Всё началось с Дон Кихота

1
Глубоко потрясённый увиденным, он сидел на скамейке и пытался понять с чего же всё началось.
А началось всё с «Дон Кихота». Это умозаключение Пётр Иванович Толмачёв раскопал под толстым слоем прожитых лет, добравшись до дня, когда отец принёс ему, романтичному девятикласснику, двухтомник Мигеля де Сервантеса Сааведры. «Читай классику, в ней – правда жизни». Отцовское напутствие вынырнуло из прошлого и на фоне произошедшего, словно хамелеон, обрело новую окраску и наполнилось горькой иронией.
А тогда, много лет назад, ранним зимним вечером оно вместе с книгами мягко улеглось на письменный стол, как раз в основании треугольника, образованного светом настольной лампы, и оттуда, не спеша, перебралось в жаждущее правды сознание Петра. Слишком буквально понятое, оно осталось там навсегда, со временем окаменев и превратившись в жизненный принцип. Пожалуй, с того самого момента контуры его существования, ранее неопределённые и расплывчатые, обрели контрастность, а движения души избавились от непредсказуемых порывов и ограничили диапазон симпатий. С того самого момента начался процесс кристаллизации идеи правды и справедливости в его сознании, одновременно с которым стал меняться мир. В нём больше не было места списыванию контрольных и домашних заданий, симуляциям и увиливаниям, малодушному молчанию и лжи. Увы, это не облегчало жизнь. Часто, глядя на него, одноклассники вертели пальцем у виска, а иногда он бывал бит «за предательство». Учителя и родители, не догадываясь о его тайне, объясняли странности его поведения особенностями переходного возраста. Он же, подобно своему герою, находил в этом счастье.
Дальнейшая логика повествования полностью совпала с логикой судьбы Петра Толмачёва, определившей его после окончания школы в военное училище. Правильность такого решения он подтверждал словами поэта о том, что жизнь есть вечный бой.
Он никогда не ругал свой выбор. Даже после того, как командиром взвода попал в Афганистан и два года пытался постичь скрытую правду той бессмысленной и кровавой войны. Он не тревожил судьбу своим отчаянием, лёжа после ранения в Ташкентском госпитале. И даже несправедливую замену из Афганистана в тот же раскалённый и выжженный солнцем Туркестанский военный округ он воспринял без особой обиды. «Покой нам только снится». Он не стремился к покою, поэтизировал беспокойство и вызывал его у начальства одним только своим появлением. Особенно после того жуткого случая.
Пётр Иванович сидел и вспоминал далёкий протокольный разговор со следователем военной прокуратуры.
- Что заставило Вас написать рапорт непосредственно военному прокурору?
- Сначала я написал его на имя командира, но он похоронил листок в сейфе. Навечно.
- Он Вас отговаривал, просил не писать рапорт?
- Да. Сперва уговаривал, рассказывал, что это помешает его поступлению в академию. Затем угрожал.
- Что же Вас заставило не менять своего решения?
- Скорее всего, жалость к тому беспомощному, надломленному солдату. Алый шрам на лбу и мёртвый глаз. Боль и горе, которые я увидел во взгляде его матери. А ещё наглость и уверенность в безнаказанности его обидчика. Я не мог поступить иначе.
- Расскажите, как всё произошло.
- Это случилось в столовой во время завтрака. Молодой солдат отказался отдать свою порцию масла старослужащему, и тот со всего размаха ударил его чайником по голове. В результате он ослеп на один глаз. Хорошо, что выжил.
- Не испугался ударить при Вас?
- Он не видел меня. Я зашёл в столовую, а он стоял ко мне спиной.
Пока прокуратура восстанавливала события, в части работала окружная комиссия, настойчиво выискивавшая «подвиги» армейских идальго, о которых ни слова не было написано во множестве никчемных планов и отчётов. В архиве солдатского фольклора какому-то дотошному инспектору удалось-таки отыскать убийственный эпизод (впоследствии вошедший в хронику антивоспитательной работы) под названием «расстрел». Его автором был старший лейтенант Толмачёв, и по нынешний день вспоминающий о нём, как о своём самом эффективном способе борьбы со злом. Носителем зла был рядовой Москвин. Циничный, жестокий, хорошо разобравшийся в гнилой сути армейской системы принуждения, он безнаказанно издевался над молодыми и плевал на приказы офицеров. Однажды на учениях в Каракумах он отказался выполнить распоряжение Толмачёва, да ещё нахамил при этом. Дальнейшие события развивались быстро, чётко и торжественно. В ритме армейского марша. Построение роты и оглашение приказа о расстреле рядового Москвина за отказ от выполнения приказа (саботаж) в боевых условиях, наглая улыбка Москвина и дикий ужас после нескольких выстрелов в землю у его ног, размахивающий пистолетом Толмачёв уже после того, как Москвин со скоростью лани скрылся за ближайшим барханом. Его нашли через двое суток другим человеком. Оставшиеся несколько месяцев службы он был образцовым солдатом.
Выводы комиссии не стали неожиданными. Через некоторое время сняли с должности командира батальона и его – командира роты старшего лейтенанта Толмачёва. Его убрали от личного состава и назначили помощником начальника штаба. Выше по армейской вертикали он так и не пробрался, перемещаясь лишь по разным округам в горизонтальной плоскости. Отслужив таким образом двадцать лет, заработав обидное прозвище «карьерист», он уволился из Вооружённых Сил капитаном.
2
Несколько раз чихнув и выкинув в атмосферу сизое облачко, УАЗ выехал из лужи и неторопливо пополз к перекрёстку, оставляя за собой на асфальте две мокрые ленты. По ним, обогнав автомобиль, заскользила проворная память Толмачёва и привела его к осевшей в её глубинах мысли, однажды в сердцах озвученной приятелем:
- Ты прямолинеен и бескомпромиссен как железнодорожные рельсы. Только помни, они всегда заканчиваются тупиком. И совершенно неважно, каков он, этот тупик – банальная земляная насыпь, Киевский вокзал в Москве или Витебский в Питере.
Решительно отбросив за пессимизм и упадничество вторую часть высказывания, Пётр Иванович согласился с первой его частью, считая прямоту и принципиальность базовыми чертами своего характера, которыми он чрезвычайно гордился.
Да и дорогу он всегда любил, а тупики признавал лишь вынужденными пунктами пересадки. Даже малоприятный горьковатый запах железнодорожного полотна кружил ему голову и беспокоил воображение. Его охватывал трепет предстоящего путешествия, и когда, наконец, он входил в него, то до невесомости растворялся в обожаемой им пространственно-временной протяжённости, радугой повисшей между повседневностью и мечтой. Мелькавшие за окном кадры непрерывной хроники никогда не утомляли его однообразием унылой степи и бесконечной чередой барханов, никогда не раздражали быстрой сменой горных пейзажей и тривиальностью лесостепной зоны. Всё в ней было логично, пропорционально, ритмично. Какая-то недоступная гармония, сверхъестественная безупречность, чарующая сказка, рождённая убегающим за горизонт диалогом между разумом и чувствами. И если появлялся в той сказке убогий полустанок, наполненный скукой, заброшенностью, обречёнными курами и плохо выстиранным развешенным бельём, то сразу же и исчезал, оставив лишь лёгкий укол жалости и покинутой безнадёжности.
Он давно понял, что главное в дороге – не её вожделенный конечный пункт, а само движение к нему, пропитанное и питаемое неизбежностью его достижения. Важно уметь постепенно, по капле насытиться этой неизбежностью, а не пытаться залпом выпить волшебный напиток. Он научился смаковать, так как был к этому предрасположен. А поэтому тихо посмеивался над попутчиками, бездумно повторявшими глупейшую пословицу о том, как тяжело ждать и догонять, и над их мучениями там, где должно получать удовольствие. Видимо, по той же причине в нём к радости встречи всегда подмешивалась лёгкая грусть как сожаление об окончании путешествия. Он сравнивал дорогу с книгой и ожидал от неё много ярких и захватывающих страниц.
Иногда ожидание действует заодно с интуицией, и трудно бывает разобраться, что из них является причиной, а что – следствием. Приблизительно так произошло с нахлынувшей на Петра любовью. Наверное, всё-таки сначала была потребность любви, её ожидание, а интуиция, словно старая цыганка, лишь подсказала, что придёт она в дороге. Так и случилось. Когда он впервые увидел Тамару, земля ушла из-под его ног. Точнее не земля, а пол последнего вагона поезда, в котором ехал в отпуск старший лейтенант Пётр Толмачёв.
Будто боясь пропустить что-то важное, он рано проснулся, вышел в коридор и, стоя у окна, наблюдал за рождением майского утра. Его поразил жизнеутверждающий аскетизм представшей перед ним картины. Бесконечная, чуть округлая степь, завуалированная серыми предрассветными тонами, постепенно розовеющее от натуги небо над горизонтом, вот-вот готовое представить изумлённым зрителям плод своего творчества – предсказуемый и каждый раз удивляющий новизной. Толмачёв подумал, что, будь он художником, создал бы гениальное полотно и, чтобы поставить точку в этой аллитерации, назвал бы его «Предчувствие». Однако, точка не получилась, скорее всего потому, что предчувствие всегда предполагает многоточие. И действительно, в тот момент из соседнего купе вышла девушка, качнувшийся вагон лишил Петра опоры, и он, едва не упав, успел схватиться за первую попавшуюся мысль. Она не только поддержала своим оптимизмом, но и обрадовала его определённостью и категоричностью: «Вот и моя Дульсинея!»
Боясь, что девушка уйдёт, он удержал её словами:
- Вы как раз вовремя. С минуты на минуту начнётся рождение Солнца.
Ей понравилось то, что он ждёт восход в ускользающем из-под ног коридоре, что открыто и приветливо ей улыбается, что уверен в себе, строен и крепок. Его украшал загар, шрам на левой щеке, полудетская наивность и задиристость. Такой образ не был типичен для музыкальной среды, где обитала Тамара, и вызвал в её душе симпатию и уважение. Поэтому она не стала говорить ему, что шла в тамбур покурить, а быстренько солгала:
-Да-да, ради этого я и поднялась.
Диалог, освещённый первыми солнечными лучами и сопровождаемый радостным стуком вагонных колёс, живо прошёлся по их биографиям, коснулся увлечений, приоткрыл черты характеров, и очень скоро они знали друг о друге всё или почти всё. О том, что Тамара год назад закончила консерваторию по классу фортепиано и преподаёт в музыкальном училище в Киеве, он узнал в первые минуты. О том, что она не замужем, а он не женат они узнали чуть позже. А о том, что испытывают симпатию друг к другу, признались в вагоне-ресторане после выпитой бутылки шампанского. Завершающим аккордом в головокружительном вальсе их знакомства, окончательно покорившим не желавшее сопротивляться сердце Тамары, был душистый букет сирени. Кажется, где-то под Волгоградом поезд вдруг приостановился, словно приглашая рыцарей поучаствовать в турнире под девизом «Цветы для дамы» или «успел-не успел». Не раздумывая, Пётр принял вызов, выскочил из вагона и исчез в густых кустах. Тепловоз усмехнулся отрывистым гудком и, мягко оттолкнувшись от рельсов, увлёк за собой покорную череду вагонов. Дальнейшие события напомнили путешествующей публике эпизод из всенародно любимого кинофильма. Поэтому, когда едва успевший вскочить в последнюю дверь Толмачёв появился в коридоре, он был встречен восторженными аплодисментами зрителей и прохладной дождинкой поцелуя той, ради которой… На этом Пётр Иванович в своих воспоминаниях споткнулся и, не сумев подобрать слова, заменил их многоточием.
3

Размышляя задним числом над динамикой их отношений, Пётр Иванович находил в ней свойственную молодости опрометчивость, плавно переросшую в неоправданную самоуверенность ранней зрелости. Поначалу каждый из них был убеждён, что нашёл того, кого искал. На чём же основывалась эта убеждённость? На поверхностно и легкомысленно скроенных образах и представлениях, на лукавой игре чувств, на аберрации неокрепшего сознания, на непоколебимых символах-аксиомах общественной морали. Словом, на не вполне адекватном отражении действительности. На том, что довольно часто превращает брак в особую форму противостояния и скрытого протеста.
Однажды, вскоре после свадьбы Пётр Иванович признался Тамаре:
- Мне необычайно повезло в жизни. В твоём лице я одновременно приобрёл и Дульсинею, и Санчо Пансу.
Тогда, мурлыча от удовольствия, она и представить не могла, что он всерьёз отождествляет себя с Дон Кихотом. Её модель будущего была более традиционной и утопала в герани, классической музыке и обогревалась неугасающим теплом семейного очага. Образ мужа в её представлении сложился весьма приземлённый и исключал даже отдалённую схожесть со странствующим рыцарем и искателем приключений.
Дорогу в отличие от Толмачёва она не любила. Её утомляли шумные вокзалы, суетливые пересадки и бесконечное ожидание. Её мутило от грязи, антисанитарии поездов и навязчивости попутчиков. В пути её всегда сопровождала хандра, которая, как ей казалось, навечно поселилась в старых скрипучих купе, в пыльных, дурно пахнущих матрасах, в ветхом постельном белье и невыносимых туалетах.
Она ненавидела «прелюдию переезда, наполненную сумбуром, усталостью и тоской». Так лаконично Тамара определяла ту горько-солёную смесь ощущений, которая приходила вместе с присевшей на пороге неизвестностью. Так она называла короткие промежутки жизни, где нагло хозяйничала возникшая из каких-то неведомых пустот пресловутая необходимость. Руками Толмачёвых она ломала не так давно созданный, но уже ставший привычным и милым их мирок, где в продуманной последовательности располагались вещи, в очередной раз обманутые иллюзией оседлости, где протоптанные ими тропы соединяли их с живительными источниками, где даже скука длинных зимних вечеров теперь представлялась как насыщенная лунным светом медитация. В их обречённом мирке, покрытом густеющей с годами пеленой тумана, оставались заброшенные руины древней мечети и деревянная церковь, построенная без единого гвоздя, барханы и покрытый мхом утёс, неработающий электрический звонок и берёза под окном с косо прибитым к стволу скворечником. Оставались как символы кочевой жизни и уносили с собой что-то существенно необходимое, отсутствие которого впоследствии иногда восполнялось приливами метафизической печали.
Нельзя сказать, что их вещи переносили дорогу легко и бодро. Посаженные в тесный металлический контейнер, они уныло следовали сквозь непогоду за хозяевами с одного места службы на другое. Мебель затиралась, расшатывалась, рвалась, быстро старела. Посуда билась. Книги портились. Но больше всех страдало благородное и нежное пианино фирмы «Petrof», которое после каждого переезда теряло голос, утрачивало цельность хрупкой музыкальной натуры, болело. Иголками в сердце Тамары впивались взятые ею первые после переезда аккорды. И каждый раз она трудно и долго разыскивала настройщика, и каждый раз перед работой он грустно покачивал головой. В какой-то момент, приблизительно в середине прожитой ими совместной жизни, Толмачёв заметил удивившую его особенность: чем больше пианино перемещалось по миру, тем печальнее становились его мелодии.
Её карьера музыканта завершилась одновременно с выходом замуж. Отныне её пальцы касались клавишей любимого «Petrof» не с целью совершенствования техники игры, а чтобы увести  в малодоступные глубины истинных эмоций и очищающих переживаний, подальше от той мелкой бутафорской правды, за которой так рьяно и так нелепо охотился её неистовый муж. Однако длинные и красивые пальцы Тамары Толмачёвой напрягались не только ради собственного удовольствия, но и во благо отечества. С появлением в трудовой книжке записей «учитель музыки школы N» или «музыкальный руководитель детского сада N» они усердно извлекали из ветхих расстроенных отечественных пианино незатейливые песенки, призванные лечь в основу музыкального вкуса подрастающего поколения. Когда же после увольнения мужа в запас их скитания закончились возвращением в Киев, у Тамары не было ни сил, ни желания восстанавливать квалификацию и мастерство, и ей ничего не оставалось, как вместе с преданным отреставрированным «Petrof» грустить об их несостоявшихся музыкальных судьбах.
Что же касается судьбы семьи Толмачёвых…Если бы Пётр Иванович не просто одиноко сидел на скамейке и вспоминал эту историю, а рассказывал бы её терпеливому и внимательному слушателю, то тот уже давно непременно догадался бы, что и она не сложилась. Но почему? Об этом он узнал бы из пылкого, сбивчивого монолога собеседника:
- Увы, не получилось нормальной семьи. И дело тут вовсе не в нашем полярном отношении к дороге, в которой мы провели значительную часть жизни; и не в профессиональном фиаско жены (в конце концов дети тоже могут быть благодарной публикой); и уж, конечно, не в какой-то абстрактной усталости (все мы устаём). Главная беда нашего союза, я глубоко в этом убеждён, заключалась в том, что не смогла Тамара стать моим Санчо Пансой, единомышленником, единоверцем, помощником. Быть Дульсинеей и при этом со скепсисом, а порой и с нескрываемым раздражением относиться к моему противодействию подлости, лжи и несправедливости? Да, как правило, я не выходил из него победителем. Да, вместе со мной страдала семья. Да, я не сделал карьеру, служил в самых захолустных гарнизонах, растерял почти всех друзей, никогда не брал и не давал взяток, не боялся слушать и высказывать правду, защищал слабых, сам оказываясь незащищённым. Надо мной смеялись и крутили пальцем у виска, как когда-то это делали одноклассники. Меня ненавидели и боялись. Но, господи, как же необходима мне была поддержка близкого и любимого человека! Быть может, именно из-за её отсутствия я стал ожесточённым и злым. В какой-то момент я перестал видеть в правде средство. Мне нужна была правда ради самой правды.
Под гнётом навалившихся воспоминаний возросло напряжение, сердце побежало наперегонки со временем, и скоро минута уже не умещала в себе его девяносто ударов.  «Фух», - выдохнул Пётр Иванович, вытер носовым платком испарину со лба, промокнул побагровевший шрам и, пытаясь успокоиться, вернул взгляд к луже, которая совсем недолго оставалась свободной и уже радушно принимала стайку резвящихся воробьёв. 
Не на шутку разогнавшийся мир, словно поезд перед станцией, начал сбавлять ход. Солнце подкрадывалось к крышам домов и верхушкам деревьев, удлиняя их тени, лёгкий ветерок, взмыв в облака, покинул землю и больше не мешал аппетитному запаху свежеиспечённого хлеба распространяться от пекарни равномерно во все стороны. Уходящая суета и пестрота дня уступали место неторопливости и мягкому перламутровому мерцанию вечера. Сердце Петра Ивановича замедлило бег, возвращая минуте выигранные у неё тридцать ударов. Прохожие, погружённые в свои заботы и прикрытые собственной безликостью, шагали мимо, не привлекая его внимания. Прошлое мерцало в унисон с вечером, освещая внутренним светом спрятанные в тени вещи и эпизоды. Вот из его сумрака, тихо шурша складками, выплывает красное платье Тамары, которое он когда-то считал безвкусным и даже вульгарным, о чём сразу с присущей ему прямотой ей и сообщил. Теперь же оно почему-то выглядело вполне изящным и пристойным. И не мог Толмачёв понять, в чём же причина произошедшей метаморфозы, то ли в этом мерцающем свете, то ли в нём самом?
А вот и яркий эпизод, не нуждающийся в освежающей подсветке. Эпизод, наполненный трепетным ожиданием переезда из Средней Азии, и не куда-нибудь, а в Европу. В Венгрию! Пожалуй, это был единственный переезд, точнее его прелюдия, в которую она окунулась с радостью и нетерпением. Достала путеводитель по Будапешту, открытки с видами этой чудесной, почти сказочной страны, расспрашивала счастливчиков-сослуживцев, побывавших в ней, что-то постоянно записывала в блокнот и мечтала… Особенно приятно было в невыносимой азиатской жаре мечтать о скором купании в прохладных водах озера Балатон. Увы, так и не пришлось Тамаре побывать на родине Ференца Листа. Не увидела она и мест, родивших Баха, Шопена, Сметану. Вместо Венгрии поехали Толмачёвы в Карелию. А виной всему – то злополучное общее собрание, на котором Пётр Иванович не выдержал и высказал всю правду о командире дивизии. Тот, хотя и не был последней сволочью (встречались в жизни Толмачёва экземпляры и похуже), но после услышанного в свой адрес, приложил все силы (и вполне успешно), чтобы «столь честный урод не пересёк границу нашей страны».
Следует признать, то была первая серьёзная боль в его жизни. Суть её – не в сорвавшейся подобно щуке с крючка удачной замене (карельские озёра ничуть не хуже Балатона) и не в нападках со стороны начальства (не впервой), а в том, что он до сих пор не смог определить, чего больше было тогда во взгляде Тамары, обиды или презрения?
Вот вдали в тусклом свете одинокого фонаря медленно бредут два человека, слившись в один силуэт – графический символ счастливой пары. Пыльная тропинка ведёт их к тем самым вышеупомянутым развалинам древней мечети. Днём они привычно скучны. Жалкие полуразрушенные стены посреди хлопкового поля. Днём они неинтересны. Другое дело ночью при тусклом свете… Совершенно очевидно, что это не фонарь. Зачем фонарь в поле? Это идеально круглая желтолицая азиатская луна. Её предназначение – преобразить дневной пейзаж, насытить его тревогой и тайной, приобщить к ней людей. Именно поэтому она так настойчиво заглядывает в окна, обещает и манит. Чета Толмачёвых – одна из немногих в том, затерянном в Мургабском оазисе, гарнизоне, которая любила прогулки под луной. Тропинка, по которой они добирались к руинам мечети, была не такой уж и безобидной и не исключала возможности встречи со скорпионом, каракуртом, коброй. Но даже это не мешало им вновь и вновь ступать по ней, чтобы в очередной раз услышать лунную сонату и прикоснуться к тайне, к которой вело и которую надёжно прятало в тень, оберегая её загадочность и недоступность, лукавое восточное светило.
Бессмертные звуки легко преодолевают разноцветные пласты пространства-времени, выстраиваются в определённой последовательности и в какой-то миг начинают серебристо звучать в груди Петра Ивановича той знакомой восхитительной и милой сердцу мелодией, которая всегда сопровождала их далёкие ночные прогулки. Принесённая ею ностальгия в который раз убеждает Толмачёва, что тот период был самым счастливым в его жизни.
Время от времени внимательно просматривая и перелистывая странички памяти, Толмачёв всё реже и реже находил там подобные прогулки, а на каком-то этапе они и вовсе исчезли. Отпали ввиду отсутствия необходимости, говорил он себе казённым армейским языком. Тамара по этому поводу уже давно имела своё мнение и могла бы высказаться гораздо тоньше, деликатнее и интеллигентнее. Однако в тот день, когда он спросил её об этом, она была слишком раздражена, а поэтому выплеснула обвинения, не боясь обидеть мужа: 
- Мне стыдно ходить с тобой по улицам. Всё тебе кажется не так. Всё ты хочешь исправить и усовершенствовать, всех научить и воспитать. Продавщицу, медленно отсчитывающую сдачу; алкаша, пьющего пиво в общественном транспорте; подростков, ругающихся матом; пешехода, переходящего улицу на красный свет. А твоя патологическая ненависть к семечкам! Когда я вижу человека, грызущего семечки, то под каким-либо предлогом быстро увожу тебя в сторону. А твои нудные нравоучения забитым и испуганным домохозяйкам о том, как правильно пользоваться тачкой в супермаркете! А твои глупые дискуссии с сектантами – уличными ловцами доверчивых душ! Для меня наши прогулки уже давно стали испытаниями на прочность моей нервной системы. Хватит, надоело!
Едва успокоившись под наплывом тёплых воспоминаний, Пётр Иванович вновь впадает в уныние. Он погружается в него, как в антитезис, накрывающий своей серой тенью всё доброе, что было в их жизни. Он понимает, чтобы снова услышать ту чудную мелодию, нужно напрячься и вообразить минуты, часы, дни, а, возможно, и месяцы, когда она звучала в полную силу. Где вы, мгновенья, овеянные счастьем? Почему не устояли в игре светотени?
Несомненно, рождение сына было тем самым мгновением. Он помнит ликование и восторг, охватившие его после прочтения телеграммы от тёщи. Помнит дословно текст своей телеграммы, тут же посланной в ответ. «Безмерно счастлив. Поздравляю, обнимаю, целую тысячу раз.» Было в ней нечто такое, что заставило почтальона принести её троекратно с промежутками в два часа. Тесть с тёщей тогда подумали, что зять пьян. Но они ошибались, пьяным он оказался позже, когда с другом до глубокой ночи (точнее до раннего утра) отмечал это событие, жадно впитывая вместе с шампанским блаженнейшее чувство отцовства.
Воспитанием Димы в основном занималась Тамара. Участие Толмачёва в этом сложном и кропотливом процессе было спонтанным и отрывочным. Сын подрастал, и в его отношениях с матерью присутствовало куда больше доверия и тепла, чем с отцом. Толмачёв догадывался об этом, считая, что так и должно быть, хотя немного ревновал. В воспитании он придерживался нехитрых традиционных методов, даже не подозревая, что многие из них перешли в категорию анахронизмов. Однажды, когда сын учился в девятом классе, Пётр Иванович, ощущая себя медиумом, связующим звеном между поколениями, чуть волнуясь и запинаясь при воспроизведении легендарной  отцовской фразы, подарил Дмитрию потрёпанный кочевой жизнью двухтомник Сервантеса. Через несколько дней сын поделился с отцом своим мнением:
- Я мог бы солгать тебе и похвалить книгу. Но ты – поклонник правды, и я честно оглашаю свой приговор. Этот Дон – круглый идиот, а роман – полный отстой.
Слегка сконфуженный и обиженный Пётр Иванович молча забрал книги, вытащил свою любимую закладку, почившую между пятьдесят второй и пятьдесят третьей страницами, и поставил их на место в книжный шкаф. Кажется, тогда он подумал, что стал свидетелем одного из самых болезненных поражений Дон Кихота.
К своим же поражениям Пётр Иванович привык и относился философски. Он уже давно перестал верить в Великую Победу Справедливости, и, порой, ему казалось, что его борьба осуществляется самостоятельно, отдельно от него, по какой-то неведомой науке и кем-то запрограммированной инерции. Его конкретные поступки вступали в противоречие с его же абстрактными рассуждениями, обостряя хроническое недовольство жены и вызывая досаду у самого Толмачёва. «Сходи к психоаналитику, но для этого сначала заработай денег!» То был чувствительный удар, нанесённый в солнечное сплетение его самолюбия. Таким незамысловатым, но вполне эффективным способом Тамара пыталась стимулировать мужа, ибо безденежье, настигшее их после его ухода из армии, становилось унизительно невыносимым. Понимая, что оказался в самой глубокой из всех пропастей – финансовой – Толмачёв пытался из неё выбраться, но на фронте трудоустройства регулярно терпел поражения. Он недолго задерживался на работе, но зато долго потом её искал. Причина увольнения всегда была одна и та же. Гипертрофированная конфликтность Толмачёва. Разница состояла лишь в том, на кого он направлял свой праведный гнев: на «хамское и негуманное» начальство или на «чванливых и спесивых» клиентов. Он вылетал с работы с такой пугающей неизбежностью, что при очередном устройстве Тамара уже не радовалась, а лишь с грустью спрашивала себя, как спрашивают себя жёны алкоголиков, продержится ли он хотя бы месяц. Как правило, больше этого срока он не удерживался. Однако, что-то всё-таки менялось в характере Петра Ивановича. Об этом Тамара с надеждой подумала после того, как устроила его на высокооплачиваемую престижную должность в отделе кадров крупнейшей строительной компании, руководил которой муж её подруги. Боясь поверить в собственное счастье, она в конце каждого месяца, в день получения зарплаты осторожно загибала пальцы на руках. Слава богу, этот процесс уже пошёл на второй круг, и на седьмом, прижатом к ладони пальце, Тамара всерьёз подумывала о покупке квартиры сыну. Не сложилось. В стране грянула «терракотовая» революция, разрушительным смерчем пронёсшаяся над многими семьями и над семьёй Толмачёвых в том числе. Тамара подала на развод после того, как её «обезумевший под напором революционных страстей муж» бросил работу и ушёл на Майдан воевать с ветряными мельницами.
                4

В ту осень Киев, всегда такой приветливый, спокойный, уютно провинциальный вдруг ощетинился, загудел, как пчелиный улей, наполнился приезжими, запестрел, зарябил в глазах горожан терракотовыми знамёнами, ленточками, плакатами. Всё это цеплялось, развешивалось, приклеивалось и прибивалось везде, где только возможно. По городу туда-сюда шныряли возбуждённые толпы, гудевшие трубами, бившие в барабаны, размахивавшие флагами самых фантастических цветосочетаний. Автомобили оделись ленточками и сигналили по поводу и без него. Всё напоминало карнавал. Но не праздничный, а какой-то тревожный, организованный с недобрыми намерениями. Было неприятно наблюдать, как в этом светлом городе бесцеремонно обосновывалась и утверждалась вражда. Она просачивалась в некогда сплочённые коллективы, разрушала дружеские связи, раскалывала семьи. Она застала врасплох, не дав времени вдуматься и осознать, что же в конце концов происходит.
Сейчас, после провального завершения этого геополитического эксперимента, многие аналитики утверждают, что причиной тех событий явилась хроническая скука. Именно она, серая скука, вызвала желание цветных перемен, которое вылилось в бессмысленный и, слава Всевышнему, не кровавый бунт. Можно поспорить о правильности такого объяснения применительно к целому народу (или его части), но, бесспорно и совершенно очевидно то, что основным мотивом ухода Толмачёва в революцию была угнетавшая его скука.
Тогда на прощание жена сказала ему:
- Придёт время, я в этом уверена, когда ты повзрослеешь и по-другому посмотришь на жизнь. Тебе станет необычайно стыдно и горько. Ты будешь ругать себя последними словами, а твой шрам при этом будет таким же багровым, каким он всегда становился перед лицом очередной «несправедливости». Ты взял билет в один конец, в то место, откуда обратных билетов не выписывают. Ты останешься совсем один и будешь медленно замерзать от одиночества. Маленький глупенький человечишко, оказавшийся один на один со вселенной. Ты захочешь вернуться, но сделать это будет невозможно. Будет слишком поздно.
То место (может о нём говорила Тамара?) географически оказалось не так уж и далеко, точнее совсем близко – на Майдане Независимости. Он в одночасье растворился в его атмосфере, насыщенной запахом дыма, морозной сырости, немытых человеческих тел и мочи. Оказывается, так приземлено пахла внезапно нахлынувшая свобода.
С тех пор прошло несколько лет, но Толмачёв так и не смог понять, как могло случиться, что он, одиночка, всегда спасавший других от одиночества, оказался ассимилированным той кирпичной массой и ставший одним из тысяч её безликих кирпичиков, бездумно до хрипоты кричавших «Геть!». И почему он получал от этого несказанное удовольствие? Как случилось, что он пожертвовал собственной семьёй и благополучием ради лживых и фальшивых лозунгов кучки проходимцев? Как произошло, что он, всегда ненавидевший национализм, вдруг оказался в рядах его защитников? Почему, проходя по крутому Алексеевскому спуску мимо музея Булгакова, увешенного терракотовыми ленточками, не посчитал это циничным и абсурдным, а воспринял как должное? Тамара оказалась права: сейчас он испытывал стыд. Он помнит, как постепенно в его сознании иконы превращались в карикатуры, драмы – в фарсы, а революционные песни – в пошлые частушки.
Справедливости ради следует признать, что свой революционный экстаз Толмачёв сумел обуздать гораздо раньше соратников по борьбе. Он покинул Майдан до того, как его недоумевавших и разочарованных обитателей начали изгонять свои же «полевые командиры», как-то незаметно превратившиеся из бунтарей в послушных чиновников победившей власти. Наблюдая уже со стороны за этим унизительным процессом, он вдруг в мутном свете угасавших терракотовых зарниц отчётливо увидел архипелаг Большого Обмана, островками которого были убийство известного правозащитника, покушение на жизнь вождя, шестой тур выборов, присяга вождя, с испугу перепутавшего правое с неправым (левым), двадцать один шаг навстречу людям… Покинув этот архипелаг, уютно расположившийся в Океане Нелепости и Абсурда, Толмачёв, словно потерпевший кораблекрушение путешественник, был выброшен его волнами на берег, где и занялся поиском ответа на вопрос, диалектически вобравший в себя вопросы вышеупомянутые. Его шрам ещё никогда не был таким багровым, как в момент окончательного осознания им противоречия, пошатнувшего мировоззрение правдоискателя и романтика: «Почему я, всю жизнь отстаивавший правду, очутился на службе у лжи?»
Семьи у Петра Ивановича больше не было, работы он лишился, и ему ничего не оставалось в то тяжёлое время, как погрузиться в поисках ответа в унылую и изматывающую рефлексию. В довольно типичной ситуации, с типичным выходом из неё (особенно для мужчин), он поступил типично и не успел спиться лишь потому, что относительно быстро отыскал ответ на мучивший его вопрос. Он оказался постыдно простым, а нашёл его Толмачёв в дешёвой грязной пивнушке.

                5

В наступившем постреволюционном пивном промежутке времени две вещи тревожили и наполняли удивлением и благоговением растерянную и уставшую душу Петра Ивановича. Первая заключалась в том, что пивбар находился как раз на перекрестье двух киевских проспектов, Правды и Свободы. Вторая, - что барменшей в нём была наглая толстая блондинка по имени Тамара. Он видел в этом некий знак судьбы. Вот только о чём он говорил? Предупреждал, иронизировал или подводил итог?
Эту убогую забегаловку несколько раз пытались закрыть санэпидемстанция и пожарные за «средневековую антисанитарию» и за «отсутствие даже намёка на противопожарную безопасность». Однако выручка, получаемая пивной, оказалась достаточной, чтобы «полюбовно» решить проблему. Под её крышу стекались характерные представители маргинальных слоёв общества, а вместе с ними – заработанные праведными и неправедными способами гривны, которые моментально пропивались. Поток был неиссякаем, как и пиво, лившееся нескончаемой пенной струёй и уже в кружке разбавленное изрядной порцией водки. Тамара не доливала бокал по неискоренимой привычке, воспитанной ещё тоталитарным режимом, ровно на два своих пухлых пальца. Завсегдатаи молча и с пониманием воспринимали такую несправедливость, зная о крутом нраве «хозяйки». Если же кто-то из новичков пытался протестовать, то она быстро его усмиряла грубым и умелым окриком. Толмачёв, в своё время не миновавший данной процедуры, впоследствии весело смотрел на антипода своей жены, ловко управлявшегося с правдолюбцами.
Если почтенного возраста мужчина однажды оказывался в подобном заведении, сполна окунался в его липкую атмосферу, пропитанную жутковатой смесью запахов сивухи, пота, сигаретного дыма, вяленой рыбы, а на следующий день вновь испытывал желание посетить его, то можно заподозрить, что из конфликта с миром и самим собой он не вышел победителем. Пётр Иванович уже несколько раз приходил на распутье Правды и Свободы, и Тамара улыбалась ему, как она обычно улыбается постоянным клиентам, ещё не успевшим потерять человеческий облик. Не обязательно быть провидцем, чтобы предугадать дальнейшую судьбу Толмачёва в случае потери к нему интереса со стороны звёзд. Однако их пульсирующий свет, так же как и свет азиатской луны из далёкого прошлого, не позволил ему сойти с пыльной, неожиданно петляющей, но такой романтичной тропинки. И она вывела его, словно заблудившегося и отчаявшегося путника.
Сквозь сизое марево, колыхавшееся между столиками плотной прокопчённой занавеской, в тесной череде импрессионистских лиц, обезображенных абсентом и картофелем, в уродливом нагромождении обмякших силуэтов каким-то чудом он смог заметить соседа из ближайшей девятиэтажки. Петра Ивановича он привлекал чеховской интеллигентностью, доброжелательным, снисходительным, с едва заметной лукавинкой взглядом серых глаз, обходительными манерами и…Словом, всем тем, чего так не хватало ему самому, капитану запаса Петру Толмачёву. Они никогда раньше не разговаривали между собой, и только при случайных встречах кивали друг другу. Но тут, где свободно витал дух пьяного братства, отменявший глупые условности, всё было предельно просто:
- Вы позволите?
- Не вижу препятствий.
И вот они уже чокаются пивными бокалами за знакомство. Соседа звали Андреем, а оказался он на этих задворках, спасаясь от внезапного мучительного одиночества. Андрей недавно похоронил жену, и это обстоятельство соединяющим мостиком повисло между ними. Они перешли на «ты» ещё до того, как время замерло, а пространство потеряло значение. В том космическом вакууме существовала лишь растерянность, встречными потоками переливавшаяся от одного к другому.
Их беседа началась в шумном баре, продолжилась в тихом сквере, а завершилась дома у Андрея. Они были настолько ей увлечены, что смена фона ничуть не влияла на её содержание. Даже сейчас спустя два года, Пётр Иванович физически ощущает её частый горячий пульс.
- Не обижайся, Петя, но во всех бедах виноват ты сам. Твоя модель честной и бескомпромиссной жизни не нова и опровергается самой же жизнью. Ты обезоружил себя непониманием того, что ложь есть способ самозащиты. Выбранная же тобой правда, как орудие борьбы, как правило, действовала не против врагов, а против тебя. Хочешь потерять друзей и любимых, лишиться покоя и испоганить свою жизнь – будь предельно честным. Ты абсолютизировал заповедь «не солги», которая всегда действовала только во вред всякому, кто её твёрдо соблюдал. Представь, что произойдёт, если люди хотя бы на короткое время смогут читать мысли друг друга. Сначала умрёт попсовая мораль, затем рухнет мир. Силлогизм прост – человеческое общество держится на лжи. Получается, что ты своим правдоборством подрываешь его стабильность. Сделать это тебе никто не позволит, а поэтому ты обречён. Научись чувствовать меру и в честности, и во лжи.
Доброжелательность и мягкость, с которыми Андрей преподносил свои мысли, нейтрализовали у Петра Ивановича извечно существовавшую в нём необходимость спорить, и он лишь вяло и неубедительно противопоставил несколько тезисов в свою защиту. На что Андрей так же спокойно продолжил:
- Позиция, только что озвученная мною – это точка зрения обывательская, практическая, так называемого здравого смысла. Это срез сегодняшнего дня. Завтра он будет другим, и порция правды, которую можно озвучивать, станет гораздо большей. Ты, Петя, в своём правдоискательстве чуть опережаешь время, как опережают его авангардные взгляды мыслящей интеллигенции. В этом контексте, правда есть свобода высказывания, и насколько оно (высказывание) «прилично и возможно» определяется уровнем развития общества, степенью его свободы. Согласись, символичным является то, что мы рассуждаем об этих категориях в кабаке на перекрёстке двух одноимённых проспектов. Кстати, большинство этих людей пришли сюда именно за глотком свободы. И лишь немногие из них понимают иллюзорность такой свободы. Общеизвестно, к чему приводит данный самообман. Прости за сумбурность и непоследовательность в мыслях, но мы подошли к самому важному. К необходимости быть честным и правдивым с самим собой. И для отдельного человека, и для общества в целом признание горькой правды болезненно. В обществе эта боль проявляется в наказании тех (как в старину наказывали гонцов с плохим известием), кто приносит ему преждевременную неудобную правду. Именно в этом я вижу точку соприкосновения обывательского и метафизического смыслов правды. Чтобы нормально развиваться, и человеку, и социуму нужна своя, пусть и не очень комфортная правда.
В его отвлечённых рассуждениях Пётр Иванович многого не понял, но смутно ощутил присутствие и даже нежное прикосновение какого-то ускользавшего неземного одобрения своей жизни. Эта прозрачная улыбка вселенной, едва заметно проступившая сквозь хрустальную призму мудрёных умозаключений Андрея, была так же необходима поникшему и удручённому Толмачёву, как в своё время была необходима поддержка Тамары. Значит не напрасны были его страдания, а его борьба несла в себе более высокий, недоступный сонным обывателям смысл, опровергавший и обесценивавший такие сакральные понятия как карьера, победа, успех.
Машинально подперев взглядом унылый серый забор хлебопекарни, Толмачёв, оторвавшись от прошлого, вдруг усмехнулся. Его улыбку вызвала мысль о кажущемся несоответствии между их глубокой беседой и тошнотворной атмосферой пивной. Он подумал, что в этом месте его воспоминаний какой-нибудь далёкий от жизни литературный критик пометил бы на полях «не верю», а затем гордо поселил бы свой незамысловатый тезис в нескольких бойких абзацах, отрицавших возможность подобных диалогов в пивных заведениях.
Внезапно возникшая тема несоответствия показалась Петру Ивановичу забавной, да и ситуация, посадившая его на скамейку, откровенно указывала на то, что оно (несоответствие) разлито повсюду и достойно внимания. Тревожным постукиванием из прошлого оно напоминало о себе. Как часто, служа в армии, он слышал в свой адрес это слово! Несоответствие занимаемой должности, «высокому званию офицера», методов работы, внешнего вида, мыслей и высказываний. В конце концов, все эти несоответствия были обобщены и закреплены мрачной записью в его личном деле: «предупреждён о неполном служебном соответствии». Под натиском несоответствия рухнул их брак. С сыном тоже как-то не сложилось, не возникло того доброжелательного взаимопонимания, о котором он мечтал. Иногда в минуты отчаяния ему казалось, что все двери мира наглухо закрыты, а ключи в его связке не соответствовали их замкам. Возможно, он даже слышал их бесполезное и отчаянное позвякивание, смысл которого понял только сейчас: «Прости, брат. Но мы ничего не можем сделать, ибо вся твоя жизнь есть сплошное и непреодолимое несоответствие.» Костюм, купленный навырост, продолжил фразу Толмачёв и невольно пощупал свой клетчатый потрёпанный пиджачок.
Серый забор потемнел, подстраиваясь под наступившие сумерки, пытаясь им соответствовать. От реки потянуло прохладой, и Пётр Иванович отметил, что не напрасно надел пиджак. Благодаря ему, почти новому два года назад, он сумел завоевать уважение и приветливость барменши Тамары. Тогда, опершись на исцарапанную и обожжённую окурками столешницу, Толмачёв пил пиво, слушал Андрея, обретал уверенность и не замечал никакого несоответствия.
- Расслабься, Петя. То, что сегодня тебя удручает, не является результатом твоего злого умысла. Ты поступил честно и искренне. Да, ты ошибся. Но беда в том, что ты слишком самоуверен и не готов ошибаться. Ошибка – это ещё не поражение. Воспринимай её как веху на пути, а не как крест на собственной могиле. Поэтому отряхнись, сделай выводы и иди дальше. И помни, успех литературного Дон Кихота в реальной жизни превращается в свою противоположность, а Иисус Христос, приди он сегодня на землю, был бы всенародно осуждён, посажен за решётку и уничтожен.
Пётр Иванович откинулся на спинку лавки, закрыл глаза и попытался представить современный образ Христа. Перед ним промелькнули отретушированные до восковой неузнаваемости плакатные физиономии политиков, чуть медленнее проплыли лица известных актёров, один за другим проследовали знакомые силуэты родственников, приятелей, соседей, бывших сослуживцев. Спасителя среди них не оказалось. Попытка создать обобщённый образ также провалилась. «Бедная у меня фантазия», - подумал Толмачёв, открыл глаза, и в этот момент ему показалось, что высоко в небе, в причудливом нагромождении плывущих облаков на миг возникла и бесследно исчезла обращённая к нему всё та же добрая ироничная улыбка.
6
И всё-таки никуда оно не исчезло, а продолжало беспокойно существовать с одной лишь значительной разницей. Если раньше оно своим присутствием одновременно заполняло все органы (мозг, печень, сердце и проч.), то теперь, состарившись по пути из фаворитов в аутсайдеры, нашло себе укромное местечко в нише под сердцем и тревожно-чутко там дремало. Ожидало достойного случая, чтобы в очередной раз напомнить о себе, подчинить, заставить действовать. Мозг уже не воспринимал его всерьёз, печень открещивалась от него, боясь серьёзных последствий, и только доброе сердце (не зря оно расположилось под ним) не могло ему отказать. Догадливый читатель уже понял, что «оно» - это чувство правды и справедливости военного пенсионера Толмачёва Петра Ивановича.
На сей раз повод, послуживший его пробуждению, оказался ничтожнейшим. Девятьсот девяносто девять человек из тысячи носителей этого благородного чувства прошли бы мимо совершенно равнодушно, даже не оглянувшись. Но только не Пётр Толмачёв. В тот день он по какой-то не запомнившейся причине (возможно, его позвал запах свежеиспечённого хлеба) изменил свой привычный маршрут и пошёл не направо к набережной, а налево в сторону хлебопекарни. Это старенькое предприятие, окружённое ветхим серым забором, не привлекло внимания предпринимателей и осталось в собственности района, доставляя ему больше хлопот, чем прибыли. Стоящее на отшибе, в стороне от шумных магистралей, оно неторопливо доживало свой век, радуя жителей района приятным запахом и вкусным хлебом. Его развозили по нескольким киоскам, где он довольно быстро распродавался. Ведомый хорошим настроением, Толмачёв приближался к пекарне, ни о чём не думал, и лишь непроизвольно реагировал на изменения в пространстве, сопутствовавшие его неторопливому в нём перемещению.
Если попытаться представить бесконечность как лестницу, ведущую к совершенству мира, то ступеньку, на которой разместился мир Толмачёва, нужно искать в самом её начале. Слишком уж он нелеп и неказист. Всё в нем не так, как должно быть. Всё вопреки. Всё нечестно, подло, неразумно. Иногда даже за порог квартиры выходить не хочется. И не выходил бы, да слишком он хитёр и коварен. Выманивает несуществующей тайной, сладкими обещаниями, возбуждает честолюбие, разжигает страсть, манит многоцветием, привязывает любовью, окутывает обаянием, манипулирует настроением. А ещё он любит шутить. Неважно как – зло или по-доброму – главное, чтобы было смешно. Обо всём этом догадывался опытный Пётр Иванович, однако, подавленный бодрым настроением, шёл и не обращал внимания на слабые шевеления под сердцем. Они возникали, когда в доме напротив, на балконе третьего этажа какая-то старуха вытряхивала коврик прямо над головами прохожих, когда мусорный бак призывал начертанным на нём лозунгом бить буржуев и голосовать за коммунистов, когда притаившийся под кустом жасмина большой рыжий кот сумел-таки схватить зазевавшегося голубя, когда… И тут шевеления в груди Толмачёва сменились гулкими ударами сердца. Серый забор пекарни вдруг ожил. Две его доски откинулись, словно полог шатра, и выпустили здоровенного детину с пакетом, полным свежеиспечённого хлеба. Он быстро сел в поджидавший его автомобиль, который тут же и уехал. «Вор и мерзавец!» - с негодованием констатировал Пётр Иванович, присевший на лавочку под кустом жасмина.
Дальнейшие его действия едва ли можно назвать разумными. Он понял это на другой день, когда прибитые им доски вновь тихо покачивались на ветру, готовые впустить и выпустить очередного злодея. Те два огромных гвоздя, которые он вчера нашёл дома и с их помощью починил забор, сегодня куда-то бесследно исчезли. Тогда неутомимый Пётр Иванович пошёл другим путём, более рациональным и эффективным. Он позвонил в администрацию района и в ответ на свой возмущённый монолог получил пылкое заверение в том, что завтра же эта проблема будет решена.
И вот он наступил — день, правдивый рассказ о котором вполне мог бы быть озаглавлен: «История одного дня и всей жизни». Возможно и другое название, менее пафосное и не столь громкое. Например «День, когда смеётся мир». Его утро было чудесным. После ночного дождя, смывшего все сомнения, оно дышало легко и глубоко, наслаждалось влажной свежестью и щедро делилось ею со всеми, кто рано проснулся. Пётр Иванович был в их числе. Первые лучи солнца разбудили, только под утро уснувшее нетерпение, которое поселилось в нём и не давало покоя после звонка в администрацию. Он твёрдо решил, что должен своими глазами увидеть усилия власти и при этом в полной мере насладиться результатом своей борьбы.
Крепкий кофе и отглаженный клетчатый пиджак придали уверенность в победе, и Толмачёв в предвкушении близкого триумфа вышел на улицу. Всё вокруг было по-прежнему, и всё-таки что-то изменилось, покрылось праздничным налётом. Умытые дождём деревья, газоны, тротуары и дорога весело блестели на солнце. И показалось Петру Ивановичу, что весь этот сверкающий утренний глянец, эти знакомые-незнакомые тротуары и дорога и есть тот настоящий путь, тот долгожданный синтез света, добра и справедливости, к которому он стремился всю жизнь. Воодушевлённый, он ускорил шаг, боясь опоздать.
И он действительно чуть не опоздал. Милицейский УАЗ уже стоял на дороге, как раз напротив замаскированной дырки в заборе пекарни. «Ждут вора. Они его обязательно поймают» , — удовлетворённо подумал Пётр Иванович, присаживаясь на скамейку, предварительно стерев тряпочкой с неё дождевые капли. «Напрасно они встали так близко у дырки, это слишком заметно. Хотя, наверное, их люди находятся и по ту сторону забора, чтобы отрезать ворам путь к отступлению. Ловко придумали. Молодцы! Интересно, долго ли придётся ждать?»
Ждать пришлось совсем недолго. Минут пятнадцать. Доски бесшумно раздвинулись и выпустили невысокого худого подростка с пакетом, полным хлеба. Пакет был раза в два больше, чем у того верзилы, а подросток был одет в форму сержанта милиции. Так же быстро и пакет и сержант перекочевали в УАЗ. Громко хлопнула дверца, рассыпался сверкавший глянец, а выдумщик-мир громко расхохотался своей удачной шутке.
Глубоко потрясённый увиденным, Пётр Иванович Толмачёв сидел на скамейке и пытался понять с чего же всё началось…