Возвращение

– А скажи-ка  мне, мил человек, почто ты сюда припёрся? Натура-то человеческая ленивая, просто так свой зад подымать не будет. Знать нужда тя к нам за шкирку приволокла. А вот в чём она нужда-то, коли ты, стока вёрст отмахал и не зажмурился?...
Опять что ли музу свою худосочную за хвост ловить будешь али проповеди мне читать, как о прошлом годе?
– Да нет, дед, проповеди пусть вам батюшка в церкви читает, а меня, грешного да недостойного увольте.
 
Хитро перемигиваясь, разбегались по небу любопытные востроглазые звёздочки, и толстая луна, недовольно покачиваясь, внимательно следила за играми своих подопечных.
Казалось, ей нет никакого дела до двух собеседников, что, невзирая на позднее время,  уютно расположились в маленькой увитой плющом садовой беседке. Ещё в прошлом году по просьбе деда местный электрик Санёк провёл сюда свет, и неяркая лампочка - сороковатка мягко освещала немудрёную беседочную обстановку в виде стола и двух аккуратно сколоченных лавок. На столе в алюминиевой миске дышала паром только что сваренная свежая рассыпчатая картошечка. Сдобренная душистым подсолнечным маслом и щедро посыпанная укропчиком, она явно претендовала на главное блюдо. Рядом, в точно такой же миске, красовались своими мясистыми боками ярко-красные помидоры и нежной зеленью хвалились хрустящие пупырчатые огурчики. Всё это огородное великолепие было украшено сочным зелёным лучком с аппетитными белыми головками и свежими веточками разлапистой петрушки. И словно завершая живой натюрморт последними штрихами, дед крупными ломтями нарезал ржаного хлеба и из металлического термоса наполнил большие чашки настоем ароматного травяного чая. Затем, произнеся:
«Господи, благослови ястие и питие рабом Твоим», – осенил ночную трапезу широким крестом.
– Вот это ты, мил человек, правильно сказал – грешные мы все и недостойные облика-то Божьего. Мытарим жисть свою, мытарим, да её же и виним во всех своих бедах и горестях. Сами-то мы путные да праведные, это судьба – злодейка, а мы дак и невиноваты ни в чём. А ума-то и нет, что своими руками все корни себе пообрубали единым махом, а потом дивимся, чегой-то у нас ветки сохнут!
–  Дед, это ты о чём?
– Да всё о том, Михайло Петрович… Вот ты, мил человек, весь из себя сытый да справный. Одежка на тебе дорогая, добротная. Вроде как ничем тя Бог-то и не обидел, всем наделил: и ростом, и лицом. Слава те Господи, шестой десяток без тяжких болезней да бед неуёмных доживаешь. Да ни где попало, а в самой первопрестольной! Всё те Бог-то дал: и жену, и деток, и таланту немеряно – вона скока книжек с твоими портретами. Живёшь в достатке, как сыр в масле катаешься, а всё те мало, всё чего-то рыщешь как собака бесхозная.  И нету те покоя ни от славы людской, ни от достатку сытого. Вот и выходит, всё у тя есть, а счастья-то нету!
Михайло Петрович, обхватив чашку двумя руками, с наслаждением смаковал сладковато-терпкий вкус необычного дедова чая. Беспокойные мысли и, выматывающая душу плотная серая пустота, преследовавшая его в той и, как сейчас ему казалось, кем-то навязанной театрально-искусственной жизни, словно испугавшись дедовых слов, незаметно растворились в тёмных объятиях августовской ночи. Сладкие сердцу звуки, издаваемые неугомонными кузнечиками, и облегчённые вздохи яблонь, наконец-то освободивших свои тонкие ветви от налитых спелостью яблок, неуловимо перекликались с мягким всплеском волн протекавшей неподалёку речки Илюшки.
– Прав ты, дед, устал я от этой жизни. Вот брошу всё и перееду к тебе. Примешь?
– Эх ты, мил человек, дак вот чашку-то куда хошь переставь, токмо пока чай из неё не выпьешь али не выплеснешь, свободной она не станет. А душа-то тебе не чашка – посурьёзней дело-то будет. Ты, Михайло Петрович, вроде как умный, в университетах учился, стихи да рассказы мудрёные пишешь, а главного про себя и не знаешь.
– Интересно, что же я о себе такого не знаю?
Мягкое удивление, отскочив от вопроса, молниеносным эхом отразилось в широко распахнувшихся глазах московского гостя.
– Дак ведь дурак ты, Михайло Петрович! Как есть дурак! 
И в подтверждение своих слов, дед негромко пристукнул ладонью по столу.
– От жизни он устал!… Ай, крест непреподъёмный тащишь? Вона соседка моя, Марья, мужа схоронила и всех детей на себе волочёт. А их пятеро, да мал, мала меньше. Цельный день как заведенная: скотину напарать, корову выдоить, огород обиходить, деток накормить да обстирать, дак ещё и уследить за каждым надо. Вот уж чья жисть-то не сахар! А она знай себе, Бога благодарит, да тяготам, как милости Его радуется. А за это Бог её и не оставляет. В этом году огурцов-то почитай ни у кого и не было, а у неё – токмо собирать поспевай. И так во всём. Во как!
Я тебе так скажу, мил человек, ежели бы мы отцов да дедов своих не предали, да от веры их святой не отказались, всё бы у нас было ладно да складно. Отцы-то наши точно знали – не плоть свою ублажать надо, а душу лелеять да обихаживать. Жисть-то она не от плоти, а от души зависит – коли, нет в душе-то мира, дак и жисть не будет милой. Да и каждое слово отцы-то берегли пуще глаза. Потому, как знали, что оно душу нашу драгоценную питает. Ты вот, Михайло Петрович, помои да отраву есть не будешь, а людям через свои книжки всё дерьмо, прости Господи, скармливаешь. Травишь народ-то Божий, а сам про то и не ведаешь. Да и откуда те знать-то, коли в школах да в университетах ваших давно уж Бога отвергли, а во главу рода человеческого неразумную макаку возвели. Ты токмо вслушайся – дети Божии и  дети обезьяньи –  чуешь разницу-то?!   А макаке почто о душе думать, она у неё не бессмертная и словом её кормить не надо. Вот и уподобились вы этой макаке – брюхо набить посытней да послаще, да повторять бездумно всяку ересь вслед за каждым «великим» да «учёным» дурнем.  Библию забыли, Богу не верите, и всяческой словесной отравой душеньку свою насильно пичкаете. Токмо пища-то эта в душе не переваривается. Вот и стонет она, болезная от тяготы непомерной. Ты уж прости старика, Михайло Петрович, что дураком-то тя назвал, но ведь не чуешь ты, что жисть тебе вражьей кажется не оттого, что плохо живёшь, а оттого, что душа твоя христианская по самы уши отравой переполнена. Вот и мается она, а с ней вместе и ты покоя не имаши. И не рай те мирской нужен, а храм да исповедь. Ежели сумеешь всколыхнуть душевную-то нечисть глубоким да искренним покаянием, то и выльется она из тебя массой рвотной. А Бог-то милостив – всё те простит, и душеньку твою залечит Своей Кровью святой  да Плотию. Ждёт ведь Он, Отец наш Небесный, когда мы блудные да больные припадём к Нему со слезами да покаянием. И ничего Ему боле от нас не надо, кроме искренней мольбы о помощи. Так-то вот, мил человек, так-то вот.

Каждый год на протяжении тридцати пяти лет Михаил Петрович приезжал в Никольское к деду своего бывшего армейского друга Ильи. Удивительный был парень Илья – жизнь любил невероятно. Да так сложилось, что не пожалел он её и, как говорится, отдал за други своя. В 1975 году свела их с Михаилом судьба в одной из воинских частей города Н-ска, расположенного в трёхстах километрах от Москвы.  Прослужили они вместе около года, как в один злосчастный день, вернее ночь накануне 23 февраля ввалился к ним в казарму пьяный в стельку старшина их роты по фамилии Белоконь. Размахивая оружием, он выстроил полусонных солдат по центру казармы и давай выпытывать, кто же из них нажаловался на него командиру. Неизвестно почему, но выбор его пал на Михаила. Страшное было зрелище, когда здоровенный тридцатилетний бугай стал неистово избивать ногами молодого худощавого солдата, практически ещё совсем мальчишку. Гнев, подогретый немалым количеством выпитого спиртного, напрочь затмил и ум, и разум этого защитника отечества. Вследствие потери разума, невероятным образом изменился и весь его внешний вид. Высокочтимый человеческий образ исчез, а налитые кровью глаза и изломанный яростью грязно-серый от выступавшей пены рот, напоминали облик бешеного зверя, которого необходимо было остановить, иначе он забьёт свою жертву до смерти. Недолго думая, Илья бросился на защиту друга и точным ударом в челюсть отбросил от Михаила зарвавшегося прапорщика. И то ли намеренно, то ли от неожиданности покачнувшийся Белоконь нажал на курок, и глупая пуля в одно мгновенье прервала Богом данную жизнь девятнадцатилетнего парня и загубила бессмертную душу его нечаянного убийцы. В те времена советская армия преподносилась народу как самая лучшая и морально-устойчивая армия во всём мире. И подобные, хочу заметить, довольно-таки нередкие события тщательно скрывались под покровом секретности, разглашение которой жёстко каралось справедливым советским законом. Тем же покровом той же секретности было скрыто и убийство рядового солдата – Светлова Ильи Сергеевича.
Отца Илюши – протоирея Сергия Светлова, убили ещё в 1958 году заезжие любители старинных храмовых икон. Святые иконы отец Сергий отстоял и грабителей в храм не пропустил, а сам погиб, оставив молодую супругу и двухлетнего сынишку на попечение  своих родителей. После его мученической кончины не прошло и сорока дней, как от непонятной врачам болезни покинули этот мир и мать, и жена убиенного протоирея. Вот так и вышло, что все заботы об Илюшином воспитании легли на согбенные горем плечи его деда –  Светлова Николая Петровича. Ему-то и написали в письме от имени армейского руководства, дескать, погиб ваш внук при выполнении секретного задания, геройски защищая Конституцию Союза Советских Социалистических Республик. А Михаил, старательно отслужив весь оставшийся срок, в первую очередь после демобилизации навестил Илюшиного деда и рассказал ему всю правду об истинно геройской гибели внука.

С тех пор так и повелось: каждый год на протяжении вот уже тридцати пяти лет, погрузневший от возраста, семейных забот и писательской славы приезжает Михайло Петрович в село Никольское к своему практически единственному на всём белом свете духовно родному деду. И каждый раз, улавливая счастливые искорки в светлых и не по возрасту живых глазах, выслушивает Михаил дедово нарочитое: «А скажи-ка  мне, мил человек, почто ты сюда припёрся»? И ни в одном из самых лучших курортных отелей мира не находил он столько душевного тепла и уюта, как в этом старом дедовом доме. 
Но в эту ночь, горестные воспоминания, так неожиданно нахлынувшие из далёкого прошлого, перевернули всю его душу. Словно острой невидимой иглой кольнул в самое сердце, казалось бы, тщательно спрятанный вопрос: «А что же я сделал в этой жизни, чтобы жертва армейского друга не оказалась напрасной?».  И в следующую секунду всё его сознание было буквальным образом шокировано от честного и прямого ответа: «Ни-че-го!». Вся жизнь прошла в погоне за деньгами и людской славой. А ведь догнал и сумел удержать в своих руках то, о чём мечтал и за чем гонялся. Вот только и в самом кошмарном сне не мог Михайло Петрович увидеть и даже предположить, какое опустошающее душу разочарование получит он в придачу к столь вожделенной мечте. И так ему стало горестно и больно от этой неожиданной правды и, казалось, всё его нутро жжёт эта правда самым страшным адским огнём, спрятаться от которого совершенно некуда, да и невозможно. И вспомнились ему дедовы слова, что ни одно, даже самое ужасное земное страдание, не может и близко сравниться с самым лёгким (если можно так выразиться) страданием, что ожидает грешную душу в раскалённых от злобы объятиях Ада. А ещё ему вспомнилось, как в семилетнем возрасте привела его старенькая прабабушка Анна в церковь, где после исповедания своих детских грехов облачённому в необычайно-красивые одежды священнику был допущен маленький Миша к принятию святых Христовых Таин. Вспомнил он и невероятное ощущение той благодати, что после причастия привнесла в его детскую душу такое яркое и необыкновенно сладкое счастье, которого никогда больше ощутить ему не доводилось.
– Как же так, Господи? В какой же момент своей никчёмной жизни я так страшно запутался и ушёл от Тебя, Господи?
Горькие слёзы растекались по лицу Михаила Петровича, а он, не обращая на них никакого внимания, уткнувшись в чашку с давно уже остывшим травяным чаем, тихо вымаливал себе прощения у когда-то забытого им Бога. И, словно присоединяясь к его молитве, еле слышно доносилось из-за укрытой ночным покровом яблони сердечное воздыхание старого деда:
«Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое».

19.09.10.