Гений

       Толпа все шла и шла. Полуодетые мускулистые люди. Развевающиеся на ветру вьющиеся волосы. Ветер. Вздыбившийся над людским потоком конь. Выскользнувшая из сильных пальцев серебряная узда. Поток расступился, распался в стороны, прянул от заигравшей под бархатной белой кожей мускулами, лошадиной груди. Цокот, дробь подкованных копыт. Огненные, умирающие искры над тысячелетними тесанными камнями мостовой. Полукруг и, стремительный взмах белых огромных крыльев над замершим течением лиц в едином порывистом движении обращенных к небу. Полупрозрачный крест тени легко скользящий по оторвавшейся и упавшей вниз земле. Бескрайнее, глубокое небо. Ветер. Долго летящая, колышущаяся словно призрак в падении и земной тяжести, и распластавшаяся на холодных камнях, узда.
       - Гораций, где тебя носит, черт побери. Сколько можно ждать, - Она резко повернулась и пошла по белым, широким мраморным ступеням бесконечной лестницы.
Высокий, в лоснящейся на солнце черной шерсти, сеттер, осторожно ступая, пошел следом.Миновали сад. Зеленая, изумрудная трава, раскачивалась медленными волнами. Со старых яблонь неслышно падали большие прозрачные яблоки. Ступени лестницы бежали вниз. Ручей выскользнул из ласковых объятий гибких травяных стеблей. В прозрачном быстром потоке искрились невидимые бриллианты, тяжело льнули к лону дна глубокого синего цвета сапфиры. Солнце неистово играло драгоценными гранями. Струи, прохладные, быстрые.
       - Гораций, - сеттер ускорил шаг, догнал госпожу, пошел рядом, - как хорошо, что у тебя нет таких крыльев. Какой бы ты был смешной, если бы умел летать, - она звонко рассмеялась. Подол ее длинного, из серебристой ткани, платья соскальзывал с белого мрамора ступеней в такт маленьким, легким шагам. Сеттер, скося один черный глаз, следил за его ритмичными падениями. Шли длинной галереей. Стены, уходящие куда-то в невидимую высь, из молочного глубокого стекла, давали странный свет, колеблющийся, туманный. Сеттер медленно забежал вперед, остановился.
       - Ну, кто там сегодня? - она, не дожидаясь ответа, коснулась тонкими пальцами стекла. Словно туман под порывом утреннего ветра, стена быстро просветлела до прозрачности лесного ручья. Стал виден сад, обширный, странный, насыщенный светом и теплом, плетеный стул с короткой спинкой, человек в соломенной шляпе, в мягкой куртке,  перед большим мольбертом, сидящий спиной. Быстро и точно бегала легкая кисть.
       - А, упрямец. Скажи Гораций, а ты его вновь уговаривал или...он сам...
       -  Видите ли, ваша милость, - изящная голова в черных, вьющихся, длинных, падающих на самые плечи, волосах склонилась перед ней в легком поклоне, - о многих вещах не требуется говорить во второй раз, тем более, если речь идет об установленном от века порядке. Черные бархатные внимательные глаза, узкие стрелочки усов, тонкий подбородок, упирающийся в крахмальную белизну жестких кружев воротника, все подчеркивало аккуратность слов и дел.
       - А он не будет вновь предлагать свои бесконечные варианты "руанского собора" или "лондонских мостов"?
       - Нет, госпожа. Я подробно объяснил ему, что чести написать для вас главную картину удостаивается далеко не каждый земной гений.
       - Когда он закончит, я хочу с ним говорить.
       - Так и будет, госпожа.
       - И все таки, ты что то не договариваешь, - они вновь шли по галерее, - неужели, ты не приводил ему красноречивых примеров упрямства?
       - Сознаюсь, госпожа. Но весьма поверхностно.
       -Ты! Поверхностно! - она вновь звонко рассмеялась.
В призрачном свете галереи ее смех рассыпался мелкими осколками многоголосого эха.
       - Хочу услышать это - поверхностно...
       - Э...
       - Только не забудь, краткость - сестра таланта. Неразочаруй меня!
       - Как вам будет угодно, - его шаги стали еще тише. Чуть отстав, скосив один черный глаз, он вновь внимательно наблюдал за размеренными падениями серебристой ткани ее платья с мраморных ступеней лестницы.
       - Вначале я напомнил о наказании лорда Бекона за его упрямство. Вы соизволили отнять у него имя. Крестьянин Шекспир остался в веках, а о лорде никто и не вспоминает.
       - О... Очень красноречиво...
       - Затем об упрямстве господина Давида… Его отказ подписать контракт имел весьма печальные последствия. В полном отчаянии, как известно, он все таки его подписал, но, увы, слишком поздно, и всего на одну картину и изгнание. Вы сдержали свое обещание вернуть ему славу, но только после смерти. Когда я упомянул о Генте, господин Моне заметил, что слава после смерти никому не нужна.
       - Это все?
       - С вашего позволения, я приоткрыл ему некоторые из будущих наказаний. Мне показалось, что самым впечатляющим для господина Моне будет история господина Малевича. Ваша милость весьма изобретательна в части нововведений. По моему, это гениально, на сто лет лишить краски художника - цвета. Правда, должен заметить, ваша милость, гений есть гений. Когда откроется тьма "черного квадрата", у многих может быть разочарование от истинного содержания этой картины. А так, в общем, и все. Более я ничего господину Моне не говорил и ни в чем его не убеждал.
       Вошли в огромную залу. Каменные, древние плиты пола лизали волны морского прибоя. 
Вдали, где небо обнимало море, тонули бледные облака. Вдоль правой, северной, колеблющейся под ветром стены залы, бесконечным рядом стояли красные с золотом кресла, в высоком картуше спинки каждого - имя. Вдоль левой - картины, книги и статуи.
       - Все время боюсь перепутать, и обратится вместо вас к ней, ваша милость, - Гораций подошел к Венере, стоявшей на пьедестале у входа и, наклонившись и мягко взяв в обтянутую черной шагренью ладонь, ее мраморные пальцы, прикоснулся к ним губами.
       - Не груби!
       - Нет, право, ваша милость, ведь никто не знает, что Зевс провел у Мнемозины не девять, а десять ночей…
       - Я предупредила тебя, не груби!
       - Что вы, ваша милость и в мыслях не имел. Просто мне кажется, что некоторым из людишек, это не мешало бы знать, - в глазах Горация на мгновенье открылось звездное черное небо.
       - Не уговаривай. Ни у одной из моих девяти сестер никогда не будет того, что есть у меня! Пусть лучше думают, что на свете нет ничего прекрасней моего безрукого изображения.
       - Но ведь они называют вас Венерой!
       - Пусть. Не имя истинно! И потом, должна же быть у меня тайна!
       - О, этого, у вас, ваша милость, предостаточно!
       - Ну, хватит! Ты уже распорядился?
       - Да, ваша милость, - Гораций приподнял и тут же опустил широкую полу черного, бархатного камзола. Красным на мгновение мелькнул горизонт и на плитах пола стояло новое, блистающее золотом кресло. В изголовье светилась голубым небом и облаками, пробитая насквозь неимоверной силой, золотая пластина - Claude Monet.