М. Цветаева и Б. Пастернак

                "В молчаньи твоего ухода упрек невысказанный есть..."
(М. Цветаева и Б. Пастернак)


« Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу верить этому… Это никогда не простится мне… по многим причинам я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл. И вот тебе! Как это страшно», - писал жене в Чистополь 9 сентября 1941 года Б.Л.Пастернак, потрясенный трагическим известием. Строки этого письма широко известны и часто приводятся как подтверждение мучительного одиночества, покинутости всеми Цветаевой после ее возвращения в Россию. Если уж сам Пастернак, «заоблачный брат», «отошел от нее», «забыл», то чего же ждать от других! Но было ли на самом деле это отчуждение и забвение? Не писались ли эти строки Борисом Лео-нидовичем в минуты горя и ужаса, вызванного сообщением о смерти Цветаевой? Не преуве-личены ли упреки в свой адрес?
      Для того чтобы попытаться ответить на эти вопросы, нужно понять, какими были отно-шения между Цветаевой и Пастернаком к лету 1939 года, к моменту ее возвращения на ро-дину, и какое место занимал Борис Леонидович в ее жизни в Москве.
      О переписке Цветаевой и Пастернака, этом своеобразном романе в письмах, написано достаточно много. Как и во всяком романе была здесь «завязка» - письмо Бориса Леонидови-ча Цветаевой в Берлин в июне 1922 после прочтения ее сборника «Версты».Несколько ми-молетных встреч в Москве еще до отъезда Марины Ивановны – не в счет («пролог») : тогда они проглядели друг друга, узнавание и сближение произошло тогда, когда их действительно разделяли версты. Своей кульминации роман достиг в середине 20-х годов. 1931-1935 годы – затянувшаяся развязка. В начале 1931 г. приехавший из Москвы Б. Пильняк рассказывал, что «Борис совершенно здоров» и разошелся с женой. О новой любви Пастернака Цветаева знала прежде, но развод и последовавшая за ним женитьба вызвали ее ревность. В феврале в письме к Р. Ломоносовой Марина Ивановна всерьез рассуждала: «С Борисом у нас уже восемь лет тайный уговор: дожить друг до друга… Поймите меня правильно: я, зная себя, наверное, от своих к Борису бы не ушла, но если бы ушла – то только к нему». И убеждала себя, как пишет А.Саакянц, в том, что «если бы Пастернак оказался за границей или она – в Москве, то никакой второй женитьбы Пастернака не было бы».Противопоставляя «быт» и «бытие» в жизни, в отношениях с людьми Марина Ивановна почему-то эти два понятия соединяла, а иногда и подменяла одно другим.
      «Письма – начиная с 1931 года – приходили все реже, - свидетельствует А.Эфрон. - «Стихи устали», - говорила я, маленькая, Марине, когда ей не писалось. Наступило время, когда «устали» Пастернаковы письма. Почуствовав это по неуловимому сперва изменению их тональности, Марина перестала вызывать их на себя; выдерживала чрезмерно долгие «контрольные» паузы между получением их и ответом; в ответе же не усмиряла накапливающейся горечи». И хотя переписка, а значит и отношения продолжаются, но прежней близости и неистовства уже нет.
      В 1935 г., через десять лет после несбывшейся «встречи в Веймаре», о которой так хорошо мечталось, состоялось их «беглое и бедное свидание в Париже, за кулисами Всемирного конгресса деятелей культуры» (А.Эфрон), которое сама Цветаева назовет «невстречей».  Вообще встреч с «героями» своих романов Марина Ивановна всегда опасалась и избегала (это случилось раньше, в 1923 г., и по отношению к Пастернаку: он был в Берлине, но вместе с женой, и Цветаева не смогла, а скорее всего – не захотела приехать, заранее объясняя свои опасения в письме: «Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбами»).
      Эта «невстреча» в Париже окончательно разделяет их. Цветаева не поймет и не услышит Пастернака.Она увидела больного человека, находившегося в состоянии, близком к нервному расстройству, поэта, п о з в о л и в ш е г о  себе оказаться в глубоком творческом и нравственном кризисе. «Признававшая только  э к с п р е с с и и , никаких  д е п р е с с и й  Марина не понимала, болезнями не считала, они ей казались просто дурными чертами характера, выпущенными на поверхность – расхлябанностью, безволием, эгоизмом, слабостями, на которые человек (мужчина!) не вправе», - пишет в своих воспоминаниях А. Эфрон (3, 219).Никакого сочувствия, соучастия и даже попытки понять со стороны Марины Ивановны не было. В 1937 г., вспоминая то время, в письме к родителям Борис Леонидович напишет: «Когда меня посылали в Париж и я был болен…причины были в воздухе, и – широчайшего порядка: меня тошнило, что из меня делали, - помните? - меня угнетала утрата принадлежности себе…» (6, 523).Трагедия несвободы художника, творца, остро переживаемая Пастернаком, столкнувшимся с «нелепостями» жизни, «становящимися препятствиями», прошла мимо сознания Цветаевой. Как ни странно, она была поглощена другим: Борис Леонидович говорил о своей жене, о том, что тоскует по ней, а однажды даже попросил Марину Ивановну примерить платье, которое хотел привезти Зинаиде Николаевне в подарок. Этого Цветаева не сможет простить и  забыть.   Уже в Москве в 1941 г. она очень зло изобразит «Пастернака в Париже, как беспомощно он искал платье «для Зины»… комическое выражение лица «Бориса» при этом и осанку его жены». Резкость слов Марины Ивановны неприятно поразит Эмму Герштейн, и она сохранит этот эпизод в своих воспоминаниях (3, 514).
      И еще: Цветаевой всегда представлялась встреча «двух равных», а на Конгрессе чествовали Пастернака, он был провозглашен крупнейшим поэтом, а она сама была там лишь гостьей, писательницей, которой с трудом удавалось добиваться редких публикаций. О трагическом положении Пастернака на родине она не знала, а услышать, понять через недосказанность не смогла. Хотя что-то он и пытался ей объяснить: говорил о том, как не хотел из-за своей болезни ехать в Париж и как не мог отказаться от поездки: «Я не посмел не поехать…» Не обратила внимания на  «невразумительный» ответ на самый главный и мучительный для нее вопрос: можно ли ей сейчас возвращаться в Россию? А ведь сама невразумительность ответа Бориса Леонидовича должна была бы насторожить и заставить задуматься: ведь еще несколько лет назад Пастернак считал, что для Марины Ивановны пагубен отрыв от России, что ей надо немедля вернуться назад. И вот теперь: «Я не знал, что ей посоветовать…» (3, 283) Другой вариант ответа передает Е.Л. Федотова, скорее всего, со слов самой Цветаевой: «Марина, не езжайте в Россию, там холодно, сплошной сквозняк!» (4, 311)
      Марина Ивановна не распознала мучительного состояния, в котором находился Пастер-нак в это время, о подлинных его причинах не догадалась, недомолвок не поняла. Оказалась слишком погружена в себя, в своих переживания и обиды.
       С 1936 г. они не переписывались. Все последующее – эпилог романа, который А.Эфрон характеризует так: «…с заоблачностью их дружбы было покончено: однажды сойдя с такой высоты, вторично подняться на нее невозможно, как невозможно дважды войти в одну и ту же реку» (3, 213). Их отношения продолжаются и после возвращения Цветаевой в СССР, по сути дела, Пастернак окажется чуть ли не единственным человеком, который на протяжении двух лет будет всегда готов откликнуться, помочь, но для обоих это отношения совершенно другого уровня: того, что было в 20-ые годы, по утверждению Пастернака, «больше в жизни…никогда не повторялось».(3, 219)
      19 июня 1939 г. Цветаева вместе с сыном приезжает в Москву, вернее, в самой Москве ей быть не суждено: перейдя с Ленинградского вокзала на Ярославский, они вместе с встретившими их Ариадной и С.  Гуревичем отправляются в Болшево, где ей предстоит прожить пять месяцев фактически под домашним арестом и где произойдут самые трагические события в жизни ее семьи: арест дочери и мужа. Поездки в Москву были нежелательны, а фактически запрещены, поэтому Марина Ивановна оказалась в изоляции, один на один с тем ужасом, который приближался, и не осознавать этого ни она сама, ни Сергей Яковлевич не могли.
       О возвращении Цветаевой Пастернак, скорее всего, узнает одним из первых: он поддерживал отношения с А.Эфрон, изредка они встречались. Но когда именно это произошло? Ссылка на встречу Бориса Леонидовича с Ариадной как раз в июне 1939 г. вызывает сомне-ние. В письме к Пастернаку в 1955 г. Ариадна напоминает ему о их встрече при схожих об-стоятельствах (он зашел в редакцию журнала, где она работала, и они отправились в скверик на скамейку), но это было уже в августе, хотя арест Мейерхольда, служащий временным ориентиром для И.В. Кудровой, упоминается и здесь: «…мы с тобой сидели в скверике…вскоре после отъезда Вс. Эм. Кругом была осень и дети, кругом было мило и мирно, и все равно это был сад Гефсиманский и моление о чаше. Через несколько дней и я пригубила ее». Арест произошел 27 августа.
      Зная теперь, кем планировался и осуществлялся переезд Цветаевой в СССР, под чьей «опекой» находился С.Я. Эфрон, мы можем предположить, что даже члены ее семьи узнали о ее приезде не заблаговременно, а в самый последний момент. Да и сама Цветаева больше собой не располагала, полностью завися от предписаний всесильного учреждения. И она приняла условия, до конца еще не понимая, в какие страшные «игры» ввязался ее муж и чем они обернутся для всей семьи: она терпеливо дожидается разрешения на отъезд из Франции, который постоянно откладывается, поселяется в указанной ей гостинице, получает деньги за Сергея Яковлевича (иначе ей с Муром не на что было бы жить), не предпринимает никаких попыток увидеться с кем-то из знакомых (с тем же Пастернаком!) за пять месяцев жизни в Болшеве. Достоверно известно о ее единственной поездке в Москву 21 августа для получения советского паспорта. Неслучайно уже осенью (запись разговора сделана в начале ноября) Пастернак все еще под страшным секретом сообщает А.Тарасенкову, что Цветаева в Мо-скве, «ей велели жить в строжайшем инкогнито». Но к этому времени они уже виделись: «Она и у меня была только раз – оставила мне книгу замечательных стихов и записей». Скорее всего это было еще летом, потому что об аресте А. и С. Эфронов Пастернак в этом разговоре не упоминает,  наоборот, говорит, что «ее близкие искупили свои грехи в Испании, сражаясь, во Франции – работая в Народном фронте», т.е. правды о близких Цветаевой он не знает. Значит, встреча с Мариной Ивановной была мимолетной и еще до ареста дочери и мужа. Но узнать об Испании и Народном фронте он мог только от Ариадны или самой Марины Ивановны. Скорее всего, такова была их «легенда», которой все они придерживались.
      Лето 1939  г. –  трудный период в жизни Пастернака. 20 июня арестован Мейерхольд, с которым Борис Леонидович дружил, по заказу которого занимался переводом «Гамлета», че-рез 25 дней последовало убийство его жены З.Н. Райх, в конце августа пришло известие о смерти матери… Пастернак не отвечал на письма с изъявлением сочувствия, он глушил себя работой над переводом «Гамлета», которая становится спасением от муки, нестерпимого стыда и горя перед лицом совершающегося вокруг. Ей он подчиняет весь свой жизненный распорядок, не щадя сил, ставил себе едва выполнимые задания, работая по 10-12 часов в день. С начала июля он живет в Переделкине, сознательная загруженность вряд ли давала ему возможность поездок в Москву. И Цветаева, и Пастернак оказались в изоляции, каждый по своим причинам, и затворничества своего не нарушали.
      Если после ареста дочери и мужа Марина Ивановна еще как-то держалась, вероятно, из последних сил, то арест в ночь с 6 на 7 ноября троих членов семьи Клепининых, с которыми они делили дачу в Болшеве и были связаны еще в Париже, вселяет в нее ужас: очередь за ней, надо спасать Мура.
      Накануне этого страшного события или в связи с ним в Болшеве побывал Пастернак. Может быть, в минуту отчаяния Марина Ивановна сама позвала его, единственного, на чью дружбу и поддержку она могла рассчитывать? Вполне вероятно, именно с этой поездкой свя-зан эпизод, зафиксированный в воспоминаниях Е. Тагера и относящийся к осени 39-го года,  когда Пастернак обратился к его жене за советом: «Приехала Марина Ивановна, и Каверин (и кого-то еще он назвал) сказали, что мне нельзя, опасно к ней идти. Как быть?» (3, 463) Несмотря на сомнения, в первых числах ноября Борис Леонидович в Болшево ездил  (2, 542).
      Когда 10 ноября Цветаева, спасаясь от страха и одиночества, перебралась в Москву и поселилась у Е.Я. Эфрон, Пастернак берет заботу о ней на себя. Именно в это время  Цветаева начинает видеться с людьми, и только сейчас весть о ее приезде распространяется в литературных кругах. Борис Леонидович водил ее в Гослит, познакомил с директором П.И. Чагиным и А.П. Рябининой, заведующей редакцией литературы народов СССР, появилась воз-можность заработка. Он же поможет получить курсовку в Голицыно в Дом творчества, где она проживет с 10-х чисел декабря до лета 1940 г.
      О встречах Пастернака с Цветаевой в этот период мало что известно. Ариадна говорила с чьих-то слов, что Марина Ивановна почему-то избегала Бориса Леонидовича, это подтверждает и А. Тарасенков, передавая разговор с Пастернаком: «Она избегает бывать у него дома, она почему-то недолюбливает Зинаиду Николаевну, хотя Зинаида Николаевна и отличная женщина, но она ее не любит, как и вообще она не любит жен» (1, 20). Может быть, это и есть объяснение тому, почему Марина Ивановна не любила бывать у Пастернаков. Тем не менее были и встречи, и телефонные звонки. В январе 1940 г. Марина Ивановна приехала в Москву,  у нее была договоренность о встрече с Е. Тагером, но он оказался занят, и она звонит Пастернаку. «Он зашел за ней, и они до полуночи пробродили по тихим московским улицам… Был сильный мороз, и он чуть не отморозил себе уши, и потом он зверски устал» (1, 20). Эта прогулка запомнилась и Марине Ивановне: Борис Леонидович, «бросив последние строки «Гамлета», пришел по первому зову – и мы ходили с ним под снегом и по снегу – до часу ночи – и все отлегло – как когда-нибудь отляжет сама жизнь» (1, 156). И хотя Пастернак и Е.Я. Эфрон были единственно близкими ей людьми, общение с Мариной Ивановной не было легким. «Они оба устают друг от друга, они, как два медведя в одной берлоге, наступают друг другу на лапы. Им нужно пространство… В письмах у них как-то лучше получалось!» -  признается Борис Леонидович Тарасенкову (1, 20).
       Видя отчаянное положение Цветаевой и сознавая, что никто не в силах ей помочь в главном, Пастернак делает все, чтобы хоть как-то облегчить ее жизнь, спасти от душевной тоски. Он не только не избегает встреч с ней, но и старается, чтобы она была среди людей, в литературной среде. 19 апреля Пастернак читал свой перевод «Гамлета» в клубе писателей. Он пригласил на этот вечер и Цветаеву. А.М. Гришина вспоминает, что Марина Ивановна пришла, когда чтение уже началось. Увидев ее в дверях, он остановился, пошел ей навстречу, поцеловал руку и провел на приготовленное место в первом ряду.
      За внешним почти благополучием Пастернака – душевная смута. Упорная и увлеченная работа над переводом «Гамлета» была «совершенным спасением от многих вещей…я бы без этого сошел с ума», - признается он в письме к отцу (2, 453). Пастернак в последнее время вынужден заниматься в основном переводами: свое не пишется, на его руках семья, он постоянно помогает своей первой жене и сыну, жене репрессированного грузинского поэта Ти-циана Табидзе, вдове А. Белого, поддерживает материально и Цветаеву с сыном, а впослед-ствии долгое время будет оказывать помощь А. Эфрон и А.И. Цветаевой. Он очень реши-тельно распоряжается своими заработками, рассылая деньги по разным адресам. Среди его бумаг сохранилось огромное количество талонов денежных переводов в самые различные адреса, в том числе и лагеря. И это в то время, когда многие отказывались даже от переписки с родными, оказавшимися в заключении, опасались принимать у себя людей «неблагонадежных» (так бывало и с Цветаевой). Борису Леонидовичу приходилось много и упорно работать, подчинить себя строгой дисциплине. Он считал, что для того, чтобы был смысл заниматься переводами, надо делать 100 строк в день, сам он мог делать и по 150. Неоднократно об этом заводил разговор и с Мариной Ивановной, чье материальное положение оставалось трудным. Цветаева жаловалась ему, что делает только 20 строк в день, да еще 4 дня переделывает, сердилась на него, слушая его рассуждения и советы. Было ясно, что переводами она себя не обеспечит, хотя бывало и так, что Рябинина платила ей, не дожидаясь сделанной работы.
      Никак не разрешалась и проблема с жильем. Проживание в Голицыне на частной кварти-ре в доме без удобств, в тесноте, удручавшее Марину Ивановну, было все-таки чем-то посто-янным и определенным, а летом 40-го она оказалась фактически на улице. На какое-то время ее удалось устроить к Габричевским, уехавшим в Коктебель до начала сентября, но это было лишь временное прибежище. Она уже обращалась с письмом к Фадееву, но тот «отмахнулся от нее».
      После переезда в Москву Пастернак и Цветаева видятся чаще. Он знакомит ее со своими друзьями: Н.Н. Вильям-Вильмонтом, А.К. Тарасенковым, Г.Г. Нейгаузом, В.Ф. Асмусом, Н.Н. Асеевым, А.Е. Крученых, приводил даже в гости к Евгении Владимировне. Со многими из них у Цветаевой сложатся добрые отношения: ее часто встречают у Вильмонтов, видят с Крученых, с Тарасенковыми «дружили домами» (запись в дневнике Мура). «Было время, когда Тарасенков много помогал Марине Ивановне, добывал какие-то бумаги из СП и из журнала «Знамя», где он тогда работал, ездил на таможню, хлопотал, пытаясь получить, и в конце концов помог получить все книги, рукописи Марины Ивановны, которые ей не выдавали с самого ее приезда», - вспоминает его жена М.И.Белкина (1, 54).
      Бывала Цветаева у Пастернака и в Переделкине. В надежде на помощь СП Борис Леони-дович в один из приездов решил познакомить ее с Фадеевым, жившим по соседству, но тот отказался принять у себя эмигрантку, а через некоторое время зашел к Пастернаку как бы случайно, и Цветаева имела возможность изложить ему свою просьбу. Так же было устроено ее знакомство с П. Павленко, к которому в августе она обратится с письмом опять же через посредство Бориса Леонидовича.
      Это письмо –  крик отчаяния. «Итак, я буквально на улице, со всеми вещами и книгами… 1 сентября мой сын пойдет в 167 школу – откуда?
      Частная помощь друзей и все их усилия не привели ни к чему.
       Положение безвыходное.
       Загород я не поеду, потому что там умру – от страха и черноты и полного одиночества.
      Я  н е  истеричка, я совершенно здоровый, простой человек, спросите Бориса Леонидовича.
      Но – меня жизнь за этот год – добила.
      Исхода не вижу.
       Взываю о помощи».
      В сопроводительной записке Пастернака читаем: «Я знаю, о чем тебе писала Цветаева. Я просил ее этого не делать, ввиду бесцельности…
      Что бы она там тебе ни писала – это только часть истины, и на самом деле ее положение хуже любого изображенного» (1, 182-183).
      Борис Леонидович был обеспокоен состоянием Марины Ивановны, и хотя не допускал мысли, чтобы она готовила что-нибудь крайнее и  непоправимое, но именно этого-то в глу-бине души и опасался, зная, насколько тонка для Цветаевой грань между «быть» и «не быть» и что не однажды она была близка к этому крайнему и непоправимому.
      Пастернак передает оба письма, и свое, и Цветаевой, Павленко, и тот принимает Марину Ивановну 29 либо 30 августа. Он обходителен, галантен, сочувствует, но уверяет – помочь ничем не может! Уверенность Пастернака в бесцельности обращения к Павленко оправдалась, а Марина Ивановна с болью констатирует: «Москва меня не вмещает».
      Квартирный вопрос, который, по мнению Булгакова, испортил москвичей, Пастернаку хорошо знаком: много лет он сам не мог выбраться из перенаселенной коммуналки. Его квартира в Лаврентьевском переулке в «писательском доме», которой он с большим трудом добился, находилась в башне под крышей, две небольшие комнаты располагались одна над другой на 7 и 8 этажах. Из-за неудобства и малой площади от нее отказался конферансье Гаркави (а семье Пастернака она «подошла»!). В крохотной комнате, где спала Зинаида Ни-колаевна, после рождения Лени с трудом удалось поставить детскую кроватку. Была еще да-ча в Переделкине, в которую семья Пастернаков переехала летом 39-го и которую «полтора месяца Зина своими руками и силами обживала и устраивала» (6, 540). Но вряд ли стоит все-рьез рассматривать вопрос, возникала ли тогда, летом сорокового года, у Пастернака или Цветаевой мысль о том, чтобы он приютил ее,  зная неприязненное отношение Марины Ива-новны к Зинаиде Николаевне, в которой она когда-то увидела счастливую соперницу. Горечь обиды  не прошла бесследно. Она и сейчас Зинаиду Николаевну, посвятившую себя дому, семье, делающую все возможное для создания благоприятных условий для работы Бориса Леонидовича, т.е., с точки зрения Цветаевой, погрязшую в «быту», избегала. Да и сам Пас-тернак, утративший свою «заоблачность», вызывал иногда у Марины Ивановны иронию и критику. «Огород у него – феноменальный: квадратная верста, и все – огурцы», - писала она Але  (7, 359).  Для нее творчество и огородничество – вещи несовместимые: насколько высоко, значительно первое и как ничтожно и даже пошло второе!
      Интересно отношение к этому же А.А.Ахматовой. Побывав у Бориса Леонидовича на да-че, пообщавшись с ним, она отмечает, что именно жизнь в Переделкине, когда « он, в сущ-ности, навсегда покидает город», его «встреча с природой» помогли Пастернаку преодолеть тот тяжелый период «долгого и затянувшегося антракта», когда он, действительно, не мог  написать ни строчки: «удушье кончилось» (6, 548).
      Парадоксально, но именно в общении с близкими людьми Марина Ивановна была резче, требовательнее, нетерпимее, но и ранимее. Жалуясь на душевное одиночество, в то же время настоящей близости в жизни, а не в письмах избегала. Проще и легче складывались отноше-ния часто со случайными людьми. «Дружб у Марины было много, но все они, по крайней мере, те, что на моей памяти, оказывались с помарками, помехами, оговорками, разминове-ниями, взаимными или односторонними разочарованиями, превозмогаемыми или непопра-вимыми обидами», - пишет А.Эфрон (3, 241). И, можно добавить, не всегда причины этих «разминовений» и «разочарований» были в знакомых Марины Ивановны. Т. Кванина, жена писателя Н.Я. Москвина, с которой Цветаева сблизилась в 40-м году, отмечает одну особен-ность: Марину Ивановну «не интересовали по-настоящему семейная, деловая и прочие сто-роны нашей жизни... И это ее отсутствие интереса к тому, что составляло основу нашей жиз-ни, при сложившихся отношениях не только удивляло, но и как-то отчуждало» (3, 479). При этом ничто не мешало Цветаевой быть излишне доверительной с людьми посторонними, на-пример, С.И. Липкину, с которым тогда была едва знакома, жалуется на …Пастернака, прав-да, «оговорившись, что она ему благодарна за то многое, что он для нее сделал». Недавно он пригласил ее на переделкинскую дачу, «там происходило шумное грузинское застолье,…изобилье вина и яств, великий хозяин был навеселе». На разъяснение Липкина, что Борис Леонидович решил познакомить ее с грузинскими поэтами, т.к. она начала переводить с грузинского, что он заботится о ней, не скрывая горечи ответила: «Конечно, заботится, он ко мне добр, но я ждала больше, чем забота богатого, я ждала дружбы равного» (3, 504). Положение нуждающегося в помощи человека Марина Ивановна считала для себя унизительным и поэтому бывала порой несправедлива и придирчива по отношению к тем, кто был искренне к ней расположен.
      С конца августа 40 г. до самого отъезда в эвакуацию Цветаева будет жить на Покровском бульваре, где с помощью друзей ей удастся снять комнату. Она часто бывает на людях, в гостях, с ней многие хотят познакомиться, началась «круговерть ее стихов по Москве», свидетельствует М.И. Белкина. Конечно, это был узкий круг, по словам Пастернака, но иначе и быть не могло: стихи ее не печатали, публичных выступлений не было. Да и новых стихов почти не писалось. «Мечтала о большой аудитории, о большом читателе! Теперь носит передачи, как все, как очень многие, и стихов больше не пишет», - говорил в частной беседе Борис Леонидович, хорошо знавший, как мучительно для поэта молчание. Но московскому «узкому кругу» и заграничные стихи Цветаевой были почти неизвестны и поэтому интересны. «Она была на очень высоком счету в интеллигентском обществе и среди понимающих, входила в моду», - писал Пастернак жене после смерти Марины Ивановны. Наверное, поэтому он «отошел от нее, не навязывался ей» в этот период, хотя по-прежнему оставался в курсе ее дел и проблем. Зная о желании Цветаевой встретиться с Ахматовой, он сообщает об этом приехавшей в Москву Анне Андреевне, и та принимает Марину Ивановну. К сожалению, произошла еще одна «невстреча»…
      Борис Леонидович продолжает и материально помогать Цветаевой. Из ее письма дочери известно, что как-то в начале лета 1941 г. Марина Ивановна приехала в Переделкино и Зи-наида Николаевна обошла всех соседей, чтобы собрать необходимую сумму для оплаты квартиры на Покровском бульваре.
С Пастернаком Марина Ивановна будет советоваться, нужно ли ей уезжать из Москвы после начала бомбардировок города в июле 1941 года, но к совету его не прислушается. Борис Леонидович отговаривал ее от отъезда, т.к. Москва была источником договоров и зара-ботка, сам он не мог себе позволить отрываться от нее. Он уедет из города только в октябре, когда оставаться дольше уже не будет возможности.
А 8 августа он провожал Марину Ивановну на речном вокзале в Елабугу. Воспоминания об этих тяжелых проводах, о «невероятном страдании» в глазах Цветаевой сохранил            В. Боков, приехавший с Пастернаком из Переделкина: «Вряд ли уезжавшие знали, что их ждет в эвакуации. Не знал тогда и Пастернак, что сам отправится в Чистополь, но Марины уже не будет в живых» (3, 525).
      Может быть, упреки Пастернака в свой адрес после гибели Цветаевой вызваны и мыслью о том, что, если бы он был ближе к ней, отговорил от поспешного отъезда, - а ведь он и не хотел, чтобы она уезжала, - тогда этого бы не произошло. Он мучился тем, что отпустил ее, уступив, как всегда, настойчивости ее желания, а он, как никто другой, знал, что «касается духовной области – она приверженица абсолютной монархии и монархом признает исключительно себя!» (1, 20) Цветаева сама строила свою судьбу, сама завязывала и развязывала дружбы, поступая так, как требовалось именно ей. «Я ничего не могу изменить в движении моих стихий в движении к концу…»          


                Литература:
  1.Белкина М.И. Скрещение судеб. – М.: Благовест, 1992
  2.Воспоминания о Борисе Паспернаке. – М.: СП «Слово», 1993
  3.Воспоминания о Марине Цветаевой. – М.:Сов. Писатель, 1992
  4.Кудрова И.В. Версты, дали…: Марина Цветаева:1922-1939. – М.:Сов. Россия, 1991
  5.Кудрова И.В. Гибель Марины Цветаевой. – М.: Независимая газета, 1995
  6.Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Материалы для биографии. – М.: Сов. писатель, 1989