Дерево в поле

      Виталий ФИОЛЛЕНТ
      «Дерево в поле»

      * * *

      Там, где мир древний и девственный, каким, быть может, он и был в начале веков, почти на самом краю, куда тропы не приводят и реки руслами своими стороной обходят, — не придёшь, не приплывёшь, не найдёшь — царствовало под небесами свободное поле. Рассказывало оно свои истории густому подлеску, к краю невозделанной нивы подобравшемуся. Говорили лес и поле каждый день, каждый вечер и каждую ночь. Стройный ряд деревьев, наперебой к свету стремящихся, шептался с травами полевыми, солнце палящее видавшими. Травы сплетённые, к тени леса обращавшиеся, шептались с деревьями, прохладу тенистых чащ познавшими.

      Поле всё знало. Древним оно было. Много трав взрастило, мириады цветов выносило и опавших лепестков приняло. Рассказывало оно, много повидавшее, истории свои лесу. Деревья слушали, восторгались рассказами древними. Внимали.
      
      — Когда-то давно, много лет уже прошло, — поведало как-то раз поле, — занёс ветер ко мне семя дерева. Видно, немало оно пролетело, уставшим было. Потому как едва успокоилось оно, трепетное, у корней трав приютившееся, немедля и задремало. Не стало я тревожить его, нечасто долетает такой путник до самого центра меня. Сокрыло я его землями своими — ни одна мышь полевая не узрит и птица не разыщет, — чтобы расспросить позже, где оно побывало и что видело. Проспало оно недолго. Сразу пить попросило. Пригнула я травы, чтобы росу те обронили. Напилось семя, сил набралось. Воспрянуло.
      
      Поведало мне семя, что путь свой ветру доверило, едва от матери-дерева отлетело. Ему было интересно играть с ветром, в небосвод взмывая. Ветер-гулёна унёс его далеко, резвился, а когда устал, обронил посередь меня. Семя-ребёнок не ведало, для чего в мир пришло. Привязалось я к нему душой, как к дитю собственному. В зной травами укрывало, после ливней влагой поило. Шевелилось семя, и необычно это было. Росло оно. В первую же зиму, едва ветер метелью подул, заботливо укрыло, спрятало семя. И ждало пробуждения его до весны.
      
      Небосвод звал семя. Тянулось ввысь оно ручкой-стеблем, первыми листьями свод объять пыталось. Как ребёнок тянется...
      
      — Да, да, — соглашались деревья на краю поля, слушая рассказ, — так тянутся ввысь наши дети.
      
      — ...хорошо мне с ним было, — вспоминало поле. Много веков я прожило. Много трав взрастило, лепестков с цветов приняло, но такого ребёнка не было у меня.
      
      Вскоре вытянулось вверх стройное деревце. Гибкое, с ветрами играющее; сильное, бурями не преклоняемое; гордое, от засух не чахнущее; мощное, ветвями и кроной раскинувшееся; красивое, листьями как убранством увенчанное.
      
      Мы часто разговаривали. Деревце о небе всё грезило. Помнило, как ветер кружил его, от дерева-матери отдаляя, мир являл и в самостоятельную жизнь уносил. С каждым днём становилось оно выше и выше, к куполу небес устремляясь. Свободным оно было. Каждый листик теплу солнца подставлен, каждый корешок прохладой дождя умыт. Беззаботно оно существовало. Да по небесам тосковало. Слышало я, как шептали те ей, чтобы выше тянулось. Я говорило, что земное оно, от земли рождено и землёй же пробуждено. Что полёт — тот только для птиц. Птицы лукавые садились на ветви окрепшие и рассказывали дереву, как красиво в вышине на поле глядеть. Иной раз тосковало дерево, их рассказам внимая. Успокаивало я его. Мол, всё есть у тебя для счастья. И водой ты поимо, и солнцем обогрето, и ветром жизнью напитано. Не каждому дереву в лесной чаще суровой, сырой, тёмной, такая судьба выпадет.
      
      — Да, да, — наперебой соглашались деревья, вздыхая в подлеске.
      
      — ...но словно не слышало меня дерево. Небо его манило. Мечталось ему о чём-то большем.
      
      Выросло деревце моё красавицей. Высокой, статной, с густым убранством кроны. Теперь уже оно матерью стать готовилось. Травы под собой в тень погружало, бабочкам ночной приют давало. Я говорило ему, что судьба у него особенная. Быть в поле оазисом жизни и тенью для многих. Столько просторов вокруг изведать и вобрать. Столько историй услышать. Ночью Луной умывалось, днём в Солнце плескалось. Но свободным оно рождено было! Слушало оно меня, соглашалось,.. да только тосковало по выси далёкой.
      
      Сказало оно мне как-то раз, что чувствует себя очень сильным и красивым, готовым жизнь новую семенам будущим дать, что ведает, как корнями со мною сплочено, да только каждым листиком рвётся в небо. Одиноко оно в поле и несчастно. Я чувствовало его благодарность, но слышало и тоску его. От этого грустно становилось мне. Эх, любило я его... Не могло иначе. И сказало я ему, что дам ему воды столько, сколько оно захочет, что разверзну почвы свои для корней его настолько, насколько оно попросит. Но только счастье... оно... здесь, а не в небе. Дерево благодарно было за дары мои, и приняло их. И словам моим про счастье поверило, но не могло оно иначе. Хотело оно стать могучим и дотянуться до небес. Эх, дорогое моё, знаю я небеса, часто они шепчут мне. Да не достичь их. Там, где земля с небом сходится, — это край света. Не дотянуться.
      
      Когда ветер в поле заигрывал, шелестело на свой лад дерево, ветвями как крыльями взмахивая, да держало я его по-матерински крепко, небу не отдавая. Печалилось дерево, что сковано. Утешало я его, воды подземные к корням приводя и опаивая. Шептало ему, что мир великий, необъятный вокруг. Что для стольких душ отрадой становится: вот паук сеть в ветвях натянет, птица гнездо совьёт и песни нам двоим по утрам щебечет, то ящерка какая у корней прикорнёт, после знойного дня очи смежая... Не смотрело вокруг себя деревце моё, сиротинушка. Кроной ввысь тянулось. Счастье своё не замечало. Гордое оно было, высокое. И одинокое.
      
      Всё чаще распевало оно грустные песни, и по всему моему миру — полю — они разносились. Полюбили мы его. Все травы прислушивались, им невдомёк было, каково так высоко глядеться в синь, да не достигать. Все пчёлы замолкали, им не понять было, отчего тоскует дерево, ведь небо так близко, стоит просто полететь.
      
      Однажды дерево сказало мне, что не чувствует, что живёт. Будто его настоящая жизнь — где-то высоко в небе, откуда ночами смотрит Луна, а днём греет Солнце. Я просило его не забывать о воде и земле, что жизнь ему дарят. Чтобы тянулось вверх оно, да корнями глубоко в землю проникало. Затосковало оно пуще прежнего. Воды мной поднесённые пить перестало. Сохло оно. Испугалось я. Тебе ли, такому сильному и свободному дереву, горевать, успокаивало я его. Оно отвечало, что каждый его листик помнит обо мне, связан со мной, но, ветром приласканный, стремится стать свободным. Я возражало, что оно свободнее любой души в этом поле. Но иная свобода манила его. Ты сохнешь, а могло бы давать жизнь, говорило я ему. Оно отвечало, что, не дотянувшись до неба, не познает настоящую жизнь...
      
      Я помню одно засушливое лето. Дождей давно не выпадало, и подземные воды истощили свои вены. Я говорило дереву: «Борись!». Оно, утомлённое засухой, кажется, начало понимать счастье своего земного существования. «Ты взрослеешь и умнеешь», — говорило я ему. Оно, казалось, соглашалось. Но что-то было надломлено. В душе дерева. Оно устало от собственного одиночества в поле. Оно, казалось, распрощалось с иллюзией дотянуться до неба. Оно осознало, что жизнь ему дают не только небо и ветер, но и воды, которые раньше щедро поили его. Оно говорило, что хотело бы заснуть. Я отвечало, что скоро придёт осень, снимет его листья-наряды, и только весна пробудит к свежему дню. Оно не радовалось новому дню. Оно отзывалось, но тихо и безвольно. О том, что в новом дне будут те же небеса и Луны. Мне кажется, в тот момент мой ребёнок вырос. И был напуган своим взрослением. Птицы реже и реже долетали до середины меня, прячась в тени далёких лесов, только цикады трещали в знойной траве. Дерево говорило, что дожди забыли о нас, что нас покинули все те, кому мы давали приют в знойный полдень. Всё вокруг изменилось, говорило дерево. И только небо всё такое же синее и глубокое — не исчерпать, но и не испить...
      
      Вечерело. Ветер нарастал порывами, срывая с дерева отдельные высохшие листья, и оно безвольно отдавало их ему, отпуская в полёт.
      
      Когда совсем стемнело, и мы принялись глядеть на Луну, на горизонте появились тяжёлые тучи. Они вскоре заволокли все вокруг и нависли над нами. «Вот видишь, — говорило я, — сейчас пройдёт долгожданный дождь». Дерево не отвечало. Я помню его молчание. Оно задумалось. Мне привиделось, что вспоминает оно свой первый полёт, свой первый лист, свою первую осень и первую зиму. «Ведь это прекрасно?» — словно угадывая его думы, спросило я. Оно низко поклонилось мне под порывом сильного ветра и, кажется, заплакало. Оно впервые согласилось. Мы молчали и смотрели, как приближается гроза.
      
      Воздух был так свеж после засухи. Я помню его как сейчас. Он нёс нечто новое. Врывался бесповоротно и резко. Травы притихли. Пел только ветер. О тех далях, откуда путь держал. Я почувствовало, как вскипели обмелевшие подземные реки, призывая небеса излить дождь и радуясь буре... Такое долгое ожидание.
      
      На горизонте замаячили всполохи далёких молний. Ветер задул пуще прежнего.
      
      Бурю принесли небеса и из своих ладоней излили на нас. Вода нещадно гнула травы и стегала иссохшую землю. Молнии освещали нас, тучи застлали Луну на небосводе. Гремели грозы, завывал ветер. Не слышала я, стихией оглушённое, своего дерева.
      
      И вдруг на мгновение стихли все звуки, недвижимой вселенной замер воздух. Оцепенение. Я отчётливо ощутило сердце бури. Было оно безучастным и слепым. И мне проревело: «Отдай!». Дерево изумлённо в сердце то взглянуло, но не испугалось. Не успело я уберечь дерево своё. Молния холодным светом как ножом полоснула по воздуху, словно вслепую. И перерезала чёрным жалом дерево напополам, древесину испепеляя. Охнуло дерево, ко мне обратилось и прошептало: «Спасибо, мать! И прости. Слабо я, иссохшее!». И, надвое расщёпленное, ко мне на грудь рухнуло. Вцепилось я в дерево и кричало: «Не отдам!». Но буря, слепая и ярая, уже прочь неслась, травы, песок за собой увлекая. Не издало дерево больше ни звука. Плакало оно из сердцевины своей теми водами, что я его поило. Беззвучно. Корни его ослабли и остыли. Стиснула я их что было мочи, те оплели они меня благодарно и замерли навсегда...
      
      Когда солнце осветило мир, травы причёсывались падающими каплями. В каждой из них небо синее как шар отражалось. И лежало на мне бездыханное дерево, кроной, как головкой детской, в подушку уткнувшись. Гладило я его и вздыхало...
      
      Там, где росло моё деревце и куда метило своим жалом-молнией неистовое сердце отвоевавшей над нами бури, почвы разверзлись и слёзы родника небу явили, чтобы смотрелась синь небесная то ли с укоризной, а то ли с любовью в самое себя... Прохладный родник беззвучными, чистыми водами переливался.
      
      Давно это было. А может, и вчера. Счёта времени нет уже. Храню я бережно побеги дерева того. Красивый невысокий куст. Всё там же, посередине моего мира. У родника.
      
      Так в сердце моём пророс оазис. Счастлив куст землю ощущать. И воду, небосвод отразившую, из родника пить. Я забочусь о нём. Зимой побеги метелью укрываю, а небо тонкой корочкой воду студит. Летом солнце греет. И счастливы мы тем, что просто есть. Под этими небесами. В этих травах. У этой воды. На этой земле.

      19 августа 2008 года