Вахтангова, Матренин двор

Необычно. Прочувствованно. Странно. Точно.
Вот как несколькими словами можно описать действие, происходящее в малом зале театра Вахтангова.
Минимум технических приемов, из звукового сопровождения только шум проходящего мимо поезда да тихая, навевающая мысль о вечере в лесу, мелодия без слов, исполненная непрофессиональным музыкантом; по временам становится так тихо, что слышно, как порывисто вздыхает кто-то из зрителей. 
Это спектакль на двоих. Это священное действо, которое делят меду собой два актера, а остальные, кто сидит в трех метрах от эпицентра событий на тяжелых стульях в маленьком зале, могут лишь наблюдать и пытаться разделять себя и персонажей, ибо жить с ощущением, что они – это мы, невыносимо. Это даже не диалог, даже не пьеса, это читка текста, вот только актеры время от  времени так вживаются в свои роли, что невозможно разграничить их, и Матрена вдруг начинает говорить о себе в третьем лице, а потом – наоборот, и ты сидшь, затаив дыхание, и наблюдаешь эти метаморфозы.
Из декораций – только самое простое убранство избы да та самая злосчастная горница. Герой к концу пьесы, действуя от лица Фаддея, с яростью накидывается на нее, срывает доски и бросает их в неистовстве на пол, и остается голый каркас. Те же доски служат потом и гробом, они же – санями и они же – столом… Матрена говорит об умершей Матрене, Маша плачет в плечо, просит отдать вязаночку и, сняв ее с головы, начинает говорить о том праведнике, без которого деревня не стоит; все тот же Фаддей увозит горницу к себе на участок…
Страшно. Мне было страшно. Невообразимо поставлен момент, когда герой узнает о смерти Матрены. Гаснет свет; совершенно темно, не видишь даже кистей своих рук, и вдруг в руках актера вспыхивает фонарик, он мечется по сцене, разговаривает на разные голоса, кричит, задыхаясь и отвечает себе же спокойно-брезгливо-рассудительно,  освещает свое лицо, и тени выступают ярче, а глаза делаются безумнее, и в них видны слезы – вот как это выглядит. И когда он обводит глазами маленький зал, забирается каждому в душу, понимаешь, что в смерти ее виноваты – мы. И внезапный гудок налетающего поезда, громкий и отчетливый, как свист топора, опускающегося на шею – застает врасплох, заставляет съежится в комок и кричать в мыслях: «Нет!»
А знаете, что остается от горницы к концу двери? Фаддей срывает с нее двери, и виден… крест. Православный крест, аскетический, без всяких украшений  - и слова: «праведник, без которого село не стоит.» И актеры стоят по обе стороны от креста, поминая ее, и Матрена кладет букет к подножию, вешает икону себе. И последнее, что выхватывает луч света из темноты – деревянный крест, букет засохших хризантем и икона Божьей матери.
Действие начинается входом актера в зал, разглагольствующего, встречаемого лучом света. В конце он уходит надломленным и тихим, и свет толкает его в спину.
Наверное, если бы спектакль закончился на этом, его можно было бы назвать просто хорошей постановкой. Наверное. Но когда актеры выходят на поклон и ей дарят букет цветов, она кладет его к тому, другому, из реквизита – будто бы действительна в душе ее звучит реквием по той, что даже не знала театра.