на Центральном рынке. Николай со Светкой давили на психику, подводя слишком упорных отказчиков к Темерничке для ознакомления со способом взимания альтернативного штрафа. «Группа захвата», работавшая с дверями, непонятным образом увеличилась, – здесь можно было
увидеть все категории постоянных обитателей вокзала начиная от «бомжей» и заканчивая цыганами.
Из города то и дело подходили разгружаться набитые под завяз троллейбусы. На противоположной стороне дороги с грохотом останавливались красно-желтые чехословацкие трамваи, вываливая из раскаленных от солнца утроб густые толпы горожан
и спешащих на электричку приезжих. У каждой двери в два ряда выстраивались длинные шеренги контролеров, пассажиры гуськом проходили мимо них, как сквозь строй. Навстречу напирали другие – ожидающе посадки. Люди сновали туда-сюда, как муравьи, наталкиваясь друг на друга, ругаясь; волокли тяжелые чемоданы и сумки.
Над всей этой суетой и неразберихой из громкоговорителя, устроенного на стене вокзала, разносился равнодушный голос диктора российского радио, повествующий о трагических событиях в Дубоссарах.

Глубоким вечером, заплатив положенную дань Сахиду – «председателю» их вокзального «кооператива», Николай со Светкой неторопливо прогуливались по многолюдному парку.
– Совсем обнаглели эти чечены, житья не стало, – жаловалась Светка на Сахида.
– Что поделаешь, раньше тоже налог платили, – сказал Николай. – Тогда здесь местные промышляли. Какая разница кому платить, чеченам или русским?
– Берут больно много.
– Сейчас со всех берут. Даже с нищих... Уйду я, наверно, от вас к нищим. Не могу долго на одном месте работать.
– А у них что, тоже кооператив?
– У них фирма солидная. В день до сотни нарубить можно. А в выходные под церковью и побольше.
Николай зевнул. От усталости болели ноги, от вокзального шума – голова. Хотелось в изнеможении растянуться где-нибудь здесь, на травке, и спать, спать... Светка раздражала назойливым, откровенным заигрыванием. «Зачем это всё? Ради какой цели?..» Всё это уже было, было... Когда, окрылённый, ожидаешь от нового знакомства чего-то необычного, неземного, а в итоге оказываешься как бабка у разбитого корыта. И кроме скуки, опустошения и неприятного, гадливого осадка в душe больше не остаётся ничего. «Нет, только не это! Спать. Спать...»
– Ты видики смотришь? – тараторила, не чувствуя его плохого настроения, Светка. – Мы на кабельное телевидение подключились. Там такое крутят...
– Какое – такое?
– Ну сам не понимаешь? – Светка зарделась. – Секс да эротику.
– А-а порнуху, – скривился Николай. На душе стало до того пусто и пакостно от бессмыслицы происходящего, что он чуть не заплакал. Он вспомнил, что в парке около бывшего обкома партия намечается сегодня антиправительственный коммунистический митинг и под этим предлогом решил отвязаться от Светки.
– Ты вот что... ты езжай домой, муж с детьми заждались небось, а мне тут еще в одно место надо, – сказал он, отставая от своей спутницы.
– Куда это ты, если не секрет? – с напускным равнодушием поинтересовалась Светка.
– После скажу. Пока. До завтра, – побежал от нее Николай. Он чувствовал, что еще чуть-чуть и не выдержит, сорвется в истерике, наговорит Светке гадостей.
«О боже! Бежать... бежать из этого проклятого города. В лес, в деревню, на природу. И спать... спать... Целыми днями спать и ничего не делать. И умереть...»
Внимание его привлекла большая толпа на соседней аллее. Над толпой развевались красные знамена вперемежку с черно-желто-белыми. Из центра сборища доносились горячие призывы кого-то свергать, кого-то стрелять и вешать, перекрываемые одобрительными аплодисментами. Толпа разрасталась, как снежный ком. То и дело подходили любопытствующие. Какая-то старушка бесцеремонно дернула Николая за рукав рубашки и крикнула, жалобно заглядывая в глаза снизу вверх:
– Сынок, что дают? За чем очередь?
Николай зло отмахнулся и старушка, уверовав, что действительно что-то дают, суетливо забегала в толпе, озабоченно ища крайнего, боясь, что ей не достанется, и спрашивала, чуть не плача, у каждого:
– Вы не знаете, что выбросили? За чем очередь?
– За сахаром, мать, – подшутил хмельной верзила в большой армянской фуражке, похожей на шляпку гриба.
Кто-то рассмеялся, а кто-то не расслышал и стал уверять соседей, что приехал сам Сахаров.
Отчаянно работая локтями, Николай пробился в середину толпы. Он обрадовался. Неразбериха и путаница возбуждали. Хотелось, чтобы в этот раз наконец-то что-нибудь произошло. Хотелось, чтобы на толпу бросили танки и вооруженных до зубов омоновцев. Чтобы раздавали оружие, – лилась кровь и гремели выстрелы. Хотелось разрушения и всеобщего хаоса. Хотелось апокалипсиса.
В центре толпы, на лавочке заменявшей трибуну, стояло несколько перекрикивавших друг друга ораторов. Они говорили без микрофонов и слышали их только в первых рядах. Один – полный рыжеусый мужчина со значком депутата несуществующего Верховного совета, яростно обличал «окопавшихся», как он выразился, в бывшем обкоме демократов.
– ...и вот теперь здесь, в этом сменившем десятки вывесок здании, где до революции помешалась городская дума, – визгливо кричал рыжеусый, – правят бал люди, цинично называющие себя выразителями народной воли. И в то время, когда народ терпит крайнюю нужду, когда в очередях за хлебом пенсионеры падают в голодные обмороки, когда наши дети забыли вкус конфет, а сахар видят только по телевизору, эти новоявленные отцы русской демократии преспокойно разъезжают на бывших обкомовских «Волгах» и распродают мафии всё, что еще не разворовали их предшественники...
Толпа, колыхнувшись, зашлась в одобрительном крике. На Николая сильно наперли сзади, сдавили, оттеснили и он оказался возле другого оратора. Это был седой бородатый мужчина в старинной посконной косоворотке с узором, поверх которой на шнурке болтался большой медный крест. Человек с крестом тоже кого-то клеймил и обличал, Николай прислушался.
– ...и масоны, о которых писал ещё наш великий русский писатель Лев Толстой в романе «Война и мир»! Вся эта зараза пришла в Россию из Франции вместе с Наполеоном. Это по его приказу у нас была создана сеть тайных масонских лож, одна из которых и попыталась в декабре 1825 года совершить в Петербурге государственный переворот. Все несчастья России – плоды тайного масонского заговора. Это они уговорили царя отменить крепостное право, а потом убили Столыпина. Февральская революция – тоже дело рук жидо-масонов. У нас имеются неопровержимые доказательства, что Керенский был членом масонской ложи...
– А Горбачев? – весело выкрикнул мужской голос.
– Тоже масон.
– А Ельцин?
– Тоже.
Николаю опять стало скучно. Он понял, что ничего больше не произойдет. Народ поговорит, пошумит, поспорит и разойдется. И будет всё как всегда. И опять нужно будет с монотонной механической последовательностью есть, пить, мыться, бриться, совершать массу бесполезных, никому не нужных условностей и ждать, вечно чего-то ждать, зная, что ничего больше не будет я все ожидания напрасны.
Он выбрался из толпы и медленно побрел к выходу из парка. Перед обкомом стояли казаки с нагайками за голенищами сапог и несколько омоновцев в черных масках. Николай подошел и попросил у одного из казаков закурить. Сигареты были с непонятной надписью на иностранном языке.
– Из Приднестровья привез, – видя заинтересованность Николая, пояснил разговорчивый казак.
– Ну и как там?
– Да как, поезжай, сам побачиш... На днях пять гробов из Дубоссар привезли... В дозоре казаки были. Молдаване ночью подкрадись и всех из автоматов посекли.
– Говорят и пленные есть? – осведомился стоявший рядом омоновец.
– Есть один хорунжий, показывали по телевизору, – кивнул казак. – Они ж падлы, полицаи молдавские, пытают наших. К ним в плен лучше не попадай, насолили им казаки.
В голове у Николая мгновенно созрело решение. Он торопливо, несколько раз подряд, затянулся и с волнением спросил:
– А где записывают добровольцев?
– А здесь и записывают, в обкоме, на втором этаже, – казак смерил его недоверчивым взглядом. – Что, хочешь поехать?
– Хочу. Прямо сейчас запасаться можно?
– Завтра приходи, сейчас уж закрыто всё, – казак неторопливо докурил сигарету, по-хозяйски затушил окурок о каблук ялового офицерского сапога, бросил в урну.
– В армии-то хоть служил?
– Служил, в Германий.
– Добро, – казак степенно разгладил усы. – Спросишь завтра сотника Иванова. Меня тут при атамане любой знает. Погутарим.

В эту ночь Николай до утра не сомкнул глаз. Он лежал, бесцельно уставившись в потолок, и курил одну сигарету за другой. На полу, в пепельнице, росла пирамидальная гора окурков. Была все та же апатия, не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Не хотелось думать о близкой смерти. Зачем?.. Он всё уже обдумал и ждал утра как избавления. Осталось совсем немного. Дождаться момента, когда в руках окажется автомат... И какая разница от чьей пули наступит смерть? Все пули одинаковы. В его автомате будут такие же пули. Нужно только вложить ствол в рот и нажать курок – так застрелился в Германии молодой из его роты Стефан Корай. Oн был молдаванином, а старики в роте ненавидели молдаван. Молдаване гоняли их, когда они сами были салагами. Старики начали издеваться над Стефаном. И тот застрелился в карауле, сунув ствол автомата в рот. Дурак, лучше бы напоследок перестрелял стариков – всё равно помирать. А впрочем, какая разница. Он тоже застрелится, И пусть они там, в Приднестровье, продолжают бездумно истреблять друг друга. Ему всё равно. Он всё уже обдумал и решил. Он дождался своего часа.
«A теперь спать, спать...»


8 мая 1992 г.