Кавирто и Лиза

                Глава 20
                Дом


Лизин сон перенес ее в маленькое село, к Дому,  куда она приезжала каждое лето.

                *** 
 Несколько десятков деревенских домиков  рассыпалось по живописной возвышенности юго-западной Украины. Небо отражается в зеленых коврах полей и в  синих зеркалах озер.
С необозримой высоты льются на землю трели невидимых жаворонков, а чуть пониже,  ястребы, плавно наматывая круги, косят черным глазом вниз, в сельские дворы, в поисках одинокой курицы или отбившегося от выводка цыпленка.
Домики утопают в буйной зелени, отгораживаясь друг от друга плетеными изгородями, через которые свешиваются роскошные белые и розовые мальвы; либо просто рядом деревьев  - лип, кленов, каштанов, плодовых абрикосовых и вишневых…

Дом, о котором пойдет речь, находится на краю небольшого села, называвшегося раньше - Большая Радзивиловка (Велика Радзивилівка), а теперь просто - Великое. В нем  живут во время летних каникул Лиза, Егорка, Сережа, дедушка Фрол и мама с тетей Дашей по очереди. Дом находится от станции километра за два, но, уже сойдя с электрички и пройдя через зеленую полосу густой железнодорожной посадки, можно увидеть вдалеке две березы. На эти березы, как на маяк, Лиза с Егоркой берут направление, и мчатся что есть силы по сельской утоптанной дороге, оставляя за собой город и школьные уроки,  родителей и станцию, мимо пшеничных и гороховых полей, туда – где сквозь густой ряд деревьев белеет их Дом.
Сейчас он обложен рыжим кирпичом, но Лиза помнит время, когда стены Дома были побелены известкой, а уступ вокруг него, который прабабушка называла «призьбой» - красной рудой.
 
Дом – лицо хозяев. После сильного дождя нижняя часть стен и призьба покрывались черными кляксами грязи, и каждый раз вечно захлопотанная прабабушка наспех подбеливала стены и подкрашивала призьбу, на чем свет  ругая дождь, но тихонько, так, чтобы он не услышал:  на самом деле, дождь всегда был в селе желанным гостем, являясь необходимым условием хорошего урожая.
Первый поворот направо, еще три минуты бега, и запыхавшиеся Лиза и Егорка оказываются возле двух каштанов, таких высоких, что Лизе кажется, будто верхушками они упираются в небо. Эти великаны – сторожа Дома.  Лиза, с Егоркой за руку, всегда проходит под ними, немного робея…   

Тонкая тропка ведет к Дому. Вот он: веранда, сени, комора, две комнаты, наверху – чердак. Вот и все. Вроде бы  - ничего особенного. Ни телевизора, ни компьютера, ни водопровода, ни ванной. Почему же этот Дом так тянет к себе Лизу и всех, кто в нем живет хоть изредка? Почему так хочется именно сюда, в зеленый глухой уголок, где, чтобы умыться, надо принести из колодца воду, а потом налить ее в ручной умывальник? 
Он не так прост, как кажется, этот Дом. Егорка, например, говорит, что в нем живет счастье. Наверное, так и есть, ведь в вопросах счастья ребенок разбирается гораздо лучше взрослых. На самом деле, Дом – живой. Он живет Духом прабабушки и прадедушки, бабушки и дедушки, папы и мамы; а теперь в нем поселился маленький Лизин Дух, и еще меньший – Егоркин. 

Дом имеет свой запах. Он ни на что не похож. Когда дети возвращаются в город, этот запах еще витает на их одежде, в волосах и на руках. Но сразу по приезде из села мама купает их в ванной с горячей водой и душистым мылом – и смывает запах. Поэтому дети жадно вдыхают его остатки с одежды, которую мама еще не успела постирать.

В Доме всегда прохладно: земляные полы покрыты досками, но, когда становится холодно, дедушка растапливает маленькую печку – и через час Дом наполняется жаром. Когда-то, кроме маленькой, была еще большая печь, в которую прабабушка сажала круглые паляницы* и длинные струдли* с вишнями и яблоками. Теперь печь разобрали, а на ее месте сделали маленькую комнатку. 

Нигде не спится так хорошо, как в Доме - то ли от тишины, то ли от запаха, то ли от воздуха… Кстати, о воздухе. Он так сильно насыщен кислородом, что в первые дни все ходят немножко пьяные: организм, привыкший к выхлопным газам города, испытывает сильнейший стресс и ему нужно время, чтобы прийти в себя.
 Можно спать на кровати, а можно - на сене, на чердаке. О чердаке надо сказать отдельно. На нем долгое время жило привидение. Его никто не видел, но все слышали:  иногда под ночь оно поднимало наверху такой шум, как будто там бегало стадо маленьких лошадей. Каждый, кто спал на чердаке, брал с собой фонарик, надеясь, что привидение в конце концов появится. И оно появилось. И не только появилось, но подошло и осторожно обнюхало пятки спящего: оно оказалось лаской. Пушистой бурой ласочкой с острой мордой и роскошным хвостом. Как она попала на чердак и через какую щель выбиралась на улицу для охоты – и сейчас остается загадкой. Ласку торжественно произвели в домовые.
Через несколько лет, открыв чердак, дедушка Фрол нашел ее мертвой: все-таки, она была уже стара. Все очень грустили и похоронили ее под вишней с почестями.  Какова же была радость, когда как-то под ночь, наверху  опять раздался невообразимый шум и топот: ласка оставила после себя потомство. Домовой не бросит дом, который любят.

Нигде нет таких звезд, как в селе. Ночное небо так черно и низко, а звезды – так огромны, что кажется – протяни руку и бери, какую хочешь. Здесь можно стоять целый час с запрокинутой наверх головой, составляя из звезд разные узоры под кваканье лягушек  и таинственные шорохи ночи.

Дом окружен густыми рядами деревьев  и кустарников. Лиза с Егоркой называют их  «хащаками». Днем в хащаках можно затеряться от всех и помечтать всласть, можно строить комнаты, играть в прятки или закапывать секреты… Но поздним вечером эти хащаки превращаются в густые темные заросли, полные тайн и опасностей. Они тянут свои длинные тени прямо к освещенной веранде, и только самый смелый ребенок отважится выйти  в это время из Дома и подойти к ним поближе.
 Егорка несколько раз выходил. Он ведь – будущий мужчина. И все же, ему было очень страшно, несмотря на то, что одной рукой он крепко сжимал фонарик, а второй – руку своей мамы… Однажды он увидел в глубине хащаков два круглых желтых глаза. Сердце Егорки готово было выпрыгнуть из груди, поэтому, как ни уговаривала мама подойти и рассмотреть сову поближе, он твердо отказался. Лучше он рассмотрит ее завтра утром.

На богатой, лоснящейся масляным черноземом, земле, деревья вырастают до огромных размеров. Как-то Лизин дедушка воткнул в землю палку, чтобы сушить на ней банки от молока. Через пару недель палка пустила корни и зазеленела маленькими свежими листочками, превратившись в юную вербочку. Бывшую палку стали поливать, а банки перенесли в другое место.

Лиза очень любит это село. Даже трехчасовая поездка на электричке кажется ей радостной и увлекательной: за окном мелькают села и станции, заливные луга и ровные прямоугольники обработанных колхозных полей.
В электричке Лиза с Егоркой всегда играют в игру «Кто увидит больше животных?» и наперебой считают промелькнувших мимо коров, коз, лошадей и собак. Егорка, как всегда, горячится и спорит. «Эта корова – моя, - с жаром доказывает он сестре. – Я ее первый увидел!» «Ты не мог ее увидеть первый,- резонно отвечает Лиза, предусмотрительно севшая лицом по ходу поезда, - я ее уже посчитала». Но часто она великодушно дарит Егорке увиденную ею козу или лошадь – все равно ее брат умеет считать только до двенадцати.


                ***
И вот она – станция Вернигородок. Когда- то это село, как и другие близлежащие села, принадлежало богатому литовскому семейству Радзивиллов. В этом селе родился Лизин прадедушка Марьян.
 Потом он вырос и превратился в крепкого парубка со смоляными волосами и синими глазами. Из соседней Чернявки он взял себе в жены  Лизину прабабушку –  стройную работящую девушку с польским именем Францишка, Франя. У Франи была  длинная темная коса и  певучий голос.
 Они то и построили этот Дом. Мастера-плотники вставляли в пазы столбов дубовые палки – делюки, набрасывая на них и плотно утрамбовывая смесь из мокрой земли и соломы; затем неровности выглаживались и замазывались глиной, смешанной с половой* – такие стены летом  не пускали в хату жару, а зимой отлично удерживали тепло печи. Крышу расшивали вымолоченными ржаными снопами.
Дом строили всем селом. Это называлось - толока. На толока созывали сразу после плотничьих работ. Приходили все, кого просили: ведь они знали, что когда-то и им понадобится помощь односельчан: Марьян был сильным и ловким работником, а Франя – одной из  лучших в селе мастериц по выравниванию и заглаживанию стен – работе тонкой и кропотливой. Второй мастерицей  была ее подруга, Розалия.
Работая, пели.  Петь Франя любила и умела.

 Вообще, по рассказам Лизиной прабабушки, в те времена пели всегда. Пели, когда, ранним утром, сидя на соломе подскакивающей на кочках пидводы*, ехали на колхозные работы.
Пели во время недолгого перерыва на обед, отведав хлеба с солью и густого молока из глиняной крынки.
Пели, когда, под вечер, в прозрачных фиолетовых сумерках, возвращались  домой, к своим хатам.  Низкий голос запевалы начинал песню, остальные подхватывали хором, а в центре этого хора  звенел высокий сильный голос той, что выводила мелодию – словно вышивала узор на барвистом*  ковре многоголосья. Франя была той, что выводила. 
Вернувшись с колхозных полей, мужчины занимались хозяйственными мужскими делами: заготавливали корма, работали на своих огородах, строили, чинили, точили косы и пилы... Женщины порались – это слово обозначало всевозможную домашнюю работу: разжигали печи, ставили в них рогачами банячки с кулишом* и глечики* с пшенной кашей, кормили семью; прибирали; пряли; купали в ночвах* детей. Только не стирали под вечер: выливать воду в темноте считалось плохой приметой.

Времени на работу по дому оставалось мало – работа в колхозе занимала почти весь световой день. Денег в колхозе не платили. Крестьяне работали «за палочку»: за каждый отработанный день учётчик ставил в свою учётную тетрадь палочку или крестик. За год таких палочек надо было набрать не меньше двухсот пятидесяти. Не наберёшь – пойдёшь под суд. За свой труд в конце года крестьяне получали лишь немного низкокачественного зерна – его давали в корм домашней скотине. Кроме этого, в течение года каждый крестьянин должен был сдать советскому государству  яйца, молоко, свиные и телячьи шкуры.   На то, что оставалось после всех этих поборов, и жили крестьяне – как могли…

И после всех работ (откуда только силы брались?) – молодые дивчата и парубки шли за село, где извилистая речка Гуйва впадала в сельской ставок*.

Ах, эти ставки! Голубыми зеркалами вкрапляются они в село, являясь центрами его  общественной жизни.
 Летом в них купались, ловили рыбу и раков, зимой – делали лунки, и, опять-таки, ловили рыбу, а детвора, отталкиваясь одной ногой, скользила на другой по льду, с привязанной к валенку деревянной дощечкой, вдоль которой протягивалась проволока – своеобразный конёк. Голь на выдумку хитра!
На выгон – большую утоптанную площадку у ставка – выходили встречать череду коров. На это, вроде бы, обыденное дело, девушки приходили наряженные, как на праздник – ведь сюда сходились и все молодые парубки из других дворов. Поджидая череду, хлопцы и дивчата лущили семечки, смеялись, залицались* один к другому,  договариваясь о свиданиях…
С глинистых берегов ставка набирали желтую глину для употребления в хозяйстве. 
С утра к ставку  дети выгоняли домашнюю плавучую птицу – уток и гусей. Поздно вечером улочки села наполнялись гоготом и кряканьем: птица шла домой своим ходом сытая и довольная – в ставке было много рыбы.  Красавцы селезни заводили в свои дворы стаи серых и рябых уток, а важные гусаки с длинными шеями – грациозных гусынь, похожих на лебедей.
Сельские дети, с шести лет привычные к работе,  кормили их мишанкой - смесью мятой картошки, рубленого бурьяна и крупно смолотого зерна; и заводили в хлев. Утки устраивались в углу, под насестом для кур,  рядом со стойлом*  для коровы и кучи*  для свиньи.
В конце лета к ставку свозили снопы из конопли: их затапливали в воде, ближе к центру, и, чтобы не всплывали,  придавливали болотом и камнями. Эти болотные островки оставались в воде на неделю – конопля должна была хорошо отмокнуть. Потом снопы сушили и выбивали на хитроумных самодельных приспособлениях – бательнях. Конопля становилась мягкой, как коса, и ее вычесывали чесалом*.  Получалась пакля: ее  надевали на один конец правильно обтесанной палки – кужеля. Второй конец кужеля вставлялся в отверстие лавки – так, чтобы он мог свободно вращаться.
 По вечерам женщины подсаживались к кужелям и тянули из пакли нитку, скручивая ее, и наматывая на веретено. Из полученной нити ткали полотно желтоватого цвета, жесткое как наждак. Рулоны такого полотна расстилали во дворах, на дорогах, на берегах ставков – и выбеливали его под ярким солнцем. Из нового полотна  шили верхнюю одежду: рубашки, брюки и верхние юбки.  И только после долгого ношения, многократной стирки и глажки  одежда становилась мягкой, и ее можно было носить как нижнее белье.

Возле  ставка,  знаменитого тем, что когда-то в нем затонула пидвода (что говорило о его глубине), на влажном заливном лугу хлопцы разжигали костры. Сюда, под многоголосое пение, стекались со всего села группки девушек с яркими лентами в косах и  бравые парубки* с гармонями.
И снова пели. Тягучие, заунывные, мелодичные украинские песни сменялись быстрыми веселыми коломийками*. Девушки плясали с парубками  и друг с другом, водили хороводы, пускали в воду венки. Парубки боролись, прыгали через костер, выхваляясь перед девушками своей  ловкостью и силой.
Домой возвращались поздно, иногда – под первые петухи. Парубки провожали девушек до фирток* и уносили свои гармони в хаты. Через несколько часов начинался новый день, наполненный трудом и повседневными заботами.

«Мы жили веселее вас», - говорила Лизе прабабушка Франя, когда изредка приезжала в город, чтобы навестить правнуков. Ее поражало огромное количество квартир в доме и то, что, зачастую, люди не знали своих соседей. И не только не знали, но даже иногда не здоровались. Сама она вежливо  здоровалась со всеми, кого встречала в Лизином доме. 
Это строгое неписанное правило села – здороваться со всеми и поддерживать с соседями хорошие отношения. Ведь за любой помощью – будь то занять соль, построить дом, помочь принять у коровы теленка, подготовиться к свадьбе, обмолотить пшеничные снопы, пока не пошел дождь, и еще за многим-многим другим – шли к соседям. В тяжелые времена именно такая взаимовыручка односельчан помогала им выжить.
А тяжелых времен  Марьяну и Фране досталась целая гора и вдобавок маленькая горка… 
                ***
Еще детьми они застали Первую Мировую Войну, начавшуюся царем в 1914 году. Как любая война, она принесла разруху и унесла жизни солдат, в том числе рекрутов*, набранных в селе. 
Потом была  Революция 1917 года с победой большевиков и обещаниями мира и раздачи земли.
В новой советской стране большевики решили  построить сказочно-прекрасную жизнь -  коммунизм: когда каждый человек будет работать, сколько сможет, и получать за работу столько, сколько хочет. Всё будет общее. При этом все будут честно трудиться, заботиться о ближних,  будут равны и, конечно же, счастливы.
Такую сказочную жизнь можно построить либо при помощи волшебства, либо – очень больших денег.
Волшебству большевики обучены не были, и денег в разрушенной войной стране не было тоже. Решили построить пока социализм: когда каждый работает, сколько может, и получает столько, сколько заработает.  Только - как работать и чем, сколько заработал  – решает не сам работник, а государство – единственный в стране собственник.

  На подготовку к коммунизму тоже нужны деньги.
Поэтому вместе с землей крестьяне получили продразверстку – у них забирали выращенный ими хлеб - иногда часть, а иногда и весь.
Так в Украине началось строительство социализма.
Тех, кто работал много и хорошо, называли «кулаками». У «кулаков» по указанию властей отбирали зерно «комбеды» - «комитеты бедноты» - те, кто работать не хотел и не умел, но тоже хотел есть. «Беднякам» Революция дала власть: если «кулаки» отказывались отдавать нажитое своим трудом, их сажали в тюрьмы, а все их имущество забирали. Это называлось «раскулачиванием».
В 1919 году в село пришла Гражданская Война. Селяне разделились: на тех, кто мечтал построить коммунизм и тех, кто работал. Прабабушка Франя рассказывала, что в это время «сын бился с отцом, а брат – с братом».

Отец прабабушки Франи, Лизин прапрадедушка Павел тоже был «кулаком» - вставал в четыре утра и работал до захода солнца. У него было большое хозяйство: две коровы, свиньи, лошади, куры, утки, гуси, еще и огород.  Все требовало труда и хозяйского ухода.  Павел был не только хорошим хозяином, но и добрым, отзывчивым человеком – помогал всем, кто просил. Его жена, Лизина прапрабабушка Зузанна, ворчала на него за это; говорила, что слишком много раздает. Семья была крепкая. Работали много и жили хорошо.
Как-то раз, на Чернявском рынке, цыганка нагадала Павлу – дескать,  «будешь еще ходить по дворам и просить хлеба». Прабабушка Франя рассказывала, что отец смеялся: «Ну уж, чего-чего, а этому не бывать!»

 Про эту цыганку он вспомнил, когда босым добирался из тюрьмы под Житомиром. Его раскулачили: забрали все, что было, а самого посадили в тюрьму. Нашлись рьяные «бедняки» и сожгли его хату. Нашлись и другие  «бедняки» – те, которым он помогал, которые работали у него за хорошую плату, которые знали его как доброго хозяина и  человека: пошли к властям и заступились. «Бедняков» послушали.  Это и спасло прапрадедушку Павла: выпустили из тюрьмы. Правда, не дали ни одежды, ни еды, ни денег на дорогу. Павел добирался до дома пешком и по дороге просил по дворам хлеба – так, как нагадала цыганка.  Вернувшись, вместо дома застал пепелище. Жили с семьей в пустом хлеву, и, понемногу  у односельчан – кто приютит.

Три года Гражданской Войны принесли селам разорение: «кулаков» почти не осталось (одни сидели в тюрьмах, другие были высланы в дальние районы страны, третьи не хотели работать как прежде – ведь они знали, что заработанное ими все равно отберут). Село не могло больше кормить город – начался голод.
Тогда советская власть пошла на уступки: продразверстку отменили, заменили на налог -  забирать хлеба стали в два раза меньше. То, что оставалось, крестьянин мог продавать и обменивать на плуги, бороны, другие изделия на рынках и базарах. Крестьянам разрешили нанимать работников. Увеличили земельный надел.
У селян появился стимул работать. Прапрадедушка Павел отстроил хату. Засадили огород картошкой, засеяли рожь для снопов, пшеницу – для хлеба, ячмень – для каш, овес – для коней.
Правда, слишком стараться,  разворачивать хозяйство не имело смысла: у зажиточных крестьян,  «кулаков»,  все равно забирали больше, чем, у тех, кто работал мало. Поэтому большинство «кулаков» перешли в «середняки» - работали так, чтобы хватало на жизнь. И все же, в это время крестьянин смог вздохнуть свободнее…

  Это время назвали «социализмом с человеческим лицом», в отличие от предыдущего и последующего, у которого лица явно были зверские.
Однако долго оно не продлилось: зачем покупать то, что можно отобрать бесплатно?  1929 год принес в село коллективизацию.
Стали устанавливать колхозы – маленькие модели социализма.
Опять у селян забирали имущество: плуги, бороны и худобу* - коров, свиней, лошадей; и делали их общими. Но, наверное, они не хотели быть общими, потому что, потеряв хозяйский уход,  начинали хуже доиться, болеть, давать меньший приплод.
 В сельском дворе не найти брошенной пилы или забытых граблей – на общественных полях можно было увидеть «общие» бороны и плуги, увязшие в земле; или мокнувшие под дождем непокрытые стога: ведь «общее» – значит  «ничье».

Крепкие украинские села, где привыкли много и хорошо работать, в колхозы идти не хотели. Сельские работяги, трудившиеся на земле от зари до зари, и потому живущие сытно и зажиточно, протестовали: раньше в их амбарах было зерно, в погребах – картошка, а в кладовых – мясо и сало; в колхозах же они получали намного меньше того, что зарабатывали. Одни работали лучше, другие – хуже. Последние  были довольны: из общего котла они могли брать то, чего не заработали. Работали по-разному, получали одинаково – это называлось «равенство» или «уравниловка».
Руководить колхозами в селах присылали рабочих из города: они ничего не понимали в земле, зато хорошо умели стрелять.

Бесхозяйственность, уравниловка и отсутствие специалистов в колхозах привели к их обнищанию: коровы, свиньи, лошади гибли из-за плохого ухода и нехватки кормов, почти все зерно отправляли в города и в другие страны – за границей молодая советская страна обменивала его на машины и технику: это называлось индустриализация. Откуда же было взять средства на индустриализацию, как не с того же крестьянина – того, кто что-то имел?

Как ты поступишь, если наглый одноклассник-двоечник отберет у тебя школьный бутерброд – и сегодня, и завтра, и так – каждый день? Если ты – девочка, то, наверное, пойдешь и  пожалуешься учителю, а если  мальчик – попробуешь дать обидчику отпор.
Крестьяне никому пожаловаться не могли: главный учитель страны объявил новую  задачу -  «полное уничтожение кулака как класса». Оставалось попытаться дать отпор.
Крестьяне взбунтовались. Во многих селах прокатились восстания – тех, кто работал, чтобы прокормить себя и свою семью, против тех, кто не давал им это сделать.
 
Эти восстания были подавлены очень быстро. Советская власть воспользовалась  простым, но действенным способом – голодом.  Не надо было посылать в села вооруженные отряды, отправлять крестьян в тюрьмы. Красные бригады большевиков  прошлись по сельским дворам, забирая все – скотину, лошадей, хлеб, зерно на посев, плуги, бороны, без которых нельзя вспахать землю, оставляя после себя пустые хлева и хаты; и еще - людей, которых они обрекали на голодную смерть. 
В селе, где жили Марьян и Франя, крестьяне не восставали – но это было неважно: голод устроили во всех селах, и в их селе тоже – так, на всякий случай, чтоб не вздумали бунтовать. 

Лизина прабабушка, любившая поговорить о былом, это время вспоминала редко. Наверное, какая-то защитная сила в организме не давала ей часто возвращаться в тот страшный тысяча девятьсот тридцать второй год.
Страх сидел в ней так глубоко, что даже спустя полсотни лет она понижала голос и оглядывалась, вспоминая, как, нагрузив  несколько телег добра – все, что было (а брать было что – год выдался урожайным), один из уполномоченных красной  бригады нашел в углу хаты бадью с бродившими вишнями и, не находя возможным забрать ее на телегу, вылил на землю и затоптал вишни ногами…

Чтобы крестьяне не смогли пробраться в город – обменять последние вещи на еду -  на железнодорожных станциях, главных дорогах, выставлялись заградительные посты: крестьяне оказались в ловушке.
Потом уже, в конце своей долгой жизни, прабабушка Франя говорила: «Знайте, дети, ничего нет страшнее голода».
У нее получилось выжить – и в тридцать второй, и в еще более страшный тридцать третий год, когда все, что удалось спрятать, было съедено, а посадить было нечего. Ели траву, кору деревьев, солому, стручки акации, бурьяны и еще много такого, во что нам очень трудно поверить – что это можно есть.
Фране тогда было четырнадцать лет. Она выжила, а вот очень-очень многие умерли от голода. 
Спустя семь лет Франя вышла замуж за Марьяна.

Все познается в сравнении: ни пришедшая в 1941 году Вторая Мировая Война, уведшая Марьяна на фронт,   ни послевоенная разруха, ни сильная засуха 1946-го года не были так ужасны, как эти два года голода.
Марьян вернулся с войны с четырьмя медалями и тяжёлым ранением. Все легло на плечи Франи: хозяйство, дети, колхоз, муж-инвалид, которого надо было выхаживать…  И она выходила. Пусть не такой крепкий как раньше, но Марьян жил еще много-много лет – до повзрослевших внуков.

«Мы жили веселее вас», - говорила Лизе прабабушка Франя. Как это может быть? Как, пережив все вышеперечисленное, память не озлобилась, а сохранив в далеких своих уголках все тяжелое, темное, мрачное,  сумела вывести на  первое место светлое и радостное? Наверное, такое под силу только очень хорошему и доброму человеку.
Его было не так уж много, этого светлого и радостного, но все же было: детство в хорошей, крепкой семье; учеба в школе: Франя учиться любила и видела себя учительницей математики, однако такая профессия была для нее недоступной – как для дочки «кулака». Еще - песни; длинные ее дивные косы; подруги; замужество. И еще -  гордость за детей: старший, Лизин дедушка Фрол, ушел из села в четырнадцать лет и впоследствии стал ученым – изобретателем; младший получил специальность токаря: крестьяне, наученные горьким опытом бесправной жизни в селе, при первой возможности старались отправить детей в город.
 Радовали внуки, приезжавшие летом из города, а затем – и правнуки.  Прабабушка Франя выходила на порог и всплескивала натруженными руками: «Ой, лышенько! Бледны яки! Аж сыни!» После трех месяцев волшебного воздуха, густого коровьего молока и целебной воды из крыныци* бледно-синие городские дети превращались в золотисто-розовых, и уезжали опять в город постигать премудрости учения.
 И, конечно же – их Дом, с яблоневым садком и колодцем. С двумя огромными каштанами, которые Франя и Марьян посадили еще тоненькими деревцами. С большим огородом, на котором всегда сажали картошку.  С хлевом, где прямо под крышей вили гнезда многочисленные юркие ласточки, наполнявшие воздух счастливым летним щебетом...
                ***

Вот в этом Доме и очутилась Лиза, перенесенная сюда быстрыми и всемогущими крыльями детского сна.
Невидимая, она полетала по Дому.  Заглянула в горницу, где на высокой кровати, покрытая узорным тюлем, высилась пирамида белоснежных подушек. Через сени залетела в комору – там, на холодном земляном полу, в ожидании праздника или подходящего случая, томились глечики с домашней колбасой, залитой топленым салом, и высокие бутли темно-красного сладкого вишняка*, которого по-немножку давали даже детям.  На больших гвоздях, вбитых в стену, висели ожерелья из золотистого лука и крупного белого чеснока. В макитре, сложенные аккуратной горкой, белели куриные яйца.

Лиза заглянула и в хлев: проверить, сколько яичек снесли куры; и с удовольствием насчитала шесть штук. Еще одна курица сидела на сидале* с задумчиво-важным видом. Такой вид свойственен всем несушкам во время выполнения ими своей куриной работы.  Лизу всегда смешил этот вид, а также то, что после снесения яйца, курица выходила из хлева с громким кудахтаньем, которое подхватывал петух и другие куры. Этот куриный переполох длился не меньше пяти минут: так мир возвещался о рождении нового, только что снесенного яйца.
Вылетев из хлева, Лиза нырнула в хащаки, и, вынырнув из них со стороны поля, помчалась, набирая скорость, над  белым золотом ржи с вкраплениями нежной бирюзы васильков, ярких гранатов маков и перламутра белых вьюнков. Ну, и пусть агрономы пренебрежительно называют их «сорняками»… У неискушенного чудесами природы городского жителя дух захватывает от такой красоты!

Что-то щекотало у Лизы внутри живота. «Наверное, расту» - успела она подумать, как вдруг  прямо в голове резким сигналом прозвучал тревожный громкий голос: «Лиза, проснись!»
 Ах, как неосторожно будить ребенка во время его ночного полета! Лиза сбилась, замерла в воздухе, а потом неумолимо, с сумасшедшей скоростью, стала падать…
Она все падала и падала, и ждала – когда же оно закончится, это падение, чтобы можно было вдохнуть воздух полной грудью. И, когда увидела под собой железную дорогу и медленно ползущий товарняк, постаралась приземлиться на открытую пустую платформу.
Платформа оказалась границей между сном и явью: пролетев сквозь нее, она выскочила из сна  с бьющимся сердцем, и села на кровати.

Рядом с кроватью стоял стул. На нем сидел Кот и золотыми глазами смотрел на Лизу. Лиза видела эти глаза разными: спокойными, насмешливыми, слегка удивленными или смеющимися; но такими - никогда. Привычные искорки слились в тревожный золотистый кружок. Кавирто был неподвижен, как каменное изваяние, но хвост делал резкие движения подобно змее, хватающей добычу. Всем своим видом Кавирто выражал нетерпение.
- Что случилось? – спросила Лиза осипшим со сна голосом, ломая голову над тем, что могло так взволновать всемогущего дракона.
- Нужна твоя помощь. Одевайся, расскажу по дороге.
Ничего больше не спрашивая, слабыми сонными руками Лиза кое-как натянула на себя одежду. Схватив сапоги одной рукой, а шапку и пальто – другой, она на цыпочках выскользнула на лестничную площадку вслед за Кавирто, и бесшумно прикрыла за собой входную дверь.

                ***