93-год. Околоземное. Текст 9

...Через неделю… или через месяц… после своего дальнего кленовского путешествия они вошли в подъезд уралмашевской шестнадцатиэтажки. "Подкидышев, оглядывая обшарпанную бетонную стену коридора, на которой болтались почтовые ящики с вывороченным нутром, стал говорить мне, что Таню в ТАКОМ доме не снять, надо на природу – чтоб опавшие листья у ног и берёза у плеча. Конечно, иметь дело с берёзой да травой, да речкой – мечта каждого, и могу себе представить, какой была бы возле берёзы Таня, но, увы, не среди берёз живём мы, добровольные узники каменных кварталов, и я должна была поглядеть на Таню дома, в четырёх стенах.

В лифтовую клеть с нами втиснулась влюбленная пара и пожилая женщина с сумкой, из которой торчал починенный сапог с белым номером на подошве, и мы в какой-то нелепой близости поплыли вверх, стараясь не глядеть друг на друга.

Договариваясь с Таней по телефону – она звонила мне с автомата, и было слышно хуже, чем по сельской междугородке, – я забыла спросить этаж, и мы вышли наугад на четырнадцатом. Кое-как разглядев номера квартир, нацарапанные прямо на стенах, поняли, что надо спуститься ниже. Отыскали пешеходную лестницу и, минуя леденяще-открытый, какой-то гибельный балконный пролёт, пошагали вниз, раздражаясь гулкостью собственных голосов.
Вот уж чего не представляла – так босую Таню… Год назад она пела на вечере русского романса. Гремело фортепьяно и звучали голоса студентов музыкального училища имени Чайковского. Она устремила взор куда-то в далёкие выси и запела небесным голосом. Слушатели завозились в сумочках, отыскивая платочки. Отчего они плакали? Трудно объяснить… Трясти слова "русское возрождение" уже не хочется – залапали, замусолили их на стылых пропагандистских перекрёстках. Но люди плакали, и от этого никуда не деться. Она пела, чуть покачиваясь, как тростинка в безветренную погоду, и, казалось, не она поёт, но ангел небесный кружит над нашими горестными приватизируемыми головами.

Так и была она для меня этот год нашего знакомства существом околоземным, хотя и встречались мы в самых бытовых сценах жизни. А теперь вдруг эта босоногость и застенчивая радость, с которой она расталкивала наши одёжки в тесной прихожей. Ничего ты, журналист, в людях не понимаешь, спустись на землю: она же в доску наша, простая русская девчонка.

В доме пахнет пирогом, под ногами крутится маленькая Аня, Анна Юрьевна двух с половиной лет. Мы проходим в комнату, где пианино, диван, столик и два кресла – роскошь былых времён. За окном, в застеклённой лоджии кроличьи шкурки на верёвке – развешаны, как бельё. "У тебя что, муж скорняк?" – "Нет, инженер, но жить-то надо".

Да уж…
Свернуть Таню на промывание бытовых трудностей не удаётся. Единственная деталь, которую она проговаривает с расстановкой, это – СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ! ТЫСЯЧ!.. востребованные с неё в Уральской государственной консерватории и положившие конец её обучению в высшем заведении. Разве может её семья заплатить такие деньги? Я говорю Тане: а может, это промысел Божий? Может, ты лучше сохранишь свой дар, не подставляя его под опыление устоявшихся стандартов? Таня смеется и называет имя уважаемого человека, который говорит ей то же и тоже считает, что раз дан голос, неразъёмный с душою, так и служить он будет для просветления души.

…Бабушка услышала, что Таню терзают журналисты, и решила принять участие в создании образа любимой внучки: "Она ведь меня как купает, знаете ли! Ни один пальчик на ногах не забудет. Я наклоняться вовсе не могу, так она всю меня вышоркает, намоет – ну как ребенка!" У бабушки очки, и огромные линзы мешают вглядеться в глаза, но я с голоса чувствую, как сияет она, расписывая Танины подвиги.

Мне хорошо в этом доме, и Подкидышеву, кажется, тоже не грустно. Юрий Трофимович усердствует так, как если бы его привели в дом всемирно известной певицы. Он отлично знает, что в газету больше одного снимка не возьмут, но всё снимает и снимает, как будто кто-то из будущего попросил его об этом.

…Нас приглашают к чаю. На стол Таня накрывает проворно и вместе с тем как-то застенчиво-грациозно. Умела бы я писать стихи – хоть в стихах описывай это лёгкое скольжение вокруг стола. Иголочка-Таня и ниточка-Аня, которая точь-в-точь повторяет мать. В итоге перед нами скатерть-самобранка, и в центре её пирог. Вместо того, чтобы углубляться в изучение характера моей героини, я, кажется, слишком торопливо соглашаюсь отведать его и, не дожевав первого кусочка, начинаю выспрашивать рецепт, тем более он мне оказывается сердечно близок – дешёвый.

Что же касается характера и "тайников души" – я ведь кое-что уже знаю о них. Их легко разгадать, если глядеть в Танины глаза. В них такая глубина, что становится страшно: с такой родниковой чистотой трудно жить в наше время… Но что же я делаю: ведь понимаю, что это обывательский испуг. Нет, нет, я так не думаю и прости меня, Таня. Я знаю, что ты счастливая, потому что сохранить себя такой, какая ты есть, – счастье.

Однажды мы стояли с Таней на остановке в "час пик", в центре грохочущего, гудящего Города. Мы спешили в дом писателей Урала на вечер, посвящённый Пушкину, и всё не могли выбрать троллейбус, в который можно втиснуться. Я беспрерывно смотрела на часы, спускалась с поребрика, чтобы лучше видеть, скоро ли очередное, распираемое изнутри транспортное чудище подползёт к остановке, и гадала, вберёт ли оно и нас, наконец. Таня стояла спокойно, в какой-то внутренней тишине, только едва заметно покачиваясь. Я поняла, что она поёт.

Как я завидую ей! Мы в троллейбусной давке оберегаем авоськи, с тоской подсчитывая просаженные гроши, соображаем, сколько же порций можно сварганить из купленного за триста рэ килограмма и хватит ли понюхать остатков на завтрак или всё подчистится в ужин… А она… Она не то чтобы не думает об этом, но думает иначе, потому что в нас во время такого думанья кипит раздражение, а в ней звучит музыка. Или молитва?

…За окном быстро темнеет, и нам пора. Перевернём по деревенскому обычаю чашечку кверху дном – мы окончили чаепитие, спасибо хозяевам. Мы ведь и пришли-то, собственно, только сфотографировать Таню. А писать… Писать о ней, наверное, буду долго ещё. Пределы, кои оставлены для её голоса, определит только время. А я люблю дожидаться его суда".

Это газетный номер, увидевший свет в ноябре 1992 года. Повторяю: Мария уже всё знала про свой рак. Но… "писать буду ещё долго". Да чего там… Я и сам через год надеялся – вот дотянем до лета… вот что-нибудь… вот как-нибудь… Господи, помоги. Теперь себя убеждаю: Бог лучше знает то время, когда надо взять нас к Себе. Он хочет спасения души моей Марьюшки, а не моего душевного комфорта. Нашёл вот свою старую бумажку, где убеждаю себя: "В раю будет всякий, за кого, любя, молится после успенья хотя бы одна живая душа на земле. Значит, искорка любви теплится в душе усопшего и молитвами можно разжечь её в пламень". Такой вот премудрый пискарь.

(Продолжение следует   )