БИС!

                Э.  Мальц
                БИС !

                (Рассказ).
( В основе рассказа лежат события, имевшие место в «Военмехе»
   в пятидесятые годы ) 

В пятидесятые годы, когда я еще был студентом, помещений в институте не хватало так же, как их не хватает теперь. Выручал нас актовый зал. В дни, когда не были запланированы какие-нибудь собрания, в нем после окончания занятий начинала скапливаться самая разношерстная публика. В угловом фойе лихо топал кружок народного танца, во втором фойе – там, где по торжественным дням работал буфет, – сидели, по-барски развалясь в креслах, члены драмкружка и коллективно разучивали новую пьесу. В небольшом коридорчике, соединявшем эти фойе, звенели рапиры будущих Д’Артаньянов, у которых время занятий совпадало с расписанием игр баскетболистов, выживавших их из спортзала.

 Редколлегия институтской сатирической стенгазеты абонировала левую часть сцены, куда затаскивались широкие столы, и наши карикатуристы раскладывали на них крупноформатные листы ватмана. А поэты (этим высоким словом называли авторов стихотворных эпиграмм для подписей к карикатурам) своего стабильного места не имели. Они (в число их входил и я) то задумчиво слонялись по залу в поисках поэтического вдохновения, то останавливались около столов, обсуждая с карикатуристами, как смешнее «обыграть» ту или иную тему.
На правой половине сцены стоял рояль, и там в это время занимался кружок сольного пения.
Мы все в актовом зале мирно как-то уживались, и никто никому не мешал. Мы все занимались делом, и праздношатающихся бездельников, обожающих смотреть, как работают другие, вежливо выгоняли. Исключение делалось только для одного человека, который  скромно садился в уголке и, неподвижный, как изваяние,  задумчиво смотрел, как мы работаем. Это был Борька Брехов. Лишь много позже мы поняли, что приходил он совсем не к нам.  Но об этом позже. А пока мы настолько привыкли к его молчаливому присутствию, что в дни, когда его не было, нам его даже как-то не хватало.
Борьку знал весь институт. – Представьте себе детину этак сантиметров на 190 с такой широкой грудной клеткой, что издали он казался приземистым. Руки у него были всегда красные, наверно, когда-то обмороженные, и короткие толстые слегка скрюченные пальцы придавали им сходство с рачьими клешнями. Красотой Борька не блистал: над невысоким лбом нависали свалявшиеся волосы цвета прелой соломы, а рябоватая кожа обтягивала его квадратную физиономию с массивным горбатым носом. И никак не вязались с его лицом и его тускловато-серыми невыразительными глазами длинные, как у коровы, ресницы. Голос у Борьки был под стать его могучей фигуре: если бы у какого-нибудь океанского лайнера вдруг сломался бы гудок, то капитан лайнера, пригласив Борьку, сразу же снял бы с повестки дня все возникшие было технические проблемы.

 Ребята над Борькой часто подтрунивали: поводов незадачливый Борька давал предостаточно, да к тому же это было совершенно безопасно: он никогда не обижался и был добродушен, как большинство очень сильных людей. А сила у Борьки была действительно редкостной. Как-то раз, когда мы всей компанией смылись с очередной лекции и отправились на фестивальный французский фильм, мы натолкнулись на лестнице на подвыпивших такелажников, которые волокли на четвертый этаж приобретенный институтом второй рояль.
– Они же так вещь сломают! –заволновался Борька и, решительно отстав от нас, присоединился к такелажникам. Дальнейшего развития событий я не видел, поскольку мы уже и так опаздывали в кино. А потом мы узнали, что рояль въехал по лестнице чуть ли не на одной борькиной спине под сочувственное кряхтение такелажников. – По крайней мере, именно так рассказывали  очевидцы (а очевидцами, как известно, называются  те люди, для острастки которых в Уголовном Кодексе записана статья о лжесвидетельстве).
Рассказывая о Борьке, я забыл упомянуть, что после окончания какой-то сельской школы Борька год проработал  грузчиком в одесском порту и приобрел в этом деле довольно высокую квалификацию. В армию его не взяли из-за очень плохого зрения. И тогда борькин дядька, который, кстати, был близким другом нашего декана, соблазнил своего племянничка перспективами высшего образования. Приехав в Ленинград и с трудом набрав нужное количество баллов, Борька поступил в наш институт.
Дядька вскоре заболел и умер, и, наверно, только верности декана дружбе с покойным обязан был Борька тем, что все-таки дотащился до третьего курса. В каждую сессию Борька получал одну – две «пары», которые потом мучительно пересдавал. Впрочем, он не ленился; просто у него как-то не получалось. К тому же частенько Борька исчезал на целую ночь, а утром либо просыпал, либо, если и приходил на лекции, то «клевал носом».

 Как выяснилось, это объяснялось тем, что для погрязшего в «хвостах» и пересдачах Борьки стипендия была (пользуясь терминологией Гегеля) «вещью в себе» (то есть вещью непознанной). А потому Борька активно интересовался ночной жизнью товарных служб городского порта и железнодорожных вокзалов. Штатные грузчики этих служб, заботясь о своем здоровье, предпочитали работать в дневную смену, и это частенько вынуждало их начальство в экстренных ситуациях предоставлять возможность заработка посторонним людям (в том числе, и студентам). Но для особо ответственных грузов формировались бригады не из кого попало, а из уже известных не только силой, но и уменьем людей типа Борьки.
Борьку там, видимо,  знали и ценили и всегда ему были рады. И бывало, даже звонил в общежитие кто-то из портовых начальников,  питавший, наверно, к Борьке особую симпатию, и просил вахтершу   «оставить записку Петровичу из сто двадцатой комнаты, чтобы пришел». Борька, видимо, стеснялся и обращения по отчеству и записок, и на наши ехидные вопросы, что за записочки он получает от пожилой вахтерши, смущенно отмахивался:
– Да ну вас в баню.
Он и вахтершу попросил о звонках и записках не распространяться, к чему та отнеслась с пониманием и только под большим секретом сообщала всем знакомым студентам о том, как самоотверженно она бережет борькины тайны. Мы и не осуждали ее за это, понимая, что ею руководит не презренное желание посплетничать, а просто озабоченность тем, как трудно бывает хранить секреты  в одиночку в то время, как всем миром это делать существенно легче.

 Борькина незаурядная сила однажды стала причиной нашумевшего эпизода. На соревнования по штанге не смог, заболев, явиться наш чемпион. Борьку долго уговаривали, пока, наконец, не затащили в зал штанги. Там он даже без разминки взял вес, превышающий городской рекорд, и ушел. Конечно, результат не был засчитан, поскольку Борьки в списке участников не было, но авторитет его возрос после этого колоссально.
Наша редколлегия собиралась в актовом зале дважды в неделю. (По времени это совпадало с занятиями кружка сольного пения). Борька приходил к нам регулярно, как на службу. Внимание такого «известного» человека даже немного льстило нам, а Борька являлся, тихо и вежливо то ли спрашивал, то ли сообщал:
– Мешать не буду,– и садился в сторонке. Иногда он подходил к столам и с безразличным выражением лица рассматривал листы с еще не оконченными карикатурами с подписанными под ними – пока еще карандашом – эпиграммами, из которых еще не успели выбрать наиболее удачный вариант. Как-то мы стали замечать, что, когда приходила Ирина Павловна – руководитель кружка сольного пения– и начинались занятия, внимание Борьки к карикатурам как-то ослабевало. Случалось, что он рассматривал лист вверх ногами, а бывало, что он просто смотрел на Ирину Павловну поверх листа, видимо, полагая при этом, что он дьявольски хитер и нам его не раскусить.
А мы его и не осуждали, поскольку и сами подчас заглядывались на нее. Это была брюнетка еще вполне призывного– выражаясь терминологией  военкомата – возраста: вряд ли ей было больше тридцати. У нее был звонкий мелодичный голосок, и была она на редкость хороша собой (о чем ее, вероятно, уже давно и неоднократно информировали). Всей своей манерой общения она показывала, что, несмотря н свой невысокий рост, она привыкла смотреть на  мужскую половину человечества исключительно сверху вниз. Об Ирине Павловне говорили, что она весьма  требовательна к вокалистам. Действительно, ее кружок был очень малочисленен: она безжалостно забраковала блиставших когда-то в школьной самодеятельности девчонок, пояснив им, что рак может именоваться рыбой только на безрыбье, а для кружка, руководимого ею, нужны люди с данными. Люди с данными в институте нашлись. Это был один баритон и три тенора, с одним из которых (она его называла Володиком) она занималась с. особым удовольствием. До института Володик уже успел отслужить в армии; там он был ротным запевалой. Он обладал высоким немножко сладкого тембра голосом. С ним Ирина Павловна работала с последним, а потом появлялся ее муж в погонах капитана первого ранга, и она уходила, оставляя после себя пьянящий запах духов   «Пиковая дама». Вскоре исчезал и Борька, а потом постепенно расходились и мы.

 Однажды  Борька явился против обыкновения почти к самому концу занятий вокалистов. Володик в этот момент стоял у рояля и, закрыв от удовольствия глаза, выводил слова модной в те времена песни:
        «Хороши весной в саду цветочки,
       Еще лучше девушки весной…»
Ирина Павловна одобрительно кивала своему ученику, а тот, набирая воздух после каждой фразы, сладострастно всхлипывал, чтобы придать еще большую убедительность словам песни. Володик закончил, и тогда мы вдруг обратили внимание на Борьку, который поднялся со стула и, шумно сопя, направился к Ирине Павловне. На нем, вместо его обычной блузы, был одет одолженный у кого-то пиджак (своего у Борьки не было), обтягивающий его, как чулок. В сочетании с галстуком, который Борька додумался нацепить на косоворотку, это выглядело довольно комично.
– Наш Борька, кажется, влюбился…– вполголоса пропел, подражая Марку Бернесу, мой приятель карикатурист, после чего снова уткнулся в свой рисунок.
– Ирина Павловна,– заговорил Борька и окончательно смутился. – Ирина Павловна, вот вы тут ребятам голос ставите, а мне голос ставить не надо, у меня уже немного есть. А вот слух вы мне можете поставить? Мне тоже петь очень хочется. Пожалуйста… Я буду стараться.
–Да ну! – с любопытством повернулась к нему Ирина Павловна. У вас уже есть немножко голоса? Ну, давайте, спойте что-нибудь.–Так что вы намерены исполнить в вашем сегодняшнем выступлении?
–Я… я не знаю. У меня мелодии не получаются.
– Вот как? Это уже становится интересным. А как насчет фольклора? Может быть исполним «Чижика-пыжика»? Встаньте к роялю на место Володика и начали.
–Чижик-пыжик,– начал Борька под нарочито торжественные аккорды Ирины Павловны,– и, съехав на полтона вниз, поинтересовался звучным басом,– где ты был?
Володик за Борькиной спиной согнулся от беззвучного смеха пополам, судорожно хватая ртом воздух, как боксер, пропустивший апперкот в солнечное сплетение.
Ирину Павловну тоже душил смех. Она сняла руки с клавиатуры и закрыла ими лицо. Но Борька не видел этого. Упершись взглядом в потолок пустого зала и не услышав аккомпанемента, он понял, что ему уже доверили петь а’капелла, выдерживая тональность самостоятельно, и, воодушевившись, возвестил во всю мощь своего голоса:
–На Фонтанке водку пил,– и на последнем слове съехал еще на полтона.
Теперь Ирина Павловна, уже не сдерживаясь, расхохоталась громко, и почувствовав неладное, Борька обернулся к ней.
–Сфальшивил, наверно? Извините. Ирина Павловна, поставьте мне слух, а? Я буду очень стараться.
– К сожалению, молодой человек, вы со своей просьбой опоздали… лет на двадцать. И ошиблаись адресом: это надо было ваших родителей просить, чтоб они уберегли вас от медведя, который вам на ухо наступил.
– Караул… Человека убивают,– мрачно буркнул себе под нос мой приятель карикатурист, по-прежнему не отрываясь от рисунка.

 В дверях актового зала появился капитан первого ранга.
– Мне пора, до свидания, –сказала Ирина Павловна и, уже выходя из зала, сказала, обращаясь к Борьке, – так берегитесь медведей, молодой человек, а то, кроме ушей, еще что-нибудь оттопчут.
Настроение у Володика резко испортилось. Он подошел к Борьке, недоуменно моргающему своими коровьими ресницами, и зло сказал:
– Ну, чего, как дурак, зенками хлопаешь? Ты что ли не мог с самого начала расчухать, что она тебя на цирк выставляет? Чижик с Фонтанки! Ну, сейчас хотя бы посмейся с другими вместе, покажи, что у тебя юмор есть!
Но ни смеяться, ни показывать что-то Борька не стал. Он еще с минутку постоял, растерянно озираясь по сторонам, словно он заблудился, но потом все-таки сориентировался и, увидев выходную дверь, нетвердыми шагами направился к ней.
Был конец апреля, до сессии оставался всего месяц, и запутавшийся в «хвостах» Борька к нам до лета уже на появлялся.
А в сентябре мы узнали, что Ирина Павловна нас покинула: ее военно-морской муж получил назначение в Таллинн и, уезжая, он свое сокровище на всякий случай взял с собой.
 
  У кружка сольного пения появился  новый руководитель  – Николай Леонидович –изрядно облысевший неестественно худой мужчина лет пятидесяти с небольшим. Наши остряки заглаза окрестили его «неиграющим тренером». И в самом деле, человек, который пришел учить вокалу, сам, оказывается, не мог не только петь, но даже громко говорить. Его низкий голос был  тих, звучал сипло, как заезженная пластинка на старом граммофоне, и обладал каким-то пустым деревянным тембром.  Но, когда он занимался с вокалистами, он поражал нас. Дело в том, что он не прощал малейшей неточности и мог подолгу биться с учеником над какой-нибудь одной нотой, утверждая, что даже мизерная неточность высоты звука и интонации хотя бы одного слова губит все произведение безнадежно. При этом, показывая нужный звук своим тихим свистящим басом, он создал у нас впечатление, что диапазон его голоса вмещает в себя диапазоны голосов всех его кружковцев.

 Эта его бескомпромиссность в точности исполнения в сочетании с безукоризненным музыкальным вкусом притягивала к нему, и ребят в кружке становилось все больше. Случайно выяснилось, что мать одной из наших студенток дружна с его сестрой, и мы узнали о прошлом Николая Леонидовича. Оказалось, что он все -таки когда-то  в молодости пел. Случайно пение восемнадцатилетнего паренька услышал кто-то из оркестрантов Мариинского театра и, удивившись необычной красоте и гибкости его голоса, предсказал ему мировую известность и стал с ним бесплатно регулярно заниматься. 
Как-то раз оказался при сем сам Шаляпин, послушал несколько минут и похвалил:
– Лет через десять ты будешь петь не хуже меня и, может быть,– пошутил маэстро,– ты и меня заменишь,– но только сейчас побереги голос: у тебя ломка еще не закончилась, и можно сорвать связки навсегда.
 Но связки Николай Леонидович сберечь не сумел и сорвался. Шаляпин вскорости уехал заграницу, а Николай Леонидович остался рабочим сцены в театре, но не для того, чтобы заменить Федора Ивановича, а просто потому, что метался между отчаянием и  надеждой на выздоровление и не знал, что ему делать дальше.
Позже он окончил Консерваторию по классу композиции, но композитором не стал, потому что его взыскательность требовала от музыки больше того, что мог ей дать его сочинительский талант . В конечном счете  он по уши ушел в работу с художественной самодеятельностью, с удивительной доброжелательностью выискивая способных ребят и самозабвенно работая с ними. Вероятно, для него было счастьем открыть и показать человеку те его возможности, о существовании которых в себе сам человек и не подозревал. И люди, соприкоснувшись с ним, заражались от него на всю жизнь неизлечимой любовью к музыке.

 
 Когда кружок сольного пения быстро разросся и появился при нем хор, Николай Леонидович никого не отчислил из-за нехватки времени, а стал просто дольше задерживаться в институте, чтобы успеть позаниматься со всеми. А потом Николай Леонидович загорелся дерзкой идеей: поставить на самодеятельной сцене института отрывки из оперы «Евгений Онегин». Сделать это он собирался в конце учебного года – весной, – но подбирать исполнителей и работать с ними он начал сразу же – осенью. И, как всегда, он стремился  довести до совершенства звучание каждой ноты и интонацию каждого слова.
 Однажды, после того, как Николай Леонидович уже в четвертый раз терпеливо разъяснил сладкоголосому Володику, что французу Трике – даже обрусевшему – мало подходят залихватские интонации этакого «первого парня на селе», появился какой-то новичок, заявивший, что давно уже знает партию Гремина и готов участвовать в спектакле. Николай Леонидович с готовностью снова сел за рояль. Борька, еще не успевший в начале семестра накопить «хвосты» и снова заявившийся к нам, в этот момент сосредоточено рассматривал очередную еще не законченную карикатуру. Внезапно новоявленный Гремин сбился, перепутав слова арии, и мы с удивлением услышали, как Борька подсказал ему.

 Когда это повторилось еще дважды, Николай Леонидович встал из-за рояля и тихо сказал:
–Нельзя так. Прежде, чем исполнять арию набело, надо ее десятки раз пропеть мысленно, внутри себя, продумывая каждый нюанс интонации, каждое слово. Ошибка – это кощунство. Если вы действительно хотите петь Гремина и не боитесь труда,– приходите, мы должны будем еще изрядно поработать.
Когда новичок удалился с видом непризнанного гения, Николай Леонидович подошел к Борьке.
– Я уже не впервые вас  вижу. Несколько раз я слышал, как вы говорите, и обратил внимание на тембр  голоса. Вы –то сами поете или просто помните текст этой партии?
Борька покраснел, как девушка, впервые в жизни приглашенная на вальс.
–Я помню много басовых текстов из опер. И слова романсов разных помню. Но только я не пою. Просто много раз слушал, хотел мелодии запомнить,– и совсем упавшим голосом Борька добавил,– никак не запоминаются они, не могу я петь.
– А хотели бы? Давайте, попробуем, идите к роялю.
– Так я же не помню мелодий. Или опять «Чижика?» – пролепетал Борька.
– Зачем «Чижика»? Пропойте,– Николай Леонидович коснулся пальцами двух клавиш,– да-до-да. Нет, не так. Чуть выше. Еще чуть выше… Вот так, запомните.  Теперь вторую ноту… Нет, не так, вы съезжаете вниз. Вот сейчас верно. А теперь обе ноты вместе… Так, теперь ту же мелодию, но чуть выше, вот с этой ноты… За те двадцать минут, которые потребовались Борьке, чтобы старательно перекалечить почти две октавы, я с удивлением услышал, что временами у него прорываются очень неплохие ноты.
– Хорошо, достаточно,– сказал Николай Леонидович.– Знаете, ведь у вас очень редкая природная постановка голоса. Идеальная! Безупречно ровное правильное звучание на почти полном рабочем диапазоне. И голос очень мощный, большой. Вам природой дано то, чему певцов учат годами. Если б только слух получше…
– Я уже знаю, что слуха нет и что не смогу петь никогда. Мне тут уже объяснили…– Борька повернулся и пошел было к выходу.
– Подождите. Нельзя говорить: слуха нет. Существует еще так называемый внутренний слух,– он есть почти у всех людей. Если б у вас его не было, вас не волновала бы музыка, вы не стали бы ее слушать и воспринимали бы ее как шум. И кроме слуховой памяти, существует еще память мышечных ощущений – тактильная память, та, которая позволяет научить разговаривать даже глухих. И иногда что-то удается сделать за счет внутреннего слуха и тактильной памяти.

 
 Борька неуверенно вернулся к роялю и еле слышно спросил:
– А со мной? Со мной можно что-нибудь сделать? Я бы тренировался, сколько надо, сколько скажете, даже хоть «Чижика» стал бы разучивать…
– Да оставьте вы «Чижика». Что вы вообще хотели бы петь: песни,  романсы, арии?
–Если б смог… Если б спеть Кончака…Годунова…Гремина…Базилио…Сусанина… По-настоящему спеть… В театре… – Да за такое ж и помереть не жалко! И ничего мне больше в жизни не надо было бы!
– Об этих партиях говорить рано – они мелодически сложны. Тут бы начать с чего-нибудь несложного, с повторяющейся, построенной как бы куплетами, мелодией. И чтоб по характеру вещь вам подходила. Я подумаю. А вы приходите. Только не к началу занятий, а под конец, часам к восьми. Мы с вами будем заниматься поздно, когда весь народ из зала уже разойдется.
–Николай Леонидович, спасибо,– Борька смотрел на него счастливыми преданными глазами,– только ведь неудобно как-то: вы на меня на одного время тратить будете, а вас дома заждутся.
–Меня дома ждать некому,– тихо сказал Николай Леонидович и встал. Значит, договорились. А сейчас до свидания, я должен ехать  в клуб.
Разговор этот произвел на невозмутимого Борьку такое впечатление, что он даже потерял интерес к стенной печати. По крайней мере, через пару недель наш редактор вдруг заметил:
–Братцы, а ведь Брехов-то к нам совсем ходить перестал. Жив ли, бедолага? Лежит,  видно, где-нибудь, «хвостами» придавленный. Сможем ли мы делать газеты без него?
Но мы смогли. И за ближайшие два месяца вспомнили о Брехове только один раз, когда уборщица кому-то из нас сказала:
– Надо же, теперь уже каждый день стал на ночь глядя приходить в актовый зал заниматься ваш этот Николай-чудотворец (уборщица почему-то предполагала, что упомянутый святой был очень тощим, а потому заглаза называла его именем Николая Леонидовича).


 Настал декабрь, и в институте было решено провести последний перед сессией вечер, посвятив его дню Конституции.
Тут надо дать небольшое пояснение. В те годы развлекательные мероприятия –институтские вечера –обычно привязывались к какой-нибудь дате или событию. Программы вечеров были стандартны и состояли из трех частей. Первая – торжественная часть в актовом зале с коротким политическим докладом кого-то из партийных деятелей. Присутствие на ней считалось обязательным для назначенных заранее дежурных преподавателей и для пришедших на вечер студентов. Для того, чтобы студенты на ней присутствовали, входная дверь с началом торжественной части закрывалась, то есть на вечер попадали лишь те, кто присутствовал на торжественной части. Второй частью являлся концерт самодеятельности, а в качестве третьей части предлагалась танцевальная программа.

 Наша редколлегия пришла на вечер в полном составе. Надо заметить, что мы работали очень оперативно и помимо плановых номеров, выпускали еще и газеты-«молнии», которые создавались непосредственно во время институтских и факультетских собраний и конференций прямо по материалам докладов и выступлений во время данного мероприятия.  Вывешивалась уже готовая газета  вечером того же дня или утром следующего. Стиль – сатирическая критика и примерно четверть – дружеские шаржи. За такую оперативную организацию работы начальство высоко ценило газету, а всем членам редколлегии были даны мандаты на право входа на любые мероприятия и даже на право свободного перемещения по залу во время мероприятий. А на этот раз мы решили превзойти самих себя и к концу вечера уже выпустить молнию с дружескими шаржами на участников самодеятельности.

 Расположились мы в помещении, находящемся за сценой актового зала, в котором в этот момент уже заканчивалась торжественная часть: секретарь парткома в коротком докладе рассказал о том, как в далекие  годы молодой еще вождь, находясь в Туруханской ссылке, детально обдумывал отдельные статьи отмечаемой сегодня всем народом конституции.
 Ответственные за вечер преподаватели, сидевшие в первом ряду, внимательно слушали докладчика, а за их спинами легкомысленно шушукались нетерпеливые студенты. Когда,  наконец, начался концерт, группу народного танца, выступавшую с первым номером, встретили радостно, как грозу после засухи. Один из наших художников набросал дружеский шарж, а я, написав подрисуночную эпиграмму, решил ненадолго отвлечься и пройти в зал послушать концерт.
Вошел я в тот момент, когда конферансье объявил: «Песня Варяжского гостя из оперы «Садко». Исполняет Борис Брехов».

 Наполовину приоткрылся занавес, предоставив нашим взорам рояль, за которым сидел Николай Леонидович, и стоявшего рядом с роялем Борьку. На Борьке был одет чей-то черный пиджак, в котором Борька явно не помещался. Из коротких, чуть ли не до локтя, рукавов торчали массивные красные руки-клешни. Пытаться застегнуть на Борьке пиджак было бы безумием, и поэтому мы имели возможность любоваться ослепительно белой рубашкой, на которую он нацепил галстук-бабочку, именовавшийся в те годы «кис-кис».
В зале послышались  смешки. Николай Леонидович поспешно встал и поднял и поставил на подпорку крышку рояля, чем несколько меня удивил, потому что аккомпаниаторы обычно этого не делают, чтобы не заглушать солиста. Николай Леонидович погладил Борьку по плечу,  сел на свое место и положил руки на клавиатуру. Смешки в зале смолкли, потому что как там будет петь Брехов, мы еще не знали, а вот каким музыкантом был Николай Леонидович, знали все, и уважали его безмерно.
…Могучие неумолимые волны студеного северного моря словно ворвались в зал, и легко перекрывая их шум, зазвучал мощный мужественный бас:
           «О скалы грозные дробятся с ревом волны
           И с пеной белою, крутясь, бегут назад…»
Борька пел без малейшего напряжения; голос звучал очень мягко и в то же время в нем слышался простор и какая-то беспредельная сила. Если для описания мягкого голоса иногда пользуются словом бархатный, то это был бархат, в который завернули булатный меч.
Мне случалось слышать истории о том, как незаурядные басы гасили звуками своего голоса пламя свечей и заставляли дрожать стекла окон. Но наши электрические люстры безмятежно горели, и в полной безопасности были окна, закрытые тяжелыми шторами. А борькин голос наполнял наш ставший вдруг крошечным зал, бился о его стены, и мне казалось, что даже моя собственная грудная клетка вибрирует в унисон с этим голосом, откликаясь на него эхом.

 Николай Леонидович беззвучно шевелил губами, словно пытаясь подсказывать, но Борька уставился в какую-то точку на потолке и уверенно прокладывал себе путь среди бемолей и диезов, ухитряясь нигде не сфльшивить. Ария подходила к концу.
       «Велик их Один бог,
       Угрюмо мо-о-о-о-ре-е-е-е-е», –
Закончил Борька на невообразимом фермата, и в зале сразу стало неестественно тихо. А потом… – нет, зал не взорвался аплодисментами: он взревел. Мы хлопали, орали, и аплодисменты не умолкали. Даже пожилой преподаватель сопромата, который уже не раз на очередных пересдачах ставил Борьке «пару», как нечто само собой разумеющееся, вскочил со своего места и, срываясь на фальцет, закричал:
–Бис, товарищ Брехов, бис!
Вы не подумайте, что я пытаюсь вас уверить, будто бы Борька пел на уровне солистов Ла Скала. Нет, конечно, хотя спел он действительно здорово, и бешено аплодировать ему не постеснялся бы и зал куда солиднее нашего. Но больше всего потрясло нас то, что сделал это Борька, тот Борька, с которым никто и никогда не говорил всерьез (если, конечно, тематика разговора не касалась необходимости поднять что-нибудь тяжелое).

 А Борька слушал наше несмолкающее «бис», неуверенно нагнулся, изображая, вероятно, поклон,  постоял,  растерянно  похлопал своими коровьими ресницами и вдруг, резко повернувшись, ушел за занавес. Николай Леонидович посмотрел ему вслед, как-то странно взмахнул рукой и побежал за ним.
Аплодисменты не смолкали, но Борька упорно не выходил.
Я подумал о том, как приятно будет   порадоваться вместе с Борькой и сделать на него дружеский шарж. Но до этого я решил зайти за кулисы, поздравить Борьку с успехом и посмотреть на его физиономию, сияющую, наверно, от счастья, как новый самовар, и пожать его крепкую, похожую на рачью клешню, руку.
Я поднялся  по боковым ступенькам на сцену, прошел за занавес и увидел Борьку. Он стоял, одной своей клешней комкая край занавеса,  а другой вцепившись в плечо Николая Леонидовича, рот которого то ли от боли, то ли еще от чего-то искривился, придавая лицу ужасно виноватое выражение. Подняв руку к борькиной голове, он гладил его, как маленького, по волосам и что-то говорил ему. А борькина физиономия совсем не сияла от счастья, и с его коровьих ресниц капали крупные детские слезы.

 «Реакция, нервы не выдержали»,– подумал было я, и вдруг до меня дошло, что наше безудержное «бис» поставило Борьку перед тем фактом, что петь на «бис»  ему решительно  нечего, что исполненная только что вещь – единственная, которую он сумел разучить за два с лишним месяца ежедневных занятий, и в запасе нет даже « Чижика-пыжика» и ни на какую дорогу триумфа и славы он не вступил. Просто он на минутку попробовал, каково оно на вкус –это счастье, о котором он мечтал всю жизнь, и с еще большей горечью понял, как оно ему недоступно.
Я повернулся и пошел обратно в зал. Для дружеского шаржа эта тема была абсолютно непригодна.