Три ступени в Ад и обратно. Часть 3

                6
Когда  обвиняемая на другой день во второй раз вступила в комнату пыток,  она не была уже той самой Майоранкой,  что входила сюда вчера, гордая, уверенная и злая. На этот раз она была очень бледна, молчалива и задумчива. С трудом волоча истерзанную ногу, безучастно шагала она к палачу.  Майоранка сама толком уже не понимала, куда она  идет, зачем она идет и стоит ли туда идти вообще.  Одинокое слово «зачем?» сорвалось с ее губ и растворилось в огромном пространстве комнаты. Зачем? Ради чего все это? Этого Майоранка не могла понять! Полнейшая бессмысленность всего происходящего душила ее, зловещая пустота, поселившаяся в душе,  сводила с ума. Всю ночь она не спала, терзаемая этой пустотой, и  потому казалась  уставшей и очень несчастной. Впрочем, уставшими выглядели все, кто присутствовал в комнате.  Судья уже не улыбался, а задумчиво сидел в углу, протоколист озадаченно перелистовал дело. Даже палач и тот, казалось, не был рад предстоящей пытке и постоянно вздыхал.
   Когда же подсудимая заявила, что визит святого отца не произвел на нее никакого впечатления и  каяться она не собирается, всем присутствующим стало еще грустнее, и в первую очередь самой Майоранке. Ибо она совершенно не понимала, для чего она сказала это «нет»? Для  чего обрекла себя на очередную муку? Зачем?  Ради чего? - опять повис в воздухе злополучный вопрос, и вновь растворился в пустоте, так и не предложив ответа.
   Слово «нет» вырвалось  из уст Майоранки как-то машинально, повинуясь хриплому голосу, вышедшему из прошлого. Это был голос гордого человека, тот самый голос, который всю жизнь лелеяла и хранила в себе Майоранка. Но теперь он был каким-то чужим, хриплым и надломленным. И Майоранка удивленно вслушивалась в этот далекий голос, не понимая, стоит ли ему подчиняться. Но все же подчинилась и  выдавила из себя «нет», хотя сердце так и просило ответить «да.»
- Ну что же, подсудимая,- проговорил раздосадованный судья,- придется нам принять более суровые меры, чтобы заставить вас заговорить.
   В тот же миг  руки Майоранки  связали на спине тугими узлами и прикрепили к веревке. Саму веревку перебросили через бок, привязав к потолку. Майоранка оказалась подвешенной в воздухе.  Тем временем палач привязал к ее больной истерзанной ноге  небольшую  гирю весом около килограмма. Но даже эта небольшая тяжесть потащила всю нижнюю половину тела к полу. Однако руки, прикрепленные к веревке, не дали ему двинуться дальше. Майоранка натянулась как струна и готова была разорваться на части как  резиновая кукла. Ее рвали, рвали, как рвет игрушку раздосадованный ребенок. И она ничего не могла сделать. Опять ничего не могла сделать.
     И тогда Майоранке стало страшно, страшно до одури. Она всегда считала себя сильной, способной бороться со всеми превратностями судьбы.  Но теперь, растянутая на стене в камере пыток, она вдруг с пугающей отчетливостью поняла, что это все был мираж. Вся ее прошлая жизнь была лишь сном, глупой иллюзией.   Ее вера в гордого человека ее сила -  все растворилось, все было уничтожено орудиями преисподни. Осталась лишь боль, адская, пожирающая все тело боль, боль и страх.
  А люди, там внизу, улыбаются, довольные своей работой. Судья вновь повеселел, заметив этот страх в глазах ведьмы, палач принялся за завтрак. Жизнь снова завертелась вокруг, для всех,  кроме Майоранки. Все эти люди- палач, судья, протоколист - разговаривают, улыбаются, шутят. А она висит перед ними, беспомощная и жалкая, как этот их Бог  когда-то висел на Голгофе. Ну нет, Иисус хотя знал, для чего он висел. Он умирал за дело, за идею. А она? Для чего висит здесь она, выставляя напоказ свое беспомощное обнаженное тело? Страшная химера пустоты и бессмысленности, слившись с раздирающей  душу болью, вновь вонзила в сердце Майоранки  свою пасть, посев невыразимое отчаяние. Пожираемая этим отчаянием и болью, Майоранка задергалась, застонала, пытаясь сбросить с себя тяжесть гири.
- Ну, ну, моя хорошая,- улыбнулся палач,- успокойся, не мечись!
Он подошел к Майоранке и  погладил ее по голове, как гладят маленького ребенка. Неужели он сжалился над ней? Неужели понял всю ее боль и трах? Неужели он отпустит ее теперь, повинуясь лучшим порывам своей души? Майоранка метнула на палача покорный, умоляющий взгляд затравленной собаки. Но в его больших карих глазах не отразилось ничего, кроме усталости и безразличия. В тот же миг палач резко дернул веревку, и Майоранка со страшной скоростью полетела вниз. Она сама не могла понять, что произошло. Казалось, тяжесть  на ногах возобладала, и ее  все же разорвало, раскидало на части. Ни ног, ни рук она уже не чувствовала.
   А палач продолжал играть ей как мячиком, то поднимая, то опуская. Тело Майоранки беспомощно моталось на веревке,  то растягиваясь, то сжимаясь,  с адской болью встречая каждое новое испытание. Майоранка   уже ничего не чувствовала, не ощущала, не понимала. Она была практически в беспамятстве. Удивленно, не мигая смотрела она вокруг в пустоту и встречала лишь безразличные карие глаза палача. Кругом была лишь пустота,  пустота и больше ничего, только черная бездна.  Лишь иногда долетал до слуха подсудимой какой-то непонятный хлопок,  и она с трудом  осознавала, что это разрываются ее истерзанные связки.
  И вдруг, в какой-то миг Майоранка, еще раз встретившись в пустоте с безразличным взглядом карих глаз, поняла, что это конец, что она не выдержит, больше этого ни за что не выдержит. Черная бездна, воцарившаяся вокруг, разом наполнилась ощущением смерти и гнили.
- Нет! Я не хочу!- закричала  Майоранка, сама не узнавая своего вмиг охрипшего голоса,- Прекратите это!
Палач улыбнулся и отпустил веревку. Майоранку развязали, сняли  и посадили на скамью. И только тогда она вдруг поняла, как на самом деле болело все ее тело. Уже не подвешенное на веревке оно продолжало разрываться, разрываться от боли. Пока палач неумело вправлял вывихнутые суставы, так  что от его усилий становилось еще  гаже и больнее, Майоранка пыталась вернуть себе утраченное чувство действительности.  Но оно не приходило, и перед глазами оставалась стоять однообразная черная пустота.
- Ну что, моя хорошая,- заговорил палач,- Значит, будем говорить?
 И на этот раз никакой, даже хриплый, надломленный голос не крикнул: «нет» из глубины души обвиняемой. Гордый человек больше не мог ей ничего диктовать. Он умер, был разорван на части вместе с телом Майоранки.
- Да,- сказала она,- Я готова во всем признаться.
- Обвиняемая Майоранка,- встал со своего места судья,- Вы признаете, что являетесь ведьмой, состоите в сделке с Дьяволом и злонамеренно причиняете вред людям?
Майоранка долго пыталась уловить смысл вопроса, т.к. звуки не доходили до ее слуха и уплывали куда-то вдаль, поглощенные все той же черной пустотой. Наконец, словно опомнившись, она прошептала «да». И тут же все завертелось, закружилось перед глазами несчастной, и Майоранка лишилась чувств.

                7
Когда она  отрыла глаза, Майоранке показалось, что она сходит с ума. Она, словно, вернулась в ту камеру, на  ту ужасную веревку. Вокруг, как и прежде,  царила черная бездна и на нее по- прежнему смотрела пара карих глаз. Только в них не было того леденящего душу безразличия. Наоборот, они все так и светились добротой и сочувствием
- Кто здесь?- в ужасе закричала Майоранка, пытаясь отогнать прицепившееся видение.
-Успокойся,- раздался над ее головой до боли знакомый голос,- это я.
 -Ганс?- удивилась Майоранка
- Да, это я, я здесь, с тобой, не бойся,- вновь послышался голос, и пара карих глаз над ее головой приятно засветилась.
- Ганс, но как ты вошел? Ты давно здесь?
- Час, тюремщик разрешил мне посидеть с тобой.
Майоранка хотела улыбнуться, но лишь застонала от нахлынувшей боли
- Бедная, - вздохнул Ганс, -  что они с тобой сделали, изверги! Тебе очень больно?
 Майоранка ничего не ответила, но по ее измученному лицу можно было без колебаний дать утвердительный ответ.
- Ну ничего,- сказал Ганс,- скоро все пройдет, вот увидишь. И ты снова будешь  бегать по площадям, гордая и красивая, как раньше.
  Майоранка молчала. Не отрываясь, смотрела она в сияющие любовью глаза Ганса. И  безрадостная черная пустота, заволокшая до того ее сердце,  постепенно  исчезала, она уходила, пристыженная внезапно нахлынувшим светом,  светом любви. В ее душе снова восходило солнце, в ее жизни снова появлялся смысл. Ну конечно! Какой же она была дурой! Она позволила соблазнить себя химерой гордого человека, она  сделала ее смыслом своей жизни.  И не замечала  истинного смысла, который  мерно тлел возле нее всю ее жизнь. Любви.  Ганс любил ее, она любила его,  что же ей еще было надо, дуре, для счастья?!! Глупая наивная девчонка! Ну ничего, скоро все изменится. Теперь-то она все поняла, все осознала, и никому свое счастье уже никогда не отдаст!
 Майоранка схватила руку Ганса и до боли сжала ее.
- Ганс,- шептала она,- Мой милый, хороший Ганс.
 А Ганс улыбался,  и его большие карие глаза продолжали сиять счастьем и любовью.
Так просидели они минут двадцать, ничего не говоря, ибо словами боялись спугнуть свое внезапное счастье. Через двадцать минут в камере Майоранки появился тюремщик и крикнул;
- Молодой человек! Время вышло, свидание окончилось.
- Мне пора,- шепнул Ганс Майоранке и поцеловал ее в щеку.
  Майоранка с ужасом разжала пальцы, отпуская руку любимого. Тюремщик открыл дверь, и  пугливый ангел  счастья  незаметно проскользнул через нее, оставив Майоранку не с чем. Ганс ушел, а вместо него вошла действительность, страшная, не щадящая  никого действительность. С ужасом, передернувшим все ее существо, Майоранка  вспомнила, что она во всем созналась, и. значит обречена.  Теперь, когда она наконец-то избавилась от бессмысленности и пустоты, когда счастье робко постучалось в ее двери, когда так надо и хочется жить, она обречена, обречена на смерть! Не позже, чем через пару дней ее сожгут на костре, как сжигают всех ведьм. А Ганс будет стоять и смотреть на это. И они уже не будут вместе, теперь уже никогда не будут вместе! Никакой любви, никакого счастья,  лишь пустота преисподни и  адское пламя костра!
 Майоранка почувствовала, что сходит с ума. Черная бездна вновь подступила к ней,  пытаясь задушить  страшной безысходностью. Леденящая душу боль, отдаваясь болью во всем истерзанном теле,  сжимала сердце. Неужели  она может умереть? Теперь умереть? Это просто немыслимо, этого не может быть!
   В ужасе окинула Майоранка камеру, заметалась, заплакала,  пытаясь избавиться от кошмарных мыслей. Но кругом была лишь ночь и мрак, и нигде не мерцал хотя бы слабый огонек надежды.  Измученная, задавленная физической болью и страшными мыслями Майоранка беспомощно лежала в углу и рыдала, повторяя только одно: «Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!» И вдруг какой-то страшный вопль, вышедший из самых потаенных уголков души,  разорвал грудь Майоранки. Устремив отчаянный взгляд в черную пустоту камеры, она закричала:
- Господи! Я не хочу умирать!
И сама испугавшись этого  страшного запретного слова « Господи», вышедшего  из ее груди абсолютно случайно и непреднамеренно, Майоранка отвернулась к стене и долго так сидела, что-то соображая. Но вдруг резко повернулась  и вновь  обратилась к той же самой пустоте, заволокшей все вокруг:
- Слышишь! Я не хочу умирать!
Отчаянно задергались в темноте неумелые руки, и Майоранка, гордая Майоранка, боровшаяся с церковью и считающая Бога порождением человека попыталась наложить на себя крест. Но креститься она не умела, молитв не знала, и потому лишь рыдала,  отчаянно призывая того, против кого боролась всю жизнь. Но вокруг была лишь тьма, безрадостная непроглядная тьма. Сломленная этой тьмой, задавленная чувством приближающейся смерти и отчаянием Майоранка упала на холодный мокрый  пол. И вновь все исчезло, все было  поглощено наползающей бездной.