Степан Григорьевич

Маленький, шипящий, с вздыбленной шерстью, готовый насмерть сразится с любой опасностью, – таким мы впервые увидели нашего кота. Он вывалился из-за пазухи шинели и, цепляясь коготками, быстро спустился вниз к нашим ногам.
Это было первое в нашей неспокойной жизни домашнее животное, и поэтому его назвали фамильным именем Степа, теплым, уютным и бесхитростным. Но кот посчитал это имя недостойным себя, - очень быстро он всем доказал, что простенькое «Степа» мы можем за-быть. Как минимум Степан. После мы узнали, что рожден он дикой вьетнамской кошкой, попавшей на плавбазу в Камрани,  другим родителем, принявшим непосредственное участие в его появлении на свет, был корабельный, заслуженный кот Гришка, чьи предки расселены по всей Руси-матушке и во многих поколениях одомашнены. Поэтому почтительное «Степан Григорьевич» пришлось как нельзя кстати.
Три года прожил Степан Григорьевич в условиях квартиры панельного дома на пятом этаже. Земли за порогом входной двери для него не существовало – если и проявлялся какой-то исследовательский интерес, когда дверь открывалась, Степан Григорьевич его подавлял. Зато квартиру, в которой проживал, считал своей собственностью, а хозяев ее терпел исключительно из меркантильных соображений, – что бы гладили, любили, кормили. За это он позволял приближаться к своей персоне.
Безмятежно текла кошачья жизнь, пока в дом не принесли клетку с птицами. Это были маленькие японские амадины, занимающиеся исключительно друг другом  и устройством общего гнезда. Кот алчно зажег бесовский глаз и двинул к новоселам.
-Нет, - сказали ему – Степан Григорьевич, не про вашу честь.
«Ага», - блеснул глазом кот.
Хозяйка применила хитрость:
- Степа, это твой стратегический запас на конец перестройки. Береги, чтобы был!
Это удивительно, но Степан Григорьевич, кажется, проникся.
Каждое утро, когда солнце выкатывалось из-за близких сопок и пятнами расплескивалось по бухте, на стены комнаты выскакивали солнечные зайчики, амадины выпевали гимн новому дню, кот приходил к окну, вальяжно всходил (иначе не скажешь) на подоконник, и подолгу присматривал за своим «птичьим хозяйством».
Впрочем, взаимоотношения с представителями царства пернатых  у Степана Григорьевича не ограничивались четой мещаночек-амадин.  Каждое утро на карниз соседского эркера прилетала ворона. Степан Григорьевич, видимо усматривая в этих визитах посягательство на собственный авторитет и территорию, взлетал на форточку и на своем кошачьем языке начинал материться. Звуки, которые он издавал, ничего общего не имели с традиционным мяуканьем, шипением или мартовскими воплями. Обмахивая себя хвостом, вздыбливая на загривке шерсть, он сквозь зубы, как разъяренный боцман, изливал что-то похожее на «мать-перемать-пере-пере-мать». Ворона, похоже, тоже явно получала удовольствие от собственной неуязвимости и прислушивалась, поворачивала голову с боку на бок. Завершался диалог тем, что птица в ответ на кошачьи «матюги» размахивала  крылья в полуметровом жесте, как если бы человек по-русски показал противнику не жалкий американский средне-пальцевой «fack you», а полновесный русский локтевой адрес, куда, по мнению посылающего, должен отправиться посылаемый. Этот ответ на кошачьи выпады сопровождался оглушающим «Кр-р-ра!!» и полным достоинства полетом на бреющем с высоты пятого этажа. На следующее утро ритуал повторялся.
Что еще было замечательно в Степане Григорьевиче, так это то, как он писал. Нет, к сожалению, на унитаз, как многие коты в наше время, он ходить не научился, но, сопровождая каждый раз кого-нибудь из детей в туалет, усвоил способ посадки: он присаживался на свой лоток с изяществом записной-извините, за каламбур!- кокетки. Гости, бывающие в нашем доме, считали большой для себя удачей, если Степан Григорьевич при них демонстрировал свои гигиенические пируэты – он делал это так непринужденно и с таким важным видом, что даже при отсутствии большого желания, не возможно было не составить ему компанию. Это называлось «пописать на-брудершафт со Степаном Григорьевичем».
Однажды, когда старшей дочери исполнялось какое-то количество лет, мы решили поздравить ее, заказав поздравление на местном телевидении. Под стандартным набором фраз были перечислены все члены семьи поименно. Последним стояло имя Степана Григорьевича. Конечно, диктор, не зная статуса этого персонажа для именинницы, вложил особую теплоту в голос, произнося: «Тебя поздравляет папа, мама, сестры» и после паузы, со сладко-сдобной улыбкой: «И Степан Григорьевич».И  виновница торжества, и гости полегли в дружном смехе, тем более, что сам прозвучавший на всю Камчатку Степан Григорьевич, в это время лежавший на телевизоре, при сих словах обмахнул лицо дикторши на экране своим хвостом.
....Степан Григорьевич пропал, когда мы переехали в Хабаровск. Ему тогда было четыре года. Он не простил нам страшной дороги, во время которой ему не только пришлось покинуть дом, который он так охранял и досконально изучил, но и пережить перелет на само-лете, ужас нескольких часов в автомобиле, – да и потом, чужое жилье, неустроенный быт. Он ушел через форточку, впервые в жизни, спрыгнув с другой стороны. Переступил черту.
Больше мы его не видели. Осталась семейная фотография, где Степан Григорьевич занимает свое законное место – в центре.