Коктебель драма-реконструкция

Действующие лица:

Максимилиан Волошин, хозяин дома, поэт, художник, критик, 32 года

Лиля она же Черубина де Габриак, поэтесса, 22 года

Николай Гумилев, поэт, 23 года

Алексей Толстой, писатель, 26 лет

Марина Цветаева, поэтесса, 18 лет

Софья, гражданская жена Алексея Толстого, художница, 22 года

Пра, мать Волошина, 55 лет

Константин Богаевский, художник, 37 лет

Сергей Эфрон, гимназист, 17 лет

Лиля Эфрон, старшая сестра, 26 лет

Вера Эфрон, младшая сестра, 23 года

Майя, поэтесса, 17 лет

Синопли, грек, хозяин кофейной «Бубны», 34 года.



Действие происходит в Коктебеле, (в усадьбе Волошина или в кофейне «Бубны»).
Все пронизано светлым радостным настроением. Тепло, яркое солнце, постоянный смех, от дробно заливистого - до хохота. Смех – не реакция  на юмор, а проявление счастливого настроения.
Все действие сопровождается шумом моря. В безмолвных сценах шум моря усиливается, слышен крик чаек. Ночью на фоне морского прибоя звучат цикады.



Драма-реконструкция «Коктебель» максимально близко к историческим фактам воспроизводит эпизоды жизни гостей Максимилиана Волошина в Коктебеле в 1909-1914 годах.
Указанный период - расцвет эпохи, впоследствии получившей название Серебряный век. Все события, воспроизведенные в драме, являются историческими фактами. Все герои – существовали в действительности.
В драме-реконструкции использованы цитаты из документов эпохи. Стихи, задействованные в пьесе, написаны ранее периода, который реконструируются. Музыкальное сопровождение, так же должно формироваться из произведений, звучавших в 1909-1914 годах*.

Действие первое. 1909 год.

Волошин, Лиля-Черубина, Гумилев, Богачевский выходят с одной стороны сцены,  Алексей Толстой и Софья – с другой.
Все одеты в летние костюмы. Волошин – в  хитон и сандалии, волосы подвязаны жгутом.
Все здороваются после недолгой разлуки.
Волошин: Милости просим гости дорогие!
Богачевский: Наконец-то вы вернулись.
Гумилев: Заждались.
Лиля (позже Черубина): Какие новости?
Софья: Захватили вашу почту.
Толстой (дразнит): И есть одно письма от редактора журнала «Апполон». И адресовано оно одной молодой особе… Вертит письмо над головой.
Лиля-Черубина вырывает письмо, прихрамывая, выбегает с ним из комнаты.

Те же, без Лили-Черубины.
Соня (вслед): Бедняжка!
Волошин: Ее трудно не заметить. У нее такие (подыскиваем слово) неустанно спрашивающие глаза. Ее «воспитали болезни» с семи до шестнадцати лет она жила в лежа – туберкулез костей... Осталась легкая хромота…
Гумилев: …ее совсем не портит. А как она страстно пишет. Ее сонеты хвалил сам Иванов.

Врывается плачущая Лиля-Черубина.
Лиля (позже Черубина): Он не будет печатать мои стихи! (Кидается на грудь Волошину).
Волошин: Я прекрасно знаю редактора, мы что-нибудь придумаем… (Стараясь развлечь ее, он хватает с книжной полки фигурку из виноградного корня, вертит) А пока «морской черт Габриак» приглашает на прогулку к морю.
Лиля Черубина перестает плакать льнет к Волошину.
Волошин: Редактор - избалованный эстет, он заставляет всех сотрудников приходить в редакцию не иначе как в смокингах. Ну что ему бедная школьная учительница.  Вот если бы вы были аристократкой со звучной фамилией… (замешкавшись бросает взгляд на «чертика» в своей руке и его осеняет)… Габриак. Нет, лучше на французский манер – де Габриак.
Итак, вы будете страстной католичкой… И в стихах побольше Испании… Тема католицизма еще не используется в Петербурге… Необходима преступно-католическая страсть к Христу…И имя…имя… (опять смотрит на фигурку в руке, произносит в раздумье) черт… де Габриак. ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК! (и фигуркой в руке указывает на девушку).

Пока Волошин говорит, Богаевский приносит испанскую шаль. Соня подбирает волосы, закалывает их гребнем и они набрасывают шаль. Гумилев, став на одно колено, подает веер. Концу монолога преображение закончено, все расступаются. Девушка полностью преображается: царственная осанка, гордый взгляд…

Толстой подает ей  руку: Вы слушайте, слушайте мэтра. У Макса точный вкус. Он и меня просвещает в тонкостях поэзии. Критикует нещадно. Но справедлив. Что-то Волошин умеет в человеке такое найти…. Я даже начал писать прозу… А как он меня прямо таки заставил надеть цилиндр!

Гумилев коленопреклоненно отдает девушке зеркало. Она всматривается в него.
Черубина: «Черубина де Габриак… отправляется искать свое поэтическое «я».
Под аплодисменты присутствующих она гордо удаляется.

Еще не умолкли аплодисменты с той же стороны выходит Пра. Вынимает трубку изо рта, Пра командует: «Обедать! Разогревать не буду!»
Волошин (голосом ребенка):Ну, ма-а…
Но Пра разворачивается и уходит. Все, демонстрируя покорность, идут за ней.

Вечереет. Легкие сумерки. Выходит Волошин со свечей, садится что-то писать. Чуть позже выходят Черубина и Толстой, становятся у него за спиной, смотрят ему через плече. Позже выходят Соня, Богаевский и Пра. По ходу сцены легкие сумерки переходят в поздний вечер.
Волошин пишет и одновременно говорит: «Уважаемый редактор!» (Поднимает голову). Чтобы заинтересовать избалованного эстета, нужны не просто страстные мистические стихи, но и интригующие сопроводительные письма. Их буду писать я (пишет и одновременно комментирует). Она и впрямь испанка родом… Ревностная католичка осьмнадцати лет… Воспитывалась в монастыре, с детства немного страдает грудью. Мать давно умерла. Она под строгим надзором отца деспота и монаха-иезуита, ее исповедника.
Толстой: Мэтр мистификаций.
Волошин: И вскоре редактор «Апполона» получит письмо, запечатанное черным сургучом и на бумаге с траурным обрезом. Подписать одной буквой «Ч» (делает росчерк в воздухе). И, конечно, стихи.
Черубина читает больше Волошину, чем всем присутствующим:
Она ступает без усилья,
Она неслышна, как гроза,
У ней серебряные крылья
И темно-серые глаза.

Ее любовь неотвратима,
В ее касаньях - свежесть сна,
И, проходя с другими мимо,
Меня отметила она.

Не преступлю и не забуду!
Я буду неотступно ждать,
Чтоб смерти радостному чуду
Цветы сладчайшие отдать.

Гумилев читает Черубине:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
- Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Черубина уже откровенно читает только Волошину:
С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках
Все те, кто были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.

И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?

Гумилев читает Черубине:
Тебе бродить по солнечным лугам,
Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!
Так любят льнуть серебряные пены
К твоим нагим и маленьким ногам.

Как белая восторженная птица,
В груди огонь желанья распаля,
Проходишь ты, и мысль твоя томиться:
Ты ждешь любви, как влаги ждут поля;
Ты ждешь греха, как воли кобылица;
Ты страсти ждешь, как осени земля!

Гумилев, мучается,  но она не обращает на него внимания.

Черубина обвивается вокруг Волошина, читает:
Лишь раз один, как папоротник, я
цвету огнем весенней, пьяной ночью...
Приди за мной к лесному средоточью,
в заклятый круг, приди, сорви меня.

Люби меня. Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче.
Я, как миндаль, смертельна и горька,
нежней чем смерть, обманчивей и горче.
Черубина утаскивает Волошина, очевидно, что в постель. Гумилев, в отчаянье уходит в другую сторону.
Наступает ночь с пением цикад.


Рассвет. Яркое солнце, шум спокойного моря, крик чаек…
Выходит Богаевский, ставит мольберт, начинает рисовать.
Выходит Соня пристраивает свой мольберт поменьше рядом, украдкой поглядывая, как работает Богаевский.
Черубина усаживается писать стихи.
Пра перебирает гречку. (Когда, слушает рассказ прибывших, закуривает трубку).

Входят Толстой и Волошин в парусиновых костюмах. Все здороваются. Черубина кидается на шею Волошину.
Волошин: Твои стихи приняты!
Толстой: Потрясающая мистификация. Только представьте: пришли  проведать редактора (он заболел ангиной). Он в постели и горит желаньем почитать «прекрасные стихи», расхваливая загадочного автора. И вот я слышу то, что уже знакомо по Коктебелю:
«С моею царственной мечтой….
С моею горькой красотой…»
Et cetera
Еле сдерживаю смех… Слава богу, Макс меня спас, шепнул: «Убирайся!»
Волошин: Редактор полностью очарован. Ты так «невольно» проговорилась о своей красоте, так одинока, так аристократична. У тебя такой томный голос по телефону.
Толстой: К тому же ты недавно тяжело заболела.
Волошин: Молилась всю ночь, а утором духовник нашел тебя без сознания, в бреду, на каменном полу… Воспаление легких.
Толстой: Редактор с ума сходил от смертельной опасности.
Волошин: Но теперь ты – выздоравливаешь, а твои стихи – печатают.
Пра (вынув изо рта трубку):  Жестокий эксперимент над человеческим сердцем.
Волошин: (оглянувшись на Пра): Пришло время раскрыть мистификацию. (оглядывается) А где Николай?
Софья: Николя неделю ловил тарантулов. Затем заперся у себя в чердачной комнате и сел писать поэму «Капитаны». Написал. Выпустил пауков и уехал.
На этих словах Черубина страстно увлекает Волошина за кулисы.
Толстой цитирует: «Но в мире есть иные области…» (как бы смакует строку). У мальчика талант. Он прославится -попомните мое слово. Надеюсь, он оттает до следующего лета.
Софья: До следующего лета.
Толстой и София выходят.
Богаевский (им в след): До следующего лета!
Пра (как бы подводя итог): До следующего лета.
Богаевский и Пра расходятся в разные стороны. На сцене остаются два мольберта: большой и поменьше.



Действие второе. 1911 год.

Входит Богаевский становится у большого мольберта. Входит Волошин (в хитоне) становится у меньшего мольберта.
Вдалеке слышен смех. Входит Софья. Она тоже хочется примоститься у мольберта. То к Богаевскому пристроится, то к Волошину…  Дуется от того, что ей негде рисовать. Волошин уступает ей свой мольберт.
Сразу за Софьей входят Толстой, Сергей, Лиля и Вера Эфрон.
Толстой (продолжает рассказ, обращаясь к слушающим его Эфронам): Погодите, погодите это еще далеко не все. Позапрошлогодняя мистификация имела неожиданное продолжение. (Волошин на этих словах уходи за кулисы). Но Макс в этом не виноват (вслед Волошину).
Итак, редактор был готов к встрече с Черубиной де Габриак. Его предупредили, что это – псевдоним и нет никакой страстной испанки. Редактор был готов простить Черубине простое имя и то, что она не аристократка и даже бедность. Но при встрече оказалось, что она еще и не красавица… Любовный пыл редактора охладел.
Софья: Потеряв обворожительную маску, Черубина быстро охладела к Максу.
Лиля Эфрон: Неблагодарная. Ее без Макса не было бы. Он дал ей имя, судьбу…
Толстой: Зато Николя продолжает пылать. Он надеется, что она бросит Макса и вернется к нему. Делает предложение за предложением. Она же мучает и смеется над ним. Николя не выдерживает и начинает говорить о ней гадости. Тут не выдерживает Макс… и дает пощечину. Николя вызывает его на дуэль.
Богаевский: Всепрощающий Макс и дуэль? Хм…
Толстой: Я – секундант Макса. Знаю, что Николя знатный стрелок, а Макс (безнадежно машет рукой). Заряжая старые пистолеты, я всыпал двойную порцию пороха. (Мужчины понимающе кивают, женщинам объясняет.) Чтобы увеличить отдачу. Гумилев промахнулся. Макс – тоже.
На последних словах входит Волошин со стаканами лимонада на подносе раздает всем в ходе монолога: Конечно же, я целил в воздух.
Толстой (с лукавым пафосом): На месте исторической дуэли Николая Гумилева и Максимилиана Волошина осталась потерянная калоша.
Все (хором весело): Вакс Калошин!!! (Общий смех).
Софья: Бедный, отвергнутый  Николя…
Толстой: Он быстро утешился – женился на некой Анне.
Вера Эфрон: А пойдемте на пляж. Собирать дары моря: агаты, сердолики, опалы…
Лиля Эфрон: …и всяческие «габриаки».
Общий смех. Заходит Пра.
Лиля Эфрон, обнимая брата и сестру кричит: Это первое лето обормотов!
Пра: И до вас тут весело было.
Вера Эфрон (гордо): Но только нас назвали обормотами.
Пра: Соседи говорят (пародируя соседей) «у энтих декадентов все не по-людски. Старуха Волошина ходит в мужском, курит, говорит басом. Сынок щеголяет в балдахине без штанов. Девиц в доме полно и каждый год новые…»
Богаевский продолжает (подстраиваясь под пародию на соседей): «И чего-й-то эта компания не вытворяет: поклоняются солнцу, купаются в чем мать родила, и уж всенепременно устраивают оргии!» (Во время рассказа все прыскают, похохатывают).
Богаевский, Эфроны и Софья уходят к морю.
Пра им вслед командует: К обеду не опаздывать!

Остаются Волошин и Толстой. Волошин нервно кого-то ждет.
Толстой: Макс, неужели ты еще кого-то ждешь? У тебя же и так полон дом.
Волошин (повернувшись в сторону ушедших, добродушно улыбается). Ведь милые обормоты... Я их маму знаю…знал со своего студенчества. Она такая непримиримая была. Откликалась только на «товарищ Эфрон». Рэволюционерка. Повесилась, пятерых осиротила. Троих удалось затащить к себе.
Толстой: Еще двоих ждешь?
Волошин: Одну. Юную поэтессу.
Толстой: Макс!
Волошин: Восемнадцать лет, но уже вышел первый сборник. Хотел дать тебе почитать, да в Петербурге забыл. Девчушка, робкая - а меня раскусила. Знаешь, что написала?
«Безнадежно взрослы Вы? О нет!
Вы дитя и Вам нужны игрушки».
Толстой (грозит): Вот выведу тебя в романе. (Начинает фантазировать) Этаким толстеньким живиальным господином… Изъясняющимся так (пародирует Волошина) «Доверьтесь мне, я умею исцелять душевные раны, особенно женские. Женщины лучше нас, они божественны, а мы только люди».
Оба смеются. Волошин оборачивается на звук топота лошадей. С возгласом «Едет!» выбегает.

К Толстому возвращаются Эфроны, Богаевский, Софья.
Сестры Эфрон (хором): К обеду не опоздали? (Общий смех).
Толстой: А сокровища нашли?
Девушки наперебой показывают цветные камешки. Прикидывая, подойдут ли на ожерелья, кольца, серьги…
Входят Волошин с Мариной.
Волошин: Знакомьтесь, Марина: Алексей Толстой.
Толстой: Не родственник.
Волошин: Жена Алексея – Софья; брат и сестры Эфрон.
Лиля Эфрон: Лиля.
Вера Эфрон: Вера.
Сергей Эфрон: Сергей.
Волошин: …и мой друг Константин Богаевский.
Богаевский: Художник.
При представлении Богаевского Марина еще не оторвала взгляда от Сергея Эфрона.
Марина, ведет себя робко, держит в руках за спиной книгу. Сестры Эфрон подхватывают ее с обеих сторон.
Вера Эфрон: Как Вам наряд Макса?
Лиля Эфрон (с долей ироничной патетики): Волосы подхвачены жгутом из седой полыни.
Марина (оглядывая Волошина): Парусина, полынь, сандалии – это вечное.
Лиля и Вера начинают ее кружить вокруг оси с хохотом: «Своя! Своя!»
Она не дает себя вертеть останавливается перед Волошиным.
Марина (стеснительно): Мэтр! Вы писали, что забыли мою книгу в Петербурге. Я привезла еще один экземпляр (Протягивает книгу).
Волошин (берет книгу):
Ваша книга - это весть "оттуда",
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: "Чудо - есть!"
Входи Пра с кастрюлей: Обедать! Подогревать не буду!
Волошин (поворачиваясь от Марины к Пра):
Я Пра из Прей. Вся жизнь моя есть пря.
Я, неусыпная, слежу за домом,
Оглушена немолкнущим содомом,
Кормлю стада голодного зверья.

Под аккомпанемент стихов о Пра все быстренько рассаживаются за стол. Волошин помогает матери: раздает тарелки, в которые она насыпает борщ.
Волошин (Марине): А знаете, почему мы маму зовем Пра?
Софья: О, Макс известный мистификатор.
Лиля Эфрон (возражает): Мы – все!
Вера Эфрон: За Лилей в Париже ухаживал один француз.
Лиля Эфрон: Но я ему сказала, что замужем.
Сергей Эфрон: Но мосье, пылавший самыми серьезными намерениями, прибыл в Коктебель.
Толстой: И ту для него была разыграна такая мистификация… Что мы, мол, все одна большая патриархальная семья…
Пра (показывая на себя): …с ПРАбабушкой во главе.
Богаевский: Француз долго наши выходки терпел, но когда Макс начал исполнять «танец бабочки»…
Волошин (танцует «танец бабочки» под музыку): Семь пудов мужской красоты.
Все смеются.
Богаевский: …Тут мосье сбежал из этого сумасшедшего дома.
Сначала зажатая Марина начинает смеяться со всеми.
Под нарастающую музыку вслед за Волошиным все по очереди встают из-за стола и начинают изображать бабочек. Марина сначала не решается, краснеет, потом прыскает и тоже «порхает» бабочкой.  Все одобрительно хохочут.
Волошин: На Карадаг?
Все: На Карадаг!
Волошин: Полетели!
Сестры Эфрон исчезают первыми. Все остальные в «танце бабочки» уходя за кулисы. Пра, вздохнув, собирает посуду.

Входит Софья (бормочет под нос):Оргиазмы, оргиазмы… Ох уж эта мода.
Входит Богаевский: «Порадуем» соседей!
Софья: Эрос! На зов выходит Алексей Толстой, изображает «эротику».
Богаевский (зовет): Дионис! На зов выходит Волошин.
Софья (критически оглядывает мужа): Не похож.
Богаевский (оглядывая Волошина): Похож, хоть и не пьет.
Софья  переодевает мужа в Эроса. Снимает с него блузу, одевает алую тунику, венок из роз, дает лук и колчан со стрелами.
Бугаевскому проще: одел Волошину на голову венок из виноградных листьев с гроздью, дал в руки кувшин – вылитый Деонис!
Волошин: комментирует переодевание Толстого: Эрос – самый старый и самый великий из богов. Ему подвластны все. Он в равно степени легко лишает разума и простых смертных и богов.
Входят Сергей Эфрон, Марина, Пра садятся в качестве зрителей. К ним присоединяются Богаевский и Софья.
Толстой (Эрос): Слушайте все! И повинуйтесь моей воле. Ибо только я распоряжаюсь вашим сердцем и телом. Молитесь мне и танцуйте.
Волошин: Танец – такой же священный экстаз тела, как молитва – экстаз души.
Начинает тихо играть музыка. Выходят Лиля и Вера Эфрон в туниках а-ля Айсидора Дункан и начинают танцевать в ее стиле.
Лиля читает, Вера танцует:
Единый раз вскипает пеной
         И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
         Измены нет: любовь — Одна.

Мы негодуем, иль играем,
         Иль лжем — но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
         Душа одна — любовь одна.

Однообразно и пустынно
         Однообразием сильна
Проходит жизнь... И в жизни длинной
         Любовь одна, всегда одна.

Лишь в неизменном — бесконечность,
         Лишь в постоянном глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
         И все ясней: любовь одна.

Любви мы платим нашей кровью,
         Но верная душа — верна,
И любим мы одной любовью...
         Любовь одна, как смерть одна.

Сестры меняются ролями: Вера читает, Лиля танцует:
Не разлучайся, пока ты жив,
Ни ради горя, ни для игры.
Любовь не стерпит, не отомстив,
Любовь отнимет свои дары.

Далее сестры танцуют вдвоем,  читает Богаевский:
Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась, молвив на прощанье:
«Мы встретимся… До нового свиданья…»
То был обман. И знали мы с тобой,

что навсегда в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса.
Над морем крики чаек раздавались.

Сестры продолжают танцевать, читает Софья:
Не говорите мне о вечности —
Я не могу ее вместить.
Но как же вечность не простить
Моей любви, моей беспечности?

Я слышу, как она растет
И полуночным валом катится,
Но — слишком дорого поплатится,
Кто слишком близко подойдет.

И тихим отголоскам шума я
Издалека бываю рад —
Ее пенящихся громад,—
О милом и ничтожном думая.
Сестры заканчивают танец, музыка умолкает, только шум моря.

Кутаясь в шаль (не потому что замерзла, а потому что стесняется) встает и начинает читать Марина:
Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,
Вступаешь в жизнь, иль путь твой позади, —
О, лишь люби, люби его нежнее!
Как мальчика, баюкай на груди,
Не забывай, что ласки сон нужнее,
И вдруг от сна объятьем не буди.

Будь вечно с ним: пусть верности научат
Тебя печаль его и нежный взор.
Будь вечно с ним: его сомненья мучат,
Коснись его движением сестер.
Но, если сны безгрешностью наскучат,
Сумей зажечь чудовищный костер!

Ни с кем кивком не обменяйся смело,
В себе тоску о прошлом усыпи.
Будь той ему, кем быть я не посмела:
Его мечты боязнью не сгуби!
Будь той ему, кем быть я не сумела:
Люби без мер и до конца люби!

Волошин и Алексей Толстой переглядываются между собой. Одобрительно кивают друг другу. (Это кивание означает: Толстой: «хорошие стихи». Волошин: «я же говорил»).
Вера Эфрон, хватается за альбом, чтобы записать услышанный стих. Заметив ее жест, Марина реагирует стихом:
Пусть я лишь стих в твоем альбоме,
Едва поющий, как родник;
(Ты стал мне лучшею из книг,
А их немало в старом доме!)
Пусть я лишь стебель, в светлый миг
Тобой, жалеющим, не смятый;
(Ты для меня цветник богатый,
Благоухающий цветник!)
Пусть так. Но вот в полуистоме
Ты над страничкою поник...
Ты вспомнишь всё... Ты сдержишь крик...
— Пусть я лишь стих в твоем альбоме!

Марина (раскрепощается сбрасывает шаль) читает страстно:
«Все перемелется, будет мукой!»
Люди утешены этой наукой.
Станет мукою, что было тоской?
Нет, лучше му'кой!

Люди, поверьте: мы живы тоской!
Только в тоске мы победны над скукой.
Все перемелется? Будет мукой?
Нет, лучше му'кой!

Марина читает, еле заметно обращаясь к Сергею Эфрону:
Как влюбленность старо, как любовь забываемо-ново:
Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм.
О мучительный стыд за вечернее лишнее слово!
О тоска по утрам!

Только ночью душе посылаются знаки оттуда,
Оттого все ночное, как книгу от всех береги!
Никому не шепни, просыпаясь, про нежное чудо:
Свет и чудо — враги!

Твой восторженный бред, светом розовых люстр золоченый
Будет утром смешон. Пусть его не услышит рассвет!
Будет утром — мудрец, будет утром— холодный ученый
Тот, кто ночью — поэт

Аплодисменты. Марина смущенно убегает подальше от всех. К ней подходит Сергей Эфрон, набрасывает шаль на плечи. Вечереет.

Толстой (Эрос) читает. Во время его чтения  становится темнее. И на каждое четверостишье, по очереди Софья, Вера и Лиля зажигают каждая по свече.
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла - в башне замка - Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

Сергей Эфрон читает Марине (во время чтения по очереди гаснут три свечи), в луче света только они двое:
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Наступает ночь.


Действие третье. 1913 год.

Кофейня «Бубны». Хозяин кофейни грек Синопли смотрит, чтобы все было в порядке. Заходят Марина, Сергей, Лиля и Вера Эфрон и Софья. Они садятся за стол, Синопли приносит кофе.
Заходят Толстой с бумагой и Богаевский с этюдником.
Толстой: Как не хочется уезжать… Вот уже который год только наступает лето – сразу сюда. Питер с его дурманящей, наркотической атмосферой, давит… А здесь все радостно, вольно, пишется.  Коктебель – альтер-эго Петербурга.
Богаевский: Загадочная земля.
Толстой: И вся загадка – в Максе.
Толстой и Богаевский садятся за стол. Синопли приносит им кофе.
Богаевский: Да, загадочно, почему он облюбовал эту деревушку аж в 20 верстах от Феодосии. Аборигены на него молиться должны.
Толстой: Вот Синопли на него и молится. (К Синопли) Кофейня то процветает. И гости – весть петербуржский цвет – писатели, художники, музыканты... Бесконечные эскапады и проказы обормотов.
Синопли, (поставив кофе, чинно): Супруга Таврического губернатора часто захаживает кофей пить. Они к господину Волошину приезжают на «оргию» разговоров. (Все добродушно хихикают над славословием Синопли).
Богаевский: Да ты счастливчик, Синопли. Эти стены расписали такие художники…
Толстой (оглядывает стены): И наши с Максом вирши. А вот и Макс (иронично) с очередной протеже. (Богаевскому) Некая гимназистка Майя, пишет вирши на французском.

Входит Волошин (размашистой походкой, как обычно в тунике) за ним Майя.
Волошин:
О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Майя: Любимый, целую Ваши зеленые и желтые глаза, - и ласковые руки – ласковые!  И Ваш рот, под которым мой рот, как горячая свеча.
Волошин (терпеливо): Ведь я объяснял разницу между любовью и влюбленностью…
Майя (прерывая его): О, Макс, нельзя любить меня мимоходом. И будьте человеком, если хотите, но не забывайте, что Вы бог, - и не говорите мне, чтобы я не чтила в Вас Бога.
Волошин осознает, что не может вразумить экзальтированную особу.
Толстой (про себя): Это вам не Марина.
Богаевский (в том же тоне): И даже не Черубина.
Волошин (меняя тему разговора, весело ко всем): О великое племя обормотов!  В нашу первобытную дикость вторглась цивилизация на велосипеде. Новоиспеченное «Общество дачного благоустройства» совершило неслыханное: разделило вольное море! На нашем диком пляже установлены дощечки с разделителями: «Для мужчин», «Для женщин» и даже «Для купания котов»!
Все (в разнобой): Возмутительно! Варварство!
Волошин: О великое племя обормотов! Готовы вы к борьбе за свободу?
Все: Готовы! Строятся в шеренгу по двое. Первая пара -  сестры Эфрон. За ними - Марина и Сергей, дальше  - Софья и Толстой и замыкает Богаевский.
Софья: За равные права женщин и мужчин!
Толстой: … и котов!
Шеренга вышагивает и поет хором: «Купается дельфин без разделения на женщин и мужчин» – (3 раза). Волошин дирижирует.
Синопли растрогано машет им в след. Заходит Пра.
Синопли: Добрый день, мадам! К прощальному ужину все готово. Извольте, я вам все покажу. Они выходят.


Вечер, за столом в кофейне «Бубны» сидят Толстой, Софья, Богаевскй, Марина, Сергей, Лиля и Вера Эфрон, Пра и Майя (грустная с краю). Все в венках. На столе фрукты, вино, коньяк – стол накрыт скромно.
Входит Волошин, Майя бросается к нему: «О, Макс, нельзя любить меня мимоходом…» Волошин мягко отстраняет ее. Майя, рыдая, убегает.
Волошин садится за стол и читает негромко, грустно:
Снова дорога. И с силой магической
Все это вновь охватило меня:
Грохот, носильщики, свет электрический,
Крики, прощанья, свистки, суетня...
Софья, надевая венок на голову Волошина, читает:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,-
Как слезы первые любви!

Сергей Эфрон:
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.

Богаевский:
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Толстой:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

Лиля Эфрон:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
Синопли, обслуживающий гостей, не удержался и продолжает:
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
Богаевский, подходит к Синопли, кладет ему руку на плече, и перенимает эстафету:
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирен и оглушен.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
Сергей Эфрон:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
Волошин:
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Толстой:
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
Сергей Эфрон: В моей душе лежит сокровище,
Волошин: И ключ поручен только мне!
Толстой: Ты право, пьяное чудовище!
Все хором: Я знаю: истина в вине.
Общее веселье.
Все смотрят на Синопли, а он как бы извиняясь за то, что читал вместе со всеми:
«Незнакомку» все знают. Даже проститутки к клиентам на улице пристают: «Я незнакомка – познакомимся?»
Общий смех.

Поднимается Марина. Общий гул: «О!о!о…»
Марина:
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!

Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет, —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была
, прохожий!
Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, —
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
— И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Аплодисменты – (артисты «заражают» аплодисментами зал).

Марина, слегка кланяется, читает:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
— Нечитанным стихам! —

Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!)
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

К окончанию чтения Волошин подходит к Марине. На словах «настанет мой черед», обнимает ее: Как я буду за вами скучать (оглядывает всех) любимые мои обормоты.
По очереди прощается со всеми, кроме Синопли, Пра и Богаевского.
Волошин: Приезжайте на следующее лето и на следующее. В любой год. Мой дом открыт…
Сергей Эфрон (шутит): Я столько не проживу! А давайте встретим Новый год в Коктебеле!
Все смеются. Расходятся. Синопли и Пра утирают слезы.

•   

Зима. Вой ветра, грохот волн.
Дом Волошина. Вся мебель завешена.
Слышен топот копыт. Входят Волошин, Марина и Сергей Эфрон.
Волошин: Ну, как я дом перестроил?
Сергей Эфрон (посмеиваясь): В темноте - все прекрасно.
Марина: Только зябко (ежится).
Волошин со словами «Сейчас, сейчас» кидается к печке, растапливает ее.
Марина ставит «Шампанское», стаканы.
Сергей Эфрон, сверяясь по своим часам, заводит часы с боем.
(Они спешат, чтобы успеть к Новому году).
Начинают бить часы 12 раз. Сергей Эфрон под бой часов хлопает шампанское.
Все трое хором: С Новым 1914-тым годом! Ура!!!
Отпив шампанского, Марина и Сергей Эфрон начинаю танцевать. Сквозь грохот прибоя и завывания ветра чуть слышна музыка вальса.
Волошин с бокалом: Пусть 1914 год будет лучше предыдущего. А то прошедший был каким-то нелепейшим, обормотским.
Марина, после тура вальса меняет партнера. Марина и Волошин делают тур вальса. Марина в шутку объединяет пару Эфрон-Волошин. Мужчины делают тур вальса, все хохочут.

Марина: Послушайте, я недавно написала:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет всё, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё — как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой,

Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.

И день, и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.

На последних словах стихотворения вспыхивает пол у печи. Волошин и Сергей Эфрон, завороженные стихами не сразу замечают пожар. С криком «Пожар!»  Эфрон хватает кувшин воды и плескает его. Волошин хватает плед, и они гасят пламя.
Волошин, набросив плед на плечи: Хорошо, что пол земляной, а то бы уже  весть дом полыхал!
Марина и Сергей Эфрон садятся вместе. Марина пристраивается дремать на его плече.
Волошин: Бедные мои! Ну, вот и встретили Новый год! (улыбается).
Марина: Отвратительное дамское шампанское, а остальное – радостно, радостно… (Засыпает).
Волошин зажигает свечу, обходит дом. Эфрон тоже засыпает сидя, боясь потревожить Марину.
Волошин долго смотрит на спящую пару, ставит свечу, снимает с плеч плед и накрывает их.
Берет свечу и подходит близко к зрителям, всматривается в зал.
За окном все громче рев бушующего моря.


Занавес