Чужая

    Повесть "Чужая" опубликована на странице в двух вариантах: один - полная версия, для тех, кто любит читать без "перебежек" от одной главки к другой; второй - разбита на главки с рядом стоящими подзаголовками. Разбита и подана главками по совету более опытных "прозаруистов". Типа, так легче читать и не обязательно всё, чтобы сложилось впечатление... Посмотрим. С удовольствием почитаем, если кто обратит внимание и "рецензирнёт". ВВС.   
       

        Повесть

        Он не простил ей не измену,
    а признанье...
                Автор
   
        ***
    На столе уже выросла гора ватрушек, в духовке покрывался загаром любимый папин яблочный пирог, на плите дожаривались котлеты. Леночка старательно протирала тарелки, ножи, вилки и относила в комнату, не забывая по дороге всякий раз посмотреть на себя в зеркало очень удобно стоящего в прихожей трюмо: и туда идешь — видно, и обратно. Нет, бант держится. Иногда она останавливалась, поправляла ленту, тихонько вздыхала. Сама виновата, надо было расчесывать получше волосы, не лениться косичку заплетать. Папа, ей показалось, не очень радостно чикал ножницами, но мама сказала: хватит ходить растрепой.

    Теперь голова такая легкая, а по шее ветерок бегает, так и хочется поежиться. А вообще-то, бант ее не портит, даже наоборот. Он такой большой, как крылья огромной бабочки. И она порхает, как бабочка, из кухни в комнату, из комнаты в кухню. «Лето красное пропела..,» — вспомнилось ей. Нет, это про стрекозу. А косичку она и вправду пропела. Глупая была. Теперь — взрослая. Сегодня у нее день рождения — девять лет, и мальчишеская стрижка делает ее еще больше взрослой, и голубой бант этой девочке в зеркале очень даже идет.

    У мамы с папой сегодня тоже праздник. Десять лет назад они поженились, еще до нее. Ну что ж, это хорошо, что их трое, вместе праздник веселее.
    — Доча, отнеси на столик еще одну тарелочку и включи телевизор, сейчас «Вокруг смеха» начнется, — сказала мама.

    — Ой, у нас будет гость? — всплеснула руками Леночка. — Как хорошо! А то придумали — праздник без гостей совсем. А кто придет? — она сразу забыла, что праздник может быть веселым и втроем. И почему это мама так сказала: «Давайте по-семейному, без никого»? Придумала! Да и вообще, в последнее время к ним все равно почти никто не приходит. А если приходит, то все по делам да по делам. Мама иногда говорит, что надо кого-нибудь пригласить на чай. А если по делам пришли, разве нельзя чаем угостить? Раньше и по делам приходили, и пили, и ели... Не гостьевое какое-то время настало. Папа как-то сказал маме, что люди не научились еще чай пить. Смешно, неужели это так трудно? Конечно, папа пошутил. Вот придет гость...

    — Мамочка, кто же придет? — вспомнила Леночка и подбежала к зеркалу. На нее смотрела веселая курносая девочка в голубеньком платьице, с голубым бантом бабочкой и любопытными глазами.
    — Какой-то дядя, мы с тобой его не знаем, папин знакомый...

    В комнате затрезвонил телефон. Три раза, коротко. Обычно, когда папа был дома, он после таких звонков быстро одевался, хватал свой коричневый чемодан и убегал. Но сейчас папы дома не было, убегать было некому, и Леночка, подняв трубку, сказала:
    — А папа еще не пришел.
    — Ясно, — ответили там, и в трубке запикало.

    Мама загремела чем-то на кухне, ойкнула и запричитала:
    — Ну что это за день такой! Все из рук валится... Лена, ты отнесла тарелку? Ой, господи, да зачем теперь это...
    — Что случилось, мамочка? — Леночка вбежала в кухню и увидела, что противень лежит на полу, пирог развалился на две части и сполз с противня, а мама держит правую руку под струей воды...
        ***
    Так хорошо начиналось утро. В магазине Лариса успела на молоко и даже сметану. В заказе достались два килограмма хорошей колбасы, индийский чай и дефицитные сейчас дрожжи, не отказалась и от болгарского ассорти в пятилитровой банке. От Наташки из Ленинграда пришла и обрадовавшая, и немного растревожившая телеграмма: «Поздравляю Молодцы отец и его венец Готовьтесь штурму третьего рубежа Побеждайте прибавляйтесь Будьте счастливы Цулу я».

    В этом она вся, ее лучшая со студенческой поры подруга, оптимистка, никогда не забывающая даже мало-мальски важного в их жизни события. Вот и о том, что у них десять лет... Десять лет! Жалко, что Наташка не смогла побывать на их свадьбе, не доехала. Проторчала на вокзалах, не достала билета... Десять лет! Боже!

    А когда же они виделись последний раз? Полтора года назад... Нет! Сюда они с Сергеем приехали весной, а перед этим она ездила к родителям... Да, значит, почти два года. Наташка тогда к ней домой приезжала, к родителям. Наговорились, навспоминались, наплакались. Не стала Лариса утаивать свои беды от подруги. Узнала, что и оптимистка Наташка не такая уж оптимистка, что не так-то у нее все легко и просто, как в коротких письмах, и что пережила она уже не один семейный кризис. Как там ученые высчитали? Больше всего разводов через три, семь и одиннадцать лет после свадьбы. Самое опасное время. У Ларисы все по этим прогнозам: и через три года, и через семь лет — всегда в это время у нее были крупные разлады с Сережкой. Но одиннадцатый год пойдет с завтрашнего дня. Что он принесет ей? Кто знает… Повода к распрям она не находит. Планы — самые-самые, и все вместе, семьей... Она даже начала подумывать о втором ребенке...

    Гнетущее состояние охватило ее перед самым домом, когда она возвращалась из магазина. Что на нее так подействовало? Странная ухмылка Костецкого, когда, проходя мимо, он ни с того ни с сего как-то уж больно низко с ней раскланялся, не давала покоя. Порой и не замечал, а тут: «Здраст-те, Лариса Николавна! Отоварились? Ну-ну!» — и, повернувшись к своему спутнику, что-то с усмешкой сказал. Тот быстро глянул на нее и отвернулся. Лицо шедшего с Костецким офицера показалось Ларисе знакомым, но где она могла его видеть? Нет, пожалуй, обозналась.

    Тяжелая сумка оттягивала руку, и ей было ни до Валерки, ни до этого майора. Она торопилась домой. До вечера надо было всего наготовить. Опустила в коридоре сумку, а тяжесть на плечах осталась, на душе было неспокойно. Дался ей этот Костецкий! Завистник он и есть завистник. Они же с Сергеем на одном курсе учились, только Сергей уже командир дивизиона, а Валерка все еще зам. Метил он, конечно, на место командира. Сергей говорил, что, не зная и не желая того, он перешел дорогу Костецкому. Но Сережа тут вовсе ни при чем. Вот Володя Макаров тоже их однокурсник, а уже заместитель командира полка, лучше знает Костецкого, больше с ним прослужил здесь, чем Сережа... Ладно, шут с ним, с Костецким, с его ухмылками. Такой уж он человек, — без зубоскальства, видимо, не может. А у Ларисы праздник, и никто его не испортит.

    Она старалась больше не думать о своем настроении. Ее настроение — она сама. А сама она еще при всем, что должна иметь привлекательная женщина. Отражение в зеркале это подтверждало...
    Молодец Сергей, что поставил трюмо в простенке между комнатами:
    — Какая женщина не захочет еще раз посмотреть на себя перед выходом на улицу? А перед тем, как выйти в комнату к гостям? Здесь у тебя под рукой вся твоя косметика — не возражай!
    Тут она возражать не стала. Тесновато в прихожей, но бегать в спальню к Леночке и правда неудобно, в комнате, где они сами спят, — оно не смотрится.

    ...Лариса подмигнула своему отражению, игриво встряхнула кудрями светло-каштановых волос, уложила на место упавший на лоб локон и, подхватив хозяйственную сумку, пошла на кухню. На плечи больше ничего не давило, она даже тихонько запела: «Но нас с тобой соединить паром не в силах...»

    — Мамочка, это ты? — из-за двери в спальню высунулось заспанное личико Леночки. — А что, я не пойду сегодня в школу? — Прошлепав босыми ногами по крашеным доскам пола, она подбежала к Ларисе и обхватила ее за талию. — Не пойду, да, мамочка?
    — Почему это ты так решила?
    — Так уже поздно, а ты меня не разбудила, — с тайной надеждой ответила Леночка и вкрадчиво добавила, — потому что у нас праздник?
    — Ах, ты хитрюшка моя маленькая! Так не хочется идти в школу? — Лариса потрепала короткие волосы дочери и поймала себя на мысли, что немного сожалеет о том, что настояла обрезать косы, не такие они и плохие были. Но раз сказала... А волосы вырастут, да и Ленка подрастет, научится за собой ухаживать, а пока...

    — Иди собирайся, прогульщица, вы же на экскурсию идете сегодня, забыла? — она чмокнула дочь в теплую щеку, и та, вспомнив, что у них не экскурсия, а целый поход в лес, запрыгала вокруг матери и весело защебетала:
    — Мы будем осень наблюдать и грибы собирать! — Новенькая пижамка была ей великовата и раскатавшимися рукавами, будто крылышками, она размахивала перед Ларисой.
    — Иди, попрыгунья-стрекоза, распрыгалась здесь! —  хотела подтолкнуть она дочь к двери, но неожиданно схватила Леночку на руки и, поддаваясь внезапно нахлынувшей нежности, стала целовать ее в губы, глаза, брови. Все Сережино, все родное, носик только ее, мамин.

    — Маленькая моя, именинница ты моя, какая же ты большая уже, дочурка ты моя папина, — все у нее в груди сжалось. Давно ли она носила ее в себе, давно ли мучилась страшной мыслью... Неужели этого родного человечка могло не быть?!
    — Мамочка, это же хорошо, что я большая, ты не плачь. Мы же с тобой мужественные женщины, да? — и Леночка размазала по своей щеке мамины слезы. Ларису будто подтолкнуло что-то, ослышалась она, что ли?
    — Мы? С тобой? Конечно, мы мужественные женщины! — она засмеялась.

    Сколько раз, когда Сергей уходил на дежурство или пропадал на учениях, говорила она хныкавшей перед сном маленькой Леночке эти слова. И не столько ей, сколько себе, потому что успокоенная и убаюканная, дочь в конце концов засыпала, а Лариса усаживалась на диван, укрывала ноги пледом и вязала или читала, смотрела телевизор или слушала магнитофон. Она ждала. Она, мужественная женщина.

    Но давно она уже не вспоминала этих слов, не говорила их ни себе, ни Леночке. И надо же — та сама!
    — Чудо ты мое! Разнюнилась твоя мама. К старости, видно.
    — Что ты, мамочка, ты у нас такая молодая. Разве ты не веришь папе? Он всегда говорит, что ты молодая и самая красивая!
    — Ладно-ладно! Беги умываться, одеваться, завтракать — и в школу! А то и правда опоздаешь в свою осень.
    — Да-да, мамочка, папа мужчина, он лучше нас знает! — и, довольная своим мудрым заключением, Леночка вприпрыжку выскочила из кухни.

    День пролетел быстро. Поставила для пирогов тесто, убрала в квартире, перекрутила на котлеты мясо, поругалась с Леночкой из-за того, что та принесла из лесу большую ветку рябины, усыпанную ярко-оранжевыми гроздьями.
    — Мало того, что ты деревцу сделала больно — оно и погибнуть может, — ты и птичек оставила без еды на зиму. Видишь, сколько много ягод, — значит, зима будет морозная. Что птицам клевать? Разве можно так? Куда ваша учительница смотрела?
    — Я не сама. Это Петька мне подарил, — обиженно шмыгала носом Леночка. — Он говорит, что я похожа на рябиновую веточку... А Ирина Владимировна сначала поругала, потом сказала:  раз сорвали, тогда несите домой, - вот я и принесла.

    Что там Петька нашел общего в рябиновой ветке с Леночкой, Лариса не поняла, но, поворчав еще немного для острастки, разрешила прикрепить ветку над зеркалом.
    — А мы зимой повесим веточку птичкам на балконе. Хорошо, мамочка? — поняв, что она прощена, оживилась дочь и принялась весело рассказывать, как Петька полез на рябину и как свалился с нее вместе с этой веткой прямо на елочку.
    — Елочку он не сломал, мамочка, она такая мягкая, согнулась и разогнулась, а Петька даже не ударился. А Ирина Владимировна не видела, потому что Малов нашел в кустах какой-то гриб. Он оказался съедобный, все бросились искать еще, Ирина Владимировна стала собирать всех, а Петька полез на рябину.

    Леночка щебетала без умолку и, хотя не забывала вспомнить, что она сегодня именинница, бросалась во всем помогать матери. Даже когда Лариса пробовала тесто, тоже отщипнула немножко от вздувшейся в тазу массы, и, пожевав с озабоченным видом, серьезно сказала:
    — Хорошо, мамочка, сладко. И соли хватает, да? — И пытливо посмотрела на мать.
    — Хватает, хватает, доча, пора и в духовку ставить.
«Доча» и вовсе вдохновило Леночку, и она вызвалась протирать посуду и относить ее в комнату на стол.

        МУЖСКАЯ ЛОГИКА

    О, святая мужская логика! С чего бы ни начинался разговор — о политике, службе, спорте, рыбалке, — неизбежно — дорогой ли семейной жизни, тропой ли донжуанских анекдотов — он сводится всегда к одному, а вернее к одной, незаживающей ране мужского сердца — женщине. Ну, какой, скажите, уважающий себя мужчина изменит ей? Жене, любовнице, — как ни кощунственно даже об этом подумать, — но... Но железной мужской логике? Никогда! Она сложилась из вековых споров о первичности и главенстве, патриархате и матриархате, домострое и эмансипации, генетике и... Она выковывалась и закалялась в огне философских и политических дискуссий, кулачных драк и вооруженных сражений — ибо первопричиной любого мало-мальски значительного события, конфликта, а то и войны, как говорит философски мыслящая половина человечества, — этой первопричиной является всегда одна и только одна — она, женщина! Уж сильный-то пол никогда не ошибается. Нет, не даром когда-то один из умнейших мужей Франции недвусмысленно изрек: «Шерше ля фам!» — что в переводе означает... Простите! Но кто из интеллигентных мужчин не знает, что означает сие? Вряд ли среди них найдется не знающий французского в объеме этих исторически оправданных слов!
        ***
    Нервное напряжение, которое прошедшую неделю держало в своих тисках весь полк, спало. Вздохнули-выдохнули грохотом клубные кресла-стулья. Встало-село офицерское собрание, проводив проверочную комиссию, а вместе с ней и свое полковое начальство, которое ушло в штаб договаривать-обговаривать недоговоренное, решать нерешенное, но уже никого из оставшихся в клубе не волнующее. Потому что там — командир полка, «Батя», там — командиры дивизионов. Они, если что, все объяснят этой досужей комиссии, которая свое последнее слово уже сказала: твердая — «хорошо». Значит — отлично!

    Все! Рассыпалась нервность, разрядилась, сдернула с одинаковых лиц сетки морщин — и лица стали совершенно разные, — разбросала по глазам разноцветный блеск, растеклась, растворилась, освободила-облегчила сгибавшие плечи погоны. И чем меньше — больших и малых — звездочек было на погонах, тем шире расправлялись плечи, тем загадочнее загорались глаза.

    Как ни давить, ни накаляться было этому ничем не измеримому напряжению, когда годовые экзамены по военным и невоенным дисциплинам: от умения солдат и офицеров быстро и даже быстрее быстрого готовить ракету к пуску и сбивать — уверенно, наверняка — вероятного и невероятного противника, — если тому взбредет в голову сунуться к нашему небу со злым умыслом, — и до мытья в бане и пения в строю и на сцене, — по всевозможным солдатским умениям экзамены принимала комиссия из штаба округа! И расписанную и не расписанную уставами жизнь она оценивала, как в школе, — от «пятерки» и ниже, а называлось и называется все это коротко и строго: итоговая проверка.
И как было не радоваться, — все позади! С завтрашнего дня прожитые в казармах и на боевых позициях дни и ночи, редкие отлучки домой — для многих офицеров и прапорщиков уходят на неопределенный срок в прошлое.

    Только уходят ли? Вопреки твоему ожиданию, что после подведения итогов, выслушав и обсудив оценки своей многодневной работы, все разойдутся: кто по служебным местам, а кто и по домам, — полковое собрание офицеров, проводив свое и приезжее начальство, по-своему поняло слова командира полка: «Товарищи офицеры!», — брошенные от двери, безропотно покорилось особому какому-то в них смыслу, расселось поудобнее, попросторнее, чем еще пять минут назад, и зашумело о недосказанном-недоговоренном — своем...

    Как это ни странно, Вадим, ты — газетчик, казалось бы, самой профессией своей призванный к досужести и настырности, — нигде так не чувствуешь себя лишним, как в боевом полку. Нет, ты работаешь: беседуешь, записываешь, проверяешь, сверяешь. В общем, делаешь свою корреспондентскую работу. Но все те, с кем ты разговариваешь, у кого просишь показать бумаги, кто тебя водит и возит, а, вернее, сопровождает, — не пускать же корреспондента без контроля, мало ли чего узреет сам, или ему скажут не так, пожалуй, не то — отписывайся потом на критику, лови шишки сверху! Нет уж! — Эти люди видят в тебе лишь помеху своим и без того беспокойным делам. А если полк, к тому же, проверяет — вот уж поистине «работает» — зорко, усердно! — такая высокая комиссия — тут и вовсе не до тебя. Хватает кому дорожки устилать! И ты, Вадим, видишь, читаешь в глазах собеседников их откровенные мысли и с улыбкой признательности выслушиваешь наигранно-льстивые слова: «Вы бы к нам, Вадим Александрович, месяца полтора-два назад приехали. Грибов, ягод у нас — прямо на позициях растут!» Вот и весь сказ, как тут газетчик нужен.

    И все-таки, дорогой товарищ корреспондент, ты несправедлив не только ко всему своему брату-журналисту, но и к себе. Как бы там ни было, а хлеб ты здесь ел не даром. Проработав в полку около недели, подготовив два репортажа, набрав «фактуры» не на одну хорошую корреспонденцию и на прекрасный, тебе казалось, очерк, который уже складывался в твоей голове и не давал покоя, просился на бумагу, и ты был уверен, что он получится таким, каких ты давно, а может быть и вообще еще не писал — герой того заслуживал, чтобы душу ты вложил в этот материал, как называете вы в своем редакционном кругу все жанры сразу. Ты сидел сейчас, примостившись у окна, на последнем ряду, подводил итоги своей недельной работы и набирался последних впечатлений об этих беспокойных людях. Идти в штаб желания не было. Могут же быть у проверяющих и местных командиров свои разговоры, участие корреспондента в которых не всегда уместно? Могут! Так что — пусть. А с героем своего очерка ты еще пообщаешься. Впереди у вас сегодняшний вечер. Вот вернется этот лучший майор, лучший командир дивизиона, лучший...

    Плохое все-таки это слово «лучший». Хороший он просто парень — Сергей Евдокимов. Одно слово — офицер. Смысл-то какой! Офицер! Человек государственный! В общем, идешь ты к своему лучшему государственному человеку полка в гости, выяснять прочность его тылов! «Оч-чень важно!» — как говорит ваш заместитель главного редактора, и здесь он тоже прав. Потому что за несколько дней знакомства с Евдокимовым ты смог увидеть в нем прекрасного военного. Но чем питается его душа, на чем держится его «тыл»? Тебя это интересовало не из праздного любопытства. Нет, ты не напрашивался к нему в дом, но когда Сергей пригласил, с удовольствием согласился. Неэтично? Нетактично? Глупости! Ходить в гости в командировках тоже надо знать зачем. А ты шел по пути газетчика, который не просто подозревает, а уверен, что в быту человек раскрывается порой с такой стороны, о которой ты мог и не догадываться. Важно? Оч-чень!

    ...Так размышлял ты, Вадим, под шум жарких разговоров, листал свой блокнот и с интересом поглядывал на офицеров, которые еще час назад здесь же, в клубном зале, сосредоточенно слушали, делая пометки в своих тетрадях, полковника из округа и которые день, два и три назад в кабинах боевого управления, возле ракет, на плацу с напряженными лицами и холодным блеском глаз выполняли команды и командовали сами, и которые за эти дни, в общем-то, привыкли, к твоему присутствию, твоим расспросам. И ты не совсем прав, думая, что не нужен им. Даже не ты, — газета, в которой может промелькнуть, — а это не так уж безразлично любому, даже самому равнодушному, — его фамилия, пусть хоть и мелкими буковками. Если, конечно, с добрыми словами рядом.

    И они старались. Нет, не для тебя, не ради того, чтобы попасть в газету. Они сдавали годовые экзамены. Сдавали, кто со своими «орлами», кто с «любимым личным составом», а уж ранг обращения к подчиненным — возвышенный или приземленный — определялся самим истинным к ним отношением. И если «орлы» — всегда орлы! То эпитет «любимый» далеко стоит от истинного своего смысла и чаще, пожалуй, срывается с губ тех, кто сам действительно не любит, не умеет, не хочет и много еще всяких «не...», что в конце концов сводится, суммируется в одно — не видит в свой бойцах, солдатах, подчиненных, в этих разных и одинаковых парнях «орлов» и «львов». Как смотрят, кого видят — говорит и тон взаимного обращения, и глаза, и лица — и тех, и этих...

    «О, мои орлы все могут!» — улыбнулся ты, Вадим, пришедшей на ум фразе Сергея, которая предшествовала любому его ответу на твои однотипные вопросы: «Как добились... сумели... смогли...?» Так уж и все! Так уж и могут! В первые дни командировки ты с иронией относился к этим словам Евдокимова. Но через пару дней понял: что могут — то могут!

    Да, газетчик — есть газетчик. И никуда ты от себя не денешься. И мыслишь ты по-газетному, и уговариваешь себя и хвалишь за прозорливость стереотипными фразами, и читателя будешь убеждать общими словами: «что могут — то могут!» А как и что могут — догадывайтесь сами? Так, что ли?

    Вздыхая, ты листал свои блокноты и прикидывал, сколько дней в редакции будешь отписываться из командировки. Только об одном дивизионе Евдокимова можно рассказывать неделю, вон какой пухлый блокнот отведен записям о его «орлах»! Цыплята они у него, а не орлы, если уж судить по большому счету. Хотя и куренок к орлиному взмаху подстраиваться начнет, если с ним так, как в дивизионе Евдокимова. «Эх, Сапаргали Нурдалетович, Сапаргали Нурдалетович, загубишь ты наше дело правое, кто разъемы за тебя будет соединять?..» И этот узкоглазый парнишка, которому по комплекции в кабине, у экранчика сидеть бы вместо богатыря Кольцова, крутится у пусковой установки, старается. Как же! Да за непрожитых еще и двадцати годов его по имени полностью никто не называл, а командир величает и по отчеству. Тебе, Вадим, долго бы пришлось заучивать имена отчества этих Сапаров, Русланов и Нурланов, а Сергей любого, без запинки, всех до одного называет. И остальные офицеры — туда же! На тренировках то и дело слышится: Петрович, Каримбаевич, Меликсетович. По фамилиям и званиям — только в строю. Что-то в этом есть, конечно. Но, — непривычно...

    — ...А кто же у нас именинник сегодня? Евдокимов! С него и причитается!
    — Смотри не запричитай от «причитается», — бросил кто-то реплику любителю справлять именины. — Вот попадешь к нему в замы, он заставит тебя забыть эти намеки!
    — На партячейку парень захотел!
    — Как только назначение обмоет...
    — Сразу снимут...
    — Для газеты!

    Да, собрание не забывало, что в зале сидит корреспондент и свои антиалкогольные настроения не скрывало старательно. Ишь ты, кто-то вздумал прежнюю жизнь вспомнить? Сейчас мы его поставим на место!

    Но запреты запретами, а языки почесать — нельзя разве? И искорка, брошенная в новый костерок, сработала. Зашумели, загалдели о «ста граммах с морозца», «после такой вот нервотрепки», и все это, якобы, было, ушло, осталось в том, застойном времени, а теперь народ только чайком балуется...

    Ладно, пусть балуется, языком чешет «народ», а ты, Вадим, сделав вид, что не замечаешь лукавых взглядов в твою сторону, углубился в свои блокнотные записи.
Нет, Евдокимов тебе понравился. Было в нем что-то, в глазах, в улыбке. А сегодня выяснилось, что единственный дивизион, в котором почти все офицеры и солдаты проверку сдали на «отлично», — под началом героя твоего будущего очерка. Будет очерк! Вон сколько замечательной фактуры в блокноте (ну как себя не похвалить!) На одном листочке записано что-то интересное. «Драка». Ага, «накладки в работе», как говорил Сергей.

    Такой информацией он делится неохотно, но, рассказывая о дивизионе, о людях, загорался — до чего же надо службу свою любить! — и уже забывал предупреждать: «Это не для статьи!» Все в очерке найдет свое место, Сергей Васильевич, все. Конечно, в пределах разумного. Драку-то как распишешь? Не поймут. В устном рассказе еще — куда ни шло, но напечатанное?

    Сергей тебе рассказывал об одном нарушителе дивизионного спокойствия, который чуть не испортил им оценку. «Руки — золотые у парня, глаза — как будто не на экран, а в небо смотрят и все видят! А в голове — ветер. Хотя, кто его знает, может в паруса ветерок, прислушиваюсь к его пению. У них у всех что-нибудь шумит там, в голове, надо как-то проветривать. Так я своих бойцов в увольнения отпускаю. Батя мне не раз говорил: «Смотри, Евдокимов, распустишь людей!» Но пока что было — тьфу-тьфу бы и дальше, — все было нормально, разрешал. Думаете зря? С одной стороны,  что солдату в деревне делать? А с другой — прогуляется за забором, вольным воздухом подышит и горы на другой день своротить готов.

    Но вот Кольцов мой, сержант, наворотил другого. Ходил тут, ходил к одной девчушке, люблю, говорит, товарищ майор. Только из-за этой его любви, видимо, и пострадаем. Подрался с местными парнями. Правда, они сами к нему полезли. Избежать стычки там было невозможно. Но «ЧП» — есть «ЧП». Мы Кольцова, конечно, наказали, пока проверка, само собой, вообще, никто-никуда, да и потом посмотрим. А девчушка — ничего, симпатичная. Прибегала на КПП, разговаривал я с ней. Он ни при чем, говорит, я виновата. Из-за нее местный ухажер отлупить его хотел, от нее отвадить. Это Кольцова-то отвадить?! — Сергей засмеялся. — Вы видели Кольцова? Ну, в общем, будете писать, поправочку на накладки в работе сделайте».

    Сделаем-сделаем, Сергей Васильевич, поправочку на вашу педагогику с «накладками». Хотя ее тонкости и в вашем полку не всем понятны. Но вот поняла же комиссия, что вам тут виднее. То ли прозрела, что не всякое происшедшее за забором части — происшествие, которое бьет по боеготовности. То ли вошли в положение, — надо же хоть один дивизион оставить отличным! Как бы там ни было, но это был тот редкий случай, когда «несокрытие» — честный доклад о случившемся — не ударило по самим командирам. В общем, драку сержанта с деревенскими ребятами за «ЧП» не посчитали. Правда, ты слышал, как председатель комиссии поинтересовался у командира полка:
    — Сержанта наказали?
    — Трое суток ареста, товарищ полковник, от меня.
    — На гауптвахте?
    — После проверки отсидит, простите, отбудет. Специалист толковый, зачем, решили, отрывать от главного дела...
    — Ну что ж, правильно. А с увольнениями, Василий Петрович, вы тут подумайте. Надо ли создавать предпосылки? Мало ли чего. И самогонку найдут, и другое...

    Тебе, Вадим, было неизвестно, как там, в деревне, насчет самогонки, но в то время, когда, по всей вероятности, Евдокимов принимал в штабе поздравления от полковника из округа, дискуссия в клубе вокруг «причитается» стойко держалась у сорокоградусной отметки. Да, тема для твоих размышлений подворачивалась интересная. Что там солдатские страдания о зазаборной жизни, если офицеры для себя не определили: в чем же ценность их общения друг с другом!

    Капитан Островой, которого прочили Евдокимову в замы, — и Сергей сам тянул его к себе, хороший, говорит, парень, правда, балагур, не в меру, но — специалист! — этот «специалист», оказывается, и здесь выступал солистом питейной темы.

    Года три назад он, может быть, и сколотил бы группу «радующихся» за успех однополчанина, товарища по училищу. И в каком-нибудь закутке снаряженный за «горючим» и закуской уже накрывал бы на стол, а исполнителя прикрывали бы на собрании. И ничто бы тот стол не отменило, а только могло оттянуть на более позднее время — какое-нибудь непредвиденное обстоятельство.

    И не столько застолье, сколько продолжение все тех же разговоров о службе, только без «вы» и «товарищ майор», а «ты» и «Васильич», «Степаныч», «Коля», «Саня» — давала им всегда оправданную самими собой разрядку перед новыми тисками нервных напряжений тридцатишестичасовых суток с техникой и любимым и нелюбимым личным составом. И, как ни прискорбно, никто из них не замечал, а то и просто не понимал, как этих сто, двести граммов: за успех, удачу, очередную и внеочередную звездочку, должность, — в непринужденной обстановке, когда развязываются языки, раскрепощаются отношения, как вклиниваются они сначала мелкими, а с годами и крупными скандалами в семьи. Как противоречием становятся между требовательностью к солдатам и поведением самих командиров — не только фантазия солдатских умов давала им повод понять, как общаются офицеры, уединившись в «каптерке» или канцелярии.

    Не все, не всегда на глазах, но ты, Вадим, как и всякий общительный мужчина, знал о таких традиционных и нетрадиционных поводах для «обмывки» новорожденного первенца, звания и новой должностной ступеньки — вплоть до заурядных дней ракетчиков, авиаторов и прочих дней, когда касса бухгалтерии выдает положенное военному денежное довольствие. Да, не зарплату, — довольствие! И эта, не такая уж, и даже вовсе не большая получка, если разделить ее на все дни и годы службы с расходами на переезды, семейные отпуска, плату за квартиру внаем и прочие, одному военному знакомые и вынужденные расходы денег, которые дает ему народ на то, чтобы он набирался сил, хорошо ел и отдыхал, но был всегда, в любое время дня и ночи готов первым принять на себя удар врага, принять и отразить его... И эта получка подтаивала в горячих мальчишниках на величину — каждым себе определенную — «заначки».

    Но в чем винить его, отдельного офицера, или группу, или всех, кто в армии соблюдал ту, проповедываемую культуру пития — в меру? Обыкновенного мужчину, но необыкновенного — государственного! человека, как осмысливается «офицер». В чем винить его, если он на всех уровнях гражданской и военной иерархии видел один способ общения и единственный «метод» достать, проехать на полигон — через пол-литра! Иных традиций, иных путей они не знали. А чаще времени для неиспытанных снятий стрессов перед переполненными нагрузками буднями не находили. Послушать классическую музыку? Где? И что они знают о ней? Кто их научил ее понимать? Сыграть с сыном в шахматы? Когда? Ночью...

        ***
    Да, старик, мрачновато ты представил себе жизнь этого веселого собрания. Беспросветнее не бывает. Ты только посмотри на сидящих перед тобой людей! Судя по их лицам, они только и мечтали о том, чтобы вот так, вместе собраться, побалагурить, посмеяться, пошутить друг над другом. Они же любят ее, эту жизнь! Они же так преданы своей службе, что и смысла существования без нее не видят! О чем ты? Где, где еще, в каком колхозе, на каком заводе так часто сходится столько разных, но одинаково здоровых веселых мужчин? Где еще можно без опаски, без оглядки на деликатность в порыве чувств радости или негодования, восхищения или раздражения выплеснуть все богатство русского языка?

    Во-он куда тебя занесло, дорогой корреспондент! Ты еще добавь, что они просто счастливы близостью к природе в окружающем их лесу, вдоволь им хватает обрывков телепередач, междуслужебных споров о спортивных достижениях любимых команд, как никто — они могут оценить прелесть побывки в городе... И что, вообще, им вполне хватает того уровня культуры, на котором общаются, на котором их держит все та же железная мужская логика, которую подвластный настроению любого собрания не в состоянии изменить ни один мужчина!

    Нет, Вадим, ты ошибаешься. Хотя оживленный репликами в адрес солиста питейной темы — Острового — огонь разговоров не угасал, не всех он захватывал, не всех объединял. Два офицера, сидевшие за четыре ряда перед тобой, сдвинув плечи, вели свою, особую беседу.
Худощавого старшего лейтенанта, который то и дело выгибал свою тонкую длинную шею, наклоняясь к собеседнику, ты не знал. А с его соседом, капитаном Семашковым, с таким сложным сочетанием имени и отчества — Владлен Каленкович — был уже знаком хорошо. Еще бы! «Мой незаменимый заместитель», — представил его тебе Сергей.

    Незаменимый-то незаменимый, только этот пожилой седовласый офицер уже через два месяца уходил в запас, а то и сразу — в отставку. Пятнадцать лет только капитаном прослужил! Не каждый военный похвастается на закате своей карьеры такой выдержкой. И вовсе не заместителем он был у Евдокимова, а всего лишь командиром батареи, лучшим комбатом в полку. Но стоило тебе, Вадим, заикнуться о материале для газеты, как Семашков начал отмахиваться от тебя обеими руками: «Что вы, что вы! Не надо. Не надо, с меня хватит, писали уже...»

    Ты не стал домогаться его внимания, но у Сергея спросил, чем вызвана такая нелюбовь капитана к газетчикам. «Потом как-нибудь», — ответил тебе Евдокимов, но это «потом» так еще и не пришло. «Ладно, сегодня вечером расспрошу», — решил ты и стал прислушиваться к словесной перепалке между офицерами. Собрание ни в коем случае не желало снимать ответственности за поднятую тему с капитана Острового, и тот, поняв, что ему несдобровать в противоборстве с таким хором, решил отвлечь от себя внимание и перебросил искорку на ничего не подозревавшего Семашкова.

    — Что вы на меня бочки катите? Вы лучше спросите у Каленковича, сколько он спирта перепил с проверяющими, чтобы батарею отличить?
    Слова Острового вызвали новый взрыв смеха. Даже тебе, Вадим, уже было известно, что более завзятого трезвенника, чем капитан Семашков, не то, что в полку, а и в иных краях не сыщешь. Поговаривали даже, что у Каленковича лет пятнадцать назад из-за этого конфуз с дальнейшей службой и вышел. В одной компании с большим начальником он отказался выпить. Тот посчитал Семашкова невесть за кого, и когда решался вопрос о сдаче экзаменов экстерном за военное училище, его исключили из списков. Задается, мол, много. Так и прослужил капитаном со своими двухмесячными курсами офицеров запаса все положенные ему и сверх того годы.

    Быть объектом всеобщего внимания, как видно, Каленкович не любил, но и портить всеобщего настроения не собирался.
    — А вы-то тут при чем? Евдокимов — молодец, знает что к чему! — будто не понял, что зацепили его, Семашков парировал реплику в своей адрес, отбивая искорку разговора от себя подальше.
    — Мы — ни при чем, — подхватил тон Острового черноволосый с приятным девичьим лицом майор, сидевший на первом ряду. — Ты у него главный заместитель — тебе и карты в руки! Организовывай стол!

    Истинный заместитель Евдокимова уехал куда-то на повышение, и Семашков действительно исполнял его обязанности, пока подыскивали командира на освободившуюся должность. И понятно было, что перед увольнением — капитана, у которого и возраст, и образование не вписывались в номенклатуру зама, — на эту должность не назначат. Хотя, кому на его месте не хотелось бы получить звезду майора, большую звезду, вобравшую в себя так долго носимые четыре звездочки, маленькие, дорогие годами с ними на плечах прожитыми, испытанные службой безупречной, как пишется в представлениях и на медалях за выслугу лет.

    Слова майора были ударом ниже пояса. Семашков передернул плечами, но ответил — будто не заметил укола:
    — Ай, ты без стола с ним не примиришься, Костецкий? Что, завидки берут, что Серега обошел твой дивизион? — И как-то по-особому выделил «твой».

    «Ну вот! — подумал ты. — Начинается другое кино». Ты, Вадим, знал и то, что Костецкий — однокурсник Евдокимова по училищу. И служит он в этом полку давно, три года ходит в замах, а хотел бы командовать дивизионом, как Сергей. Но, увы! Что-то у него не клеилось. Костецкий замещал сейчас командира, пока тот был на сессии в академии. И, конечно, в том смысле, который офицеры вкладывают в слова «моя батарея», «мой дивизион», как командиры, хозяева, единоначальники, — для майора дивизион был временно «его».
Разговор начинался не для посторонних, тем более таких, как ты, Вадим. Но Каленковича не волновала проблема сора из избы, и он не без ехидства добавил:
— Конечно, не каждого из Тьмутаракани к нам на повышение переводят. Позавидуешь тут. И своих претендентов хватает, да, видать, — кишка тонка. — И Семашков отвернулся от Костецкого, давая понять, что разговор на эту тему исчерпан.

    Этот пас явно не понравился Костецкому. На его смуглом лице заиграли желваки, и он, скривив свои тонкие губы в усмешке, бросил:
    — С такой женой любой молодцом себя покажет!
    — А при чем тут его жена? — тебе показалось обиженно, но как-то резко ответил Каленкович. Он выпрямился в кресле, даже приподнялся, подняв свои плечи до уровня плеч соседа. — Она, что ли, работает за него?

    Сейчас он был похож на нахохлившегося петуха, готового наброситься на обидчика.
    — Как, при чем? Вот она-то — при чем! В службе стимулирует! — сообразив, видимо, что ляпнул что-то не то, наигранно веселым тоном откликнулся Костецкий. Его реплика о жене тебя, Вадим, насторожила. И ты с любопытством посмотрел на майора. Он, мельком глянув в твою сторону, весело заулыбался и со смешком добавил:
    — Женщина — великий стимул в службе...
   
    Неистощимая тема о женщине, вероятно еще не созрела в умах, остуженных перебранкой Костецкого и Семашкова. И угас бы костерок веселого настроения у собрания, не будь оно так богато талантами не только живо отбиваться от нападок и защищаться от колкостей, но и вызывать огонь на себя.
    Невысокий, полный, неопределенного возраста капитан, который все это время с добродушной улыбкой сидел на отдельном стуле почти у самой трибуны, не ввязываясь в разговор и по-детски подхохатывая хору мужских голосов, вдруг выскочил и тоном — «А меня — забыли!» — возмутился:
    — Это, кого это жена стимулирует? Да он ее реже видит, чем ты свою, это, — выкрикнул он и, снова сев, с растяжкой добавил: — Молодожен ста-арый!

    — Только без оскорблений! Только без оскорблений! — воскликнул Островой. Его приятель, капитан из штаба  полка, сидевший рядом, сокрушенно покачал головой:
    — Да, Валера, как это ты умудрился променять холостяцкую жизнь на домашний самовар?
    — Не оценил человек всей прелести свободы, не учел опыта товарищей по оружию, — поддержал его Островой. И Костецкий, еще не справившись с гримасой недовольства на лице после слов Семашкова и полного капитана, наигранно развел руками и растянул рот в виноватой улыбке. Но тут его карие глаза заиграли. И он уже с естественной веселостью в голосе набросился на Острового:
    — А чего же ты не отказываешься от миски щей, если она тебе затмила свободу?
    — А я — что? Я — за семейную жизнь. Только за семейную. Во-он, летом, моя на два месяца уезжала с дочкой к родным. И то понял: был дураком в молодости, зарекался, что из-за миски щей — не женюсь! Но теперь — разводиться? Не-ет, извините, хватит с меня концентратов и столовских комбижиров.
    — То-то! — подхватил Костецкий. — Кто же не хочет райской жизни при жене? — Он сладко зажмурился, и его лицо блаженно засветилось. — Приходишь домой — ужин готов, просыпаешься утром...
    — …кофе в постель, — услужливо подсказал капитан из штаба.

    — Это, кому это кофе в постель? Ужин готов? Это у кого ты увидел? — снова вскочил полноватый капитан. Его белесые брови возмущенно взметнулись вверх, и оплывшими почти бесцветными глазками он уставился на Костецкого. — Да разве это жизнь? Придешь домой — дети спят. Перехватишь, это, чего-нибудь, набьешь на ночь желудок и ткнешься носом в теплую грудь жены, сделаешь, это, наспех свое мужское дело и — к стенке, это, лицом — спать-спать!..

    Где-то, Вадим, ты видел этого офицера... Да! Конечно, в солдатской столовой, где он с начальственным видом раздавал указания поварам. А чаще в чайной, в боковушке которой питалась комиссия. Заходил он несколько раз в тот маленький «греческий зальчик», где и ты, грешный, пристроился довольствоваться, интересовался: хорошо ли приготовлено. И всегда — в неизменном белом халатике. Ясно — начпрод, начальник продовольственной службы, хлопотная должность. Он то ли заикался, то ли у него присказка была такая для связки слов, или просто привычка вставлять к месту и не к месту «это», но его речь из-за него приобретала оттенок ехидства и шутовства одновременно.

    Редкость для военного необыкновенная, но у полноватого, подвижного капитана было пятеро детей. Видимо, не случайно он выбрал себе службу продовольственника. Как-никак, а чтобы прокормить такую семью, сегодня не только деньги нужны — надо знать и где что купить, достать. Он — знал. Потому что на обеденных столах проверочной комиссии появлялись такие закус¬ки, которые в подсобных хозяйствах полков не производятся. Что поделаешь, проверка есть проверка! И путь к сердцу не только мужчины-мужа, но и -проверяющего тоже пролегает недалеко от желудка.

    К сердцу начпрода, чувствуется, жена нашла еще более верный путь — дети. Хотя, судя по его комплекции, желудок капитана не обделен. И сейчас круглое лицо отца большого семейства, распаленного задевшим его за больное место разговором, выражало такую невинность, такое удивление, что без улыбки смотреть на него было невозможно.

    — ...А утром жена, это, глаза протирает: амур к ней ночью прилетал, или голубок небесный поклевал любви — только раздразнил, — или, это, приснилось? — Красноречие начпрода то и дело накрывалось хохотом. А он, воодушевленный, не жалел красок хаять свою несчастную многодетную жизнь. — Щуп-щуп по постели, — а тебя-то уже нет рядом, ты, это, на службу убежал. И никакого тебе от такой жизни удовольствия...
    — То-то, твоя от такого неудовольствия снова полнеет, — поддел его Островой. Офицеры и прапорщики уже давно прекратили все разговоры и, слушая начпрода, то и дело прикладывали к глазам платки, а то и пальцами смахивали выступавшие от смеха слезы. Реплика Острового взрывателем сработала в десятках мужских глоток.
    — Ну, так, это, что же делать? — фальцетом воскликнул капитан и, смущенно разведя руками, сел на свой стул.
    — Чай надо по вечерам пить покрепче, Петя, чай! — поверх смеха прокричал капитан из штаба.
    — Как это? — изумился начпрод, подхватывая шутку. — До того, или после?
    — Вместо того, Петя, вместо!

    Наполненный смехом клуб сотрясало так, что он, наверное, неминуемо бы рассыпался, если бы от двери не послышалось то, о чем вы — газетчики — почти всегда пишете: «неожиданно прозвучала... раздалась... разорвала тишину...» В общем, прапорщику с повязкой помощника дежурного по полку пришлось изрядно напрячь голосовые связки, чтобы его «Тревога!» долетела до ушей, казалось, обо всем на свете забывшего хохочущего люда.

        А ЖДАТЬ ВСЁ ТРУДНЕЕ
 
    Что теперь делать с этим разломанным пирогом? И как это ее угораздило перехватить противень голой рукой? Все эти проклятые звонки! Как они ей надоели, отравили всю жизнь! Ни тебе субботы, ни семейного праздника... Дома — не дома Сергей, — звонят и звонят. То сборы, то тревоги разные. Сколько нервов, здоровья отобрали они у нее, сколько любви украли... И даже сегодня, ну как назло — опять! Это же значит, что он снова не придет, снова до утра, если не больше. За что? За что ей все это? В чем она виновата и перед кем? За какие грехи? Ну, когда же все это кончится?!

    А в телевизоре снова хохочут над очередной пародией. И что они нашли в ней смешного? Сережка правильно говорит, что смеемся мы над своей простотой, а не над неудачными строчками поэта, над своей глупостью смеемся. А сатирик этот без смеха издевается над нами прямо с экрана. Критикует и обличает, а сам своим детишкам в писательском кооперативе двухъярусные квартиры строит. Не смешно, а обидно за себя... Хотя, если это не сплетни, а правда, что нам-то до того? Отними у них эти ярусы — прибавится ли в гарнизоне квартир? Особенно в таком, как бывший их, Дальний?

    Лариса распаляла себя все больше и больше, будто это могло унять боль в руке, будто это могло что-то изменить в ее прежней и сегодняшней жизни, в которой она обвиняла весь мир, все его светлые и темные точки, близкие и дальние...
— Лена, выключи эту шарманку! Что он орет на всю квартиру!

    Холодная вода уже не спасала. Вся кожа на ладони и пальцах горела и стягивалась.
    — Мамочка, ты обожгла руку? — в дверях снова появилась Леночка, испуганно посмотрела на мать, на ее покрасневшую ладонь и побежала к холодильнику, — ты потерпи, я сейчас достану облепиху, помнишь, как ты мне помазала, и у меня даже кожа не слезла? Помнишь, мамочка? Тебе не очень больно? Я сейчас! — она торопливо вытаскивала полупустые пузырьки с какими-то нужными и ненужными лекарствами, коробочки, тюбики и, оглядываясь на мать, старалась ей улыбнуться. — Сейчас, сейчас.

    Глядя на старания Леночки отыскать среди лекарств и кремов нужную бутылочку, на ее личико с округленными глазами и будто улыбающийся в обиженной гримасе папиных губ ротик, из которого всякий раз, когда она оборачивалась, вылетало это «Сейчас!», Лариса немного успокоилась.
    — Не там, доча, на верхней полочке, за шторкой.
    — Вот оно, мамочка. «Масло облепиховое», — удостоверяя, что не ошиблась, прочла на этикетке Леночка и, открутив верхний колпачок, зубами вытащила полиэтиленовую пробку.
    — Да-ай, маашка! — не вынимая изо рта пробки, она протянула Ларисе пузырек. — Маш!

    Лариса осторожно промакнула полотенцем распылавшуюся руку и подставила ладонь.
    — Капни немножко. Дай мне пробочку. Нет, лучше сбегай за ваткой.
    Когда все смазки-перевязки закончились, пирог был водворен на свое место в противне и поставлен остывать, Лариса устало села на табурет.
    — Помощница ты моя, — она прижала к себе набегавшуюся за вечер дочь. — Что бы я делала без тебя. — Она горько улыбнулась, — зачем мы только с тобой старались, — и, вздохнув, Лариса снова стала жалеть себя и дочь, которая сонно притихла возле нее и у которой впервые за последние годы день рождения проходит не за веселым ребячьим столом, и которую она за сегодняшний вечер почти не звала привычным — «Лена», а «Леночка», «доча». Она жалела ушедшую радость ожидания этого вечера, который все-таки пришел и опустошил ее душу... Она так ждала сегодня Сергея, очень ждала. Как никогда ждала.

    — Мамочка, а папа еще не пришел? — будто угадывая мысли матери, прошептала Леночка.
    — Нет, маленькая, не пришел. Папа воюет...
    — Но он не по-настоящему воюет, у него учения какие-нибудь. Ты не плачь, мамочка. Мы завтра праздник сделаем, — она приподняла голову и, обняв шею Ларисы, смотрела на нее снизу вверх. — У нас же все готово, правда?
    — Правда-правда... Не по-настоящему... Учения... — Лариса смахнула бежавшую по щеке слезу, осторожно поднялась.
    — Давай-ка мы с тобой пирог попробуем, что ему сохнуть до утра.
    — Мама, я не хочу, — плаксиво протянула Лена, — я спать пойду, ладно? Пойдем спать? А папа придет — вместе попробуем пирога.
    — Ну ладно, иди-иди, ложись, а я еще приберу тут на кухне. Ложись, доча, ложись, — словно не замечая капризных ноток в голосе дочери, сказала Лариса.
Любит отца дочка, любит. А ее? Так же любит? Конечно! И слушается, и уважает, и — любит. Хорошая у нее дочь, ласковая растет, не испортить бы только...
Лариса заглянула в спальню. Леночка тихо лежала посреди кровати. В платьице, с бантом, зажатым в руке, и даже не дотянувшись до подушки, под которой ее ожидали подарки, она крепко спала.

    — Горюшко ты мое, — прошептала Лариса и, достав коробки с игрушечной автомобильной дорогой — от папы и детскую швейную машинку — от мамы, положила их на тумбочку у изголовья кровати. Взбила огромную пуховую подушку, давний подарок Сережиной мамы — бабушкино приданное для Лены — шутила Лариса, — под такой и велосипед спрятать можно. Осторожно сняла с Леночки платье и, не надевая на нее пижаму — было тепло, отопление заработало на всю мощность, -  укрыла ее все же ватным одеялом, — кто знает, как ночью будет, ведь еще только проверяют, — и вышла из спальни.
    У трюмо остановилась, поправила еле державшуюся ветку рябины, оторвала ягодку, бросила в рот, раскусила и тут же выплюнула на ладонь — горькая, вязкая! Как их только птицы клюют. Хотя... После морозов, говорят, рябина становится сладкой, как и калина. А калину она пробовала еще там, в Дальнем, когда они с Сережей, обживая окрестности своей первой военной «точки», зимой по выходным ходили на лыжах в лес.
Что-то тягостно-сладкое заныло у Ларисы под сердцем. Когда это было?.. Но было же!

    ...Опираясь на лыжные палки, Сергей и Лариса стояли на вершине огромного сугроба, а может быть и занесенного снегом куста, и обрывали губами кисло-сладкие с лекарственной горчинкой ягоды. То и дело их носы прорывались сквозь ветки калины, сталкивались и тут же разбегались в стороны, все чаще и чаще уступая место среди холодных красных бусинок жадно смыкающимся губам.
    Опомнились, когда, позабыв о ягодах и обо всем на свете, потеряв равновесие, они рухнули в сугроб и долго выползали из него, смеясь и барахтаясь в снегу, связанные лыжами и бессильные против желания снова и снова слиться в поцелуе...

    Они любили тогда... А почему любили? Разве не любят сейчас? Разве Лариса не ждет его каждый вечер, вздрагивая от хлопающей внизу двери подъезда: Сережа? — Конечно, любят!
    — Ты же любишь его, да, Лариса? — тихо спросила она у своего отражения в зеркале. — Любишь?
    Сквозь отпечаток Леночкиной ладошки, оставленной ею под самой веточкой, на Ларису смотрело некрасивое лицо заплаканной женщины, на щеках которой голубели разводы высохших слез. Ой, господи! И когда это она успела так разукраситься! И что это такое на нее сегодня нашло! Боже! Как она ужасно выглядит! Удивительно, как это она столько ходила с мокрыми глазами и ничего не почувствовала. Ах, да! Татьяна писала, что французская косметика глаза не щиплет.

    Вот бы сейчас Сергей пришел, увидел бы, какой она ему сюрприз приготовила!..
Как-то в поезде — у них, кажется, уже была Леночка, — когда они ехали в отпуск из своего дальнего Дальнего к ее родителям, — да, дочь была там, — вместе с ними в купе ехала одна парочка. Были ли они мужем и женой — для Ларисы осталось неясным. Скорее всего, нет. Уж больно необычно вели себя друг с другом, не по-супружески. Все чего-то перешептывались, курить в тамбур выходили оба. Особенного в дамочке ничего не было, одета, правда, была она по последнему крику моды, но сама уже не той комплекции, когда женщина еще может щеголять в обтягивающих формы брюках. Ее кавалер, пожалуй, был помоложе лет на пять, если не больше, да и наружности более приятной. Вел себя деликатно, был внимателен, все ворковал что-то на ушко своей спутнице.

    Лариса не прислушивалась к их разговорам, но из нескольких фраз поняла, что направляются они в какую-то заграничную поездку, и, по всей вероятности, не первый раз.
А когда эта парочка ушла обедать в вагон-ресторан, попросив их присмотреть за вещами, и дамочка тогда еще добавила: «Мы видим, что вы люди порядочные, на вас можно положиться», — Сергей, до неприличия часто бросавший на нее взгляды, сказал:
— Ты не обратила внимания, как у нее глаза накрашены? Я никогда раньше не видел, чтобы голубыми и ресницы делали. Тебе бы так здорово пошло.

    Еще бы — не заметить! Лариса хмыкнула что-то в ответ. Ревнивой она себя не считала, но внимание мужа к этой особе ее озадачило. Чтобы Сергей когда-то заговорил о помадах или туши! Да ему вообще было все равно — накрашена Лариса или нет.
А тут! Значит, действительно понравилось. Но что? Что он в ней такого нашел? Подумаешь, тени голубые, ресницы синие! Или обольстился взглядом, которым эта дамочка окинула его, выходя из купе? Этот оценивающий мужчину взор не ускользнул от Ларисы. Не-ет! Это не супружеская пара. «Ишь, корова старая!» — разозлилась тогда вдруг ни с того, ни с сего Лариса.

    До того момента она и мысли не допускала, чтобы ее Сережка да заинтересовался какой-нибудь женщиной. Что это в нем проснулось?
Сергей, видимо, почувствовал ее настроение и больше не затевал разговора на косметическую тему. А когда парочка вернулась, пахнущая сигаретами и коньяком, — тогда еще было чем заняться в вагоне-ресторане, — углубился в чтение купленных во время остановки газет и больше не смотрел в их сторону. Те, наоборот, все пытались с ними заговорить, растормозил их ресторан, видно. Но Сергей отделался несколькими словами и снова уткнулся в газеты.

    ...Сам он может быть и забыл давно о тех попутчиках, о голубой косметике, но Лариса нет-нет, да и вспоминала его фразу: «Тебе бы так здорово пошло». И вообще, в последние годы она испытывала необъяснимую тягу к голубому цвету… То ли он успокаивал ее в минуты раздражения, то ли навевал какие-то добрые воспоминания, то ли просто нравился Сергею — и Лариса делала все, чтобы сделать ему приятное. У нее самой глаза больше зеленые, а вот у Сергея — голубые, и у Леночки тоже. Тени-то такие бывают, а вот тушь... Но она все равно решила найти эту проклятую косметику.

    И вот, после долгих поисков и ожиданий, Лариса наконец-то добыла себе именно такой цвет, какой, казалось, больше всего ей подойдет, и Сергею, безусловно, понравится.
...«Хороший сюрприз! Размазала его по мокрым щекам и ходишь как чучело по квартире», — она ругала себя за все сегодняшнее настроение, за распущенность, несдержанность, слабость. Когда же это она перестала быть мужественной женщиной? Когда переродилась из стойкой и выдержанной жены своего вечно занятого Сергея в брюзгу и нытика?
Она пошла в ванную, тщательно вымыла лицо. Душистое лавандовое мыло, набор которого вместе с косметикой передала ей из Германии Татьяна, своим запахом напоминало что-то приятное, выталкивало из сознания раздражительность, успокаивало. «Умеют же делать люди», — мимолетно подумала Лариса и, старательно и осторожно вытеревшись, понюхала сохранившие тонкий аромат руки.

    Теперь из зеркала на нее смотрела вполне приличная, чуть-чуть улыбающаяся — щеки в ямочках — не теряющая никогда бодрости духа деловая женщина, знающая, что она и в таком виде для мужчин не пустое место, и поэтому краситься ей нужды нет.
Сколько уже лет и какой только ее не видело зеркало этого старенького трюмо: и счастливой, и грустной, и злой, и растерянной...

    Пунцовая, с горячим, еще не остывшим от чужих губ, щек, рук лицом, она, как пришла с улицы, так и стояла, не раздеваясь, посреди их единственной комнаты, служившей им и спальней и гостиной, и смотрела в зеркало на чужую ей женщину с растерянным лицом и ликующими глазами. Она всматривалась в стоящую перед ней женщину в расстегнутом легком пальто, со спущенной на плечи косынкой и оторопевшей от наглости, с которой ее рассматривают. Не накрашена? Так косметика сцелована и смыта, а новую наносить — для кого? Дом пуст и холоден и никого не ждал, даже эту, шептавшую неизвестно кому женщину: «Ты ли это, Лариса? Ты ли — неприступная и верная? Ты ли?» И самое страшное — этой женщине ни перед кем тогда не было стыдно. А за что?..

    ...И вдруг у Ларисы помутнело в голове, кровь схлынула с лица и, волной скатившись вниз, ударила в ноги, колени подкосились. «Это же тот, второй парень! Танькин!» — Она чуть не упала и, сметая флакончики и помадные футлярчики, плюхнулась прямо на тумбочку. Кажется, его звали Павлом, Пашей, как он представился. Только тогда он был еще капитаном... Вот почему она не могла его сразу узнать!
А вдруг он узнал ее! Ну, конечно, узнал! Узнал! А если... О, ужас! Если он рассказал Костецкому? Нет, не может этого быть. Он не посмеет...

    Лариса навела порядок в прихожей, на своей тумбочке, с трудом заставила себя вычистить плиту, протереть пол. Убирать — не убирать посуду? Но делать ничего больше не хотелось. Подойдя в кухне к окну, она механически провела тряпкой по подоконнику и села на табурет. Завтра все равно делать праздничный завтрак. Пригласить детей, что ли? Хотя, к чему? Сергей к утру-то уже, наверное, придет, и они все вместе...
Все вместе, все вместе!.. А если этот Паша наболтал Костецкому, а тот, чего доброго, Сергею ляпнет. От этой мысли она вздрогнула и почувствовала, как помертвело лицо.
— Не может. Не посмеет, — зашептала она, растирая пальцами щеки, виски, лоб. Кожа на обожженной ладони стала гладкой и скользкой, но Лариса с наслаждением прижимала ко лбу и щекам свою горячую ладонь, с садистской радостью прислушиваясь, как отзывается в ней эта режущая руку боль.

    Перед глазами плыли круги, загорались и гасли звездочки, и когда она их открыла, кухня ей показалась маленькой и темной. И висевший низко над столом плафон — Сережкино приобретение — бил из этой темноты по ее глазам колющим оранжевым светом. Лариса поднялась, подтолкнула плафон кверху, и тот, фыркнув сжимающимся шнуром, замер у нее над головой. Невольно проводив взглядом пробежавший по потолку зайчик, она увидела, что над мойкой снова появилось темное серое пятно. Опять, наверное, Ленкин ухажер испытывал в ванной свою новую подводную лодку. Надо же! Оказывается, Ленка на рябиновую ветку похожа. А на кого и на что похожа она — Лариса?

    Мысли ее путались, голова налилась тяжестью. Пойти прилечь, что ли? А вдруг Сергей придет? Скорее бы! Он рассеет все ее сегодняшние тревоги. А если нет? Все равно с ним будет легче, и он поймет, простит ее. Она же любит его, и он... Она же простила себя, хотя ей было так нелегко все это забыть, вычеркнуть из своей памяти. Но простила благодаря его, Сережкиной радости... Лариса с надеждой посмотрела в окно. На улице было темно и тихо. Луны сегодня не было, но крупные звезды усеяли все небо. Сергей любит звездные ночи, а она — нет. В такие ночи труднее ждать.

    Она посмотрела на тикающие над холодильником часы — подарок им на свадьбу. Кто же подарил? Ах, да, Сережина бывшая учительница. Все у них общее, все их связывает, а больше всего — Ленка, Леночка, «маленькая»...

    Часы показывали половину одиннадцатого. Как? Не может быть! Лариса не поверила, может, стоят? Она торопливо пошла в прихожую. Лежавшие на трюмо ее наручные электронные  показывали то же время. Значит, правильно. Может быть, придет еще сегодня? А что, если самой все рассказать? Все, как было. Нет, нет! Нет! Зачем? Вдруг все обойдется?

        В ЧЁМ ОНО, СЧАСТЬЕ?

    Прапорщику с повязкой помощника дежурного по полку пришлось изрядно напрячь голосовые связки, чтобы его «Тревога!» долетела до ушей, казалось, обо всем на свете забывшего хохочущего люда.
    — Ну, наконец-то! — выдохнуло собрание, будто только и ждало все это время «неожиданной, прозвучавшей вдруг...». И через несколько минут — после разрыва-грохота кресел, беспорядочного топота десятков ног, дверного хлопка-пощечины — а ты сиди себе тут! — за последним выбежавшим — в зале стало тихо. Только за окном — издевательски — все еще всхлипывала сирена.

    Ты медленно поднялся. Откидное сиденье глухо бухнуло за тобой своими деревяшками, и ты, напрягая лицо от противного песочного скрипа под ногами, поплелся к выходу. Но, не дойдя до конца ряда, снова плюхнулся в кресло. Устал. Устал ты, Вадим, за неделю беготни и разговоров. И нет у тебя никакого желания снова идти на позиции, смотреть, как снуют у ракет солдаты, как впиваются в экраны воспаленные от бессонных ночей глаза операторов, как вслушиваются в наушники планшетисты, и их руки безостановочно наносят цифры, линии, точки, черточки на толстую прозрачную доску плекса, испещренную координатной сеткой. Как Евдокимов и другие офицеры, удобно и неудобно расположившись в своих кабинах, дублируют и отдают команды...

    Все, все они «отражают неожиданный налет воздушного противника» — так решила попрощаться с ракетчиками проверочная комиссия. Что ж, врасплох — по-вашему, газетному — она их не застала. И тебе нет смысла идти к ним, чтобы вновь в том убедиться. Ты — устал, Вадим... Наблюдать. А каково — им? Работать?...

    ...«Товарищ капитан! Това-арищ капита-ан!»
Как ты оказался в боевой кабине? Ты сидел перед пультом, на котором красным квадратиком пульсировала кнопка «Пуск». Ты должен ее нажать. Должен! Иначе произойдет что-то непоправимое. Ты силишься поднять руку, но она будто окаменела. А светящаяся точка на круглом экране все ближе и ближе продвигается к центру. Ты знаешь, что это — не просто точка, это — вражеский самолет! И сейчас он сбросит бомбу, страшную бомбу!...

    «Товарищ капитан!» — прямо в ухо кричит тебе сержант Кольцов и трясет тебя за плечо. Широко раскрытыми, полными ужаса глазами на тебя смотрит Евдокимов и тоже что-то кричит. А ты не можешь поднять руку и опустить ее на пульт. Но почему — ты! Именно ты, а не сам Евдокимов, не Кольцов, в конце концов! Ты же — корреспондент. И вообще, как ты здесь оказался? Ты же был в клубе! Почему именно тебя заставляют сбивать этот чертов самолет! У тебя же нет сил, неужели они этого не видят? Но Кольцов трясет тебя за плечо и кричит, кричит...

    — ...Товарищ капитан, товарищ капитан, проснитесь, — шептал склонившийся над тобой солдат. Увидев, что ты открыл глаза, он отдернул от твоего плеча руку. — Извините, но клуб надо закрывать.
— Спасибо, братец, что разбудил, а то я уже воевать начал во сне.
— Извините...
— Ну что вы, — окончательно проснувшись, ты почувствовал перед солдатом неловкость. — Это я должен извиняться — спать в гостинице надо... Спасибо, что разбудили.

    Вот доработался, что во сне уже ракетчиком стал. А эти, неувядающей жизнерадостности оптимисты? Небось, «навоюются» за несколько суток, а дома потом, жен обнимая, перед собой все еще свои пульты да ракеты видят, а в голове — одна мысль, одно желание — выспаться! Освободить свое тело от многодневной усталости, упасть, провалиться в беспамятство. И поскорее, потому что утром — снова — «труба зовет!»

    Н-да-а! Не позавидуешь такой житухе, какую ты нарисовал в своем воображении. Забыл только еще о «набьешь на ночь желудок», о спящих детях... Что ты там еще услышал от многодетного капитана? Его не лишенные иронии шутки помрачнее нарисованных тобой картинок о жизни ракетчиков. Хотя, у кого из военных она другая? Но что тебе сейчас размышлять об этом? Сейчас ты сам хотел спать. Надо идти в гостиницу.

    — Все еще воюют? — спросил ты у своего побудчика, который терпеливо ждал, пока ты непослушными пальцами застегивал шинель.
    — Скоро закончат, товарищ капитан, — доверительно ответил солдат и тоном человека хорошо осведомленного добавил:
    — Такие вводные надолго не дают, так, для отстрастки...
    «Ишь, ты, — «для отстрастки», — усмехнулся ты про себя, а вслух сказал:
    — Что ж, хорошо, что для отстрастки, а то, мне кажется, что вы уже достаточно навоевались за эти дни, — и поинтересовался у солдата, кто он, кем и где служит — скорее по привычке, чем из любопытства. И солдат, пока выключал в зале свет и расставлял стулья, забытые возле сцены, охотно рассказывал о себе.

    Когда вы вышли из клуба, над городком несколько раз ухнула сирена.
    — О! Слышите? Отбой тревоге! — воскликнул твой новый знакомый Борис Музыканский, который, как ты узнал за несколько минут общения c ним, работал в клубе киномехаником, а после службы собирался поступать на факультет журналистики, потому что писать в газету ему нравилось и, вообще, он чувствовал тягу к труду творческому, а несколько статей — и ты вспомнил пару заметок в вашей газете под его фамилией — он уже напечатал...

    — Все, побежал и я в казарму — спать, — заторопился твой будущий коллега и, попрощавшись, обещал прислать еще одну, очень серьезную статью о перестройке в армии.
После разговора с солдатом сон твой развеялся, и ты, с удовольствием подставив лицо удивительно теплому для октября ветру, быстро зашагал к выходу из части. Но тут позади тебя послышались голоса и, замедлив шаг и оглянувшись, ты увидел группу офицеров, которые, оживленно разговаривая, тоже шли к проходной.

    Если Евдокимов среди них, подумал ты, то по дороге в жилой городок вы еще сможете поговорить. Шагать — порядком, так что побеседуете на прощанье, а идти домой к нему смысла уже нет — поздно. Хотя, жаль. Тебе, в общем-то, хотелось познакомиться с женой офицера, которая «стимулирует в службе», как обронил майор Костецкий. Обронил ли?...

    — Вадим Александрович, вы все еще здесь? — услышал ты голос Сергея. — А я думал, что давно уже спите.
    — В клубе дреманул, пока вы воевали, — повернул голову ты к поравнявшемуся с тобой Евдокимову. — Пойду в гостиницу досыпать.
    — А может, заглянем ко мне? Лариса ждет, — почти шепотом проговорил он.
    — Нет, спасибо, Сергей Васильевич...
    — Да что это вы — Сергей Васильевич, да Сергей Васильевич! Вы хоть и капитан, но, знаю, постарше меня года на три. Мне в конце октября только тридцать один стукнет. Правда, для поступления в академию — это почти предельный возраст! — вздохнул Евдокимов.

    — Хорошо, Сережа, но, все равно, спасибо, уже поздно, пойду в гостиницу, надо еще обмозговать, что взял для работы, о чем писать буду. — О шансах на поступление в академию ты не стал у него спрашивать, потому что об этом вы уже говорили и с ним, и у майора Макарова — заместителя командира полка ты интересовался о перспективах Евдокимова. Он, оказывается, здесь первый кандидат для направления на учебу. Да и притихшие позади вас офицеры, которые в полтора десятка ног расшвыривали листья на дороге уже за военным городком, удерживали тебя от расспросов. Твое присутствие помешало их разговору, и они только тихо перешептывались между собой.

    — Моя, небось, уже спит, — с придыханием произнес кто-то позади вас. — Васильич, а ведь у тебя сегодня праздник, — рядом с Евдокимовым пристроился его «боевой заместитель», капитан Семашков. — Поздравляю с юбилеем, желаю ровной дороги до серебряной свадьбы, что б без ухабов...
    — Какой там юбилей, Каленкович. Время-то сколько уже?
    — А что — время? Для хорошего дела позднего времени не бывает! Лариса, небось, стол накрыла, ждет... Счастливый ты, Васильич, хорошая у тебя жена, подруга настоящая для нашей жизни, — нахваливал Каленкович жену Сергея, и тот, польщенный словами капитана, весело откликнулся:
    — Ладно-ладно, Каленкович, уж кому-кому, а тебе грех прибедняться. С такой половиной, как твоя Галина Архиповна, можно любые точки пройти и...
— ...дослужиться до капитана, — перебил его Семашков, беззлобно, но с какой-то грустинкой в голосе. Сергей замолчал, как будто он был виноват в неудавшейся карьере Каленковича. И Семашков, почувствовав, что тот, видимо, воспринял его реплику, как упрек, спохватился. — Но спасибо тебе, Васильич, не твои б старания, мне б и на дембель не послали представление на майора. Смотришь — и покрасуюсь перед своей... Слушай, Сергей Васильич! — он неожиданно вскрикнул. — А где же твои цветы для родной супруженьки?
— От-т, черт, подкосил ты меня, Владлен Каленкович, подкоси-ил, — растерянно протянул Евдокимов и даже остановился. — Подожди-ка, — он осмотрелся. — Здесь где-то должен быть калиновый куст. Нет, чуть подальше. Ну, спасибо, Каленкович. Я же еще утром сказал себе: не забудь! И вот... Вовремя ты подкузьмил меня! Подождите меня, я — мигом! — Сергей решительно рванулся в придорожные кусты.

    Со стороны офицеров навстречу вам вместе с легким ветерком доносились слова, по которым ты понял, что прерванная тревогой тема снова перемывалась в устах неутомимых разговорщиков. Нет, все-таки не зря говорят, что мужчины болтливее женщин, и ты, один из них, не станешь оспаривать это утверждение, потому что извечная тема требует от мужчин и чувств, и слов немало. А романтическая атмосфера этого удивительно звездного вечера захватывала, ласкала волнами дурманящих первой осенней прелостью запахов, которые скатывались теплом с обжимающих дорогу кустов, выползали сыростью из-под деревьев. Захватывала, звала к облегчающему душу разговору.

    Чиркая подковками, шаркая подошвами, гулко топая каблуками сапог по бетонке дороги, позабыв о накопленной за ушедшие сутки усталости, но все еще возбужденные пережитым — как ни готовься к любым неожиданностям — боевая работа потребует все равно напряжения всех духовных и физических сил — они разряжали себя спорами и шутками, анекдотами и беззлобными подковырками друг друга и, тебе казалось, не могли насытиться состоянием облегченности и — хотя и временной, — но свободы. И все говорили-говорили о том же и о том, что волновало их сердца, занимало мысли, было и ожидало и было выдумано, но всегда воспринималось остро...

    — ...И вот когда взводный прошел всю комиссию, зашел к терапевту для заключения...
    — А почему к терапевту? — перебил кто-то очередного рассказчика, которым был, как тебе показалось, Островой, это его голос невозмутимо ответил любопытствующему:
    — Какая тебе разница, ты суть слушай. В общем, зашел старлей к врачу, а тот ему и говорит: «Вынужден огорчить вас, молодой человек, как мужчина — вы уже не сможете исполнять свои супружеские обязанности...» «Что вы, доктор, родной вы мой! Спасибо! — радостно закричал взводный. — Хоть одна забота — с плеч долой!»
    В ночи грохнул такой хохот, слышимый, наверное, даже в поселке, огни которого километрах в полутора от вас, призывно мигая, всплыли над дорогой. Этот старый, не раз тобой слышанный анекдот, так комично рассказанный Островым, не удержал от смеха и тебя. Евдокимов и Семашков тоже всхлипнули, но тут же умолкли.

    Молчал, никак не реагируя на общее настроение, и высокий парень — сосед Каленковича по клубному собранию, — который, немного отстав от балагуривших офицеров, топал сапожищами по краю дороги. Ты узнал его, когда он вместе со всеми проходил мимо вас с Семашковым, стоявших в ожидании Сергея, который бегал в придорожную темень к одному лишь ему известному кустику калины за букетом. Было заметно и в темноте, как он ссутулился, будто нес на себе тяжкий груз.

    Силуэт этого старшего лейтенанта все время маячил шагах в трех перед вами. Он шел и без конца курил, казалось, забытый всеми, потому что все видели, чувствовали рядом только говоривших, и только говорившие были друг для друга той компанией, которая торопилась и не торопилась в наполненных веселым шумом звездных сумерках навстречу ожидающим их огням. Тем неожиданнее сквозь перекатывающийся от одного к другому хохот прорвался его резкий голос:

    — А чего смеемся? Над кем смеемся? Над собой смеемся! Ты с-смотри! Мы так привыкли к такой и никакой жизни, что иначе и не представляем ее. Вот она, наша жисть какая! От подъема до отбоя — с любимым личным составом... — Он еще не успел закончить свою тираду, как смех угас, и только среди идущих впереди кто-то подхохатывал, не расслышав или не поняв того, что почти кричал старший лейтенант. — Да что это за жизнь такая! — как-то озлобленно выпалил он уже в полной тишине, поглотившей даже шум шагов, и, закашлявшись, просипел: — Да тут ни жены, ни детей своих не увидишь...

    — Тебе-то что — дети? Ты же их бывшей жене отдал...
    — Ну, что за человек! И тут ему неймется, — проворчал Семашков и окликнул старшего лейтенанта: — Андрей, не связывайся...
    Но тот отмахнулся:
    — Ч-черт с ним, пусть болтает!
    Костецкий же — его баритон ты узнал сразу, — не ожидая ответа, продолжал подкалывать сослуживца — тебе было непонятно пока за что, но иного смысла в его словах ты не улавливал:
    — Во-от отцы-молодцы, — он, полуобернувшись, махнул пыхнувшей сигаретой над идущими рядом с ним офицерами, — а ты — свободная птица!
    — Да ладно тебе, Валера, — попытался урезонить его кто-то из приятелей, но Костецкий не унимался:
    — Тебе-то — что переживать?
    — А ты их, детей, еще не нажил, чтобы судить тут! — огрызнулся старший лейтенант и, спохватившись или испугавшись, что нагрубил — кто их знает, какие у них взаимоотношения, тебе это было неведомо, — почти беззлобно буркнул: — Тут еще понять надо, как это — отдать...

    Притихшие и, видимо, утомленные бесконечным разговором на одну и ту же тему офицеры шли молча, больше не откликаясь на завязавшуюся перепалку.
    — Кто этот парень? — шепотом спросил ты у Евдокимова.
    — Павлов. Комбат из дивизиона Костецкого, уже бывший, скоро уезжает... Потом вам расскажу, — так же тихо ответил тебе Сергей. — Ладно, пусть поругаются напоследок, отведут душу, стоит того...

    Кто, или что чего стоит ты согласился узнать потом, а сейчас, прислушиваясь к перебранке между Костецким и Павловым, начинал и сам догадываться, что говорила в парне какая-то беда, пришедшая в его семью, а разговоры — насмешливые и злые, фривольные и самокритичные — только спровоцировали его на вспышку раздраженности, которая выплескивалась из него словами возмущения, накопившимися за время безучастного молчания:
    — Из-за такой вот жизни и приходится все отдавать: и жену, и детей. А мы так привыкли, так привыкли к этой жизни... Что это мы так к ней привыкли? А другая, нормальная, что — не для нас? Почему?...

    — А ты какой жизни захотел, вайенный? — Это «вайенный» Костецкий произнес так, будто сказал: «Сопляк!» И ты подумал, что старший лейтенант сейчас снова вспылит, но он, на удивление, ответил спокойно,  наверное, уже выговорился:
— Какой? А такой, чтобы не на вас, а в телевизор хотя бы иногда смотреть, в театр сходить, на диване, а не на солдатской койке поваляться...
— Ну-у, теперь поваля-аешься, — почти дружелюбно протянул Костецкий. Павлов ему ничего не ответил, еще больше ссутулился и, запыхав очередной сигаретой, затопал на другую сторону дороги.

    — Вот так всегда: напакостит, как кот бесхозный, и в кусты! — обронил Семашков явно в адрес майора, потому что, просеменив за старшим лейтенантом, нагнал его, взял под руку, и ты услышал, как он сказал ему: — Андрей, что ты с ним базаришь? Не наговорился за время совместной службы?

    В его последних словах ты уловил явную иронию. Не сладкая, видно, «совместная служба» была у старшего лейтенанта под началом майора Костецкого, если «сама справедливость», по мнению Сергея, — капитан Семашков — хоть и не заступается, но поддерживает обиженного на весь мир этого старшего лейтенанта, выгнавшего, как оказалось, из дому жену, которую застал дома в постели с каким-то прапорщиком, но не отсудившего у нее своих двоих детей, потому что суд на то не нашел оснований...

    И теперь — после скандала, который стал известен всему городку и, как оказалось, не без помощи вездесущего Костецкого — Павлов ждал назначения в какой-то отдаленный гарнизон. Прапорщика, как холостяка, отправили из полка быстро, а старшему лейтенанту — пока он судился да разводился — тоже подыскивали место, потому что служить здесь дальше он не мог и сам просил о переводе...

    Обо всем этом ты узнал от Евдокимова, когда почти все офицеры уже разошлись по своим домам, а вы еще шли по притихшему поселку — или жилому городку полка, как называли его здесь, — и никак не могли наговориться. Тебе очень понравились размышления Сергея о службе, о жизни вообще, и ты с удовольствием слушал его, радуясь этому разговору, который, безусловно, обогатит твой очерк о таком обыкновенном и необыкновенном человеке, как Сергей Евдокимов — майор, командир передового ракетного дивизиона.

    — Знаете, Вадим Александрович, вот одни говорят, что человека формируют условия, в которых он живет, другие, — что условия дают человеку возможность проявить, показать себя... А как оценивать поступки таких женщин, как жена Павлова? Загулять с начальником продсклада для нее — повод или причина? Если просто понравился, увлеклась, то — повод. А если он за ней начал ухлестывать, подмазываясь дефицитом и просто помогая доставать продукты, — причина? — рассуждал Сергей, когда вы остановились возле магазина — договорить. — Извините, может быть, это звучит пошло, но что, если женщина поддалась ухаживаниям в знак благодарности? Вы же сами видите, — как у нас с продуктами в военторге... Вот и поди — разберись: условия нашей жизни — причина или повод к семейным разладам? Ведь бывшая жена Павлова не уехала с прапорщиком, хотя тот и звал ее с собой. Брал с двумя детьми! Представляете? Вот — как их понимать?

    Ты тоже не знал, как их понимать — всех вместе и каждую женщину отдельно, — потому что в себе иной раз разобраться не мог, а уж в женской душе...
    — Конечно, моя философия примитивна — на уровне быта, но куда нам от него деться, от этого проклятого быта? — со вздохом сказал Сергей. — Только, как ни крути, я считаю, что счастье любой семьи — в счастье двоих. Что такое семья? Это, как говорят в народе, — «семь Я»! И все это верно, но только лишь в середине жизни. А начинают и заканчивают семейную жизнь всегда двое. В чем же их счастье? Наверное, в том, чтобы, пройдя «семь Я», они по-прежнему смотрели друг на друга так же нежно, так же любяще, как до пеленок и бараков, до редких встреч и жгучей тоски друг без друга.., — Сергей помолчал и с тихим ликованием в голосе произнес: — Не спи-ит, ждет. Во-он, свет горит на кухне, видите? У меня светильник оранжевый — видно издали, не перепутаешь с соседскими окнами. Все! Побегу! — он заторопился. — Приезжайте еще, Вадим Александрович, лучше осенью...
    — ...когда у вас грибы, ягоды, — подхватил ты, и вы, оба рассмеявшись, на прощанье крепко пожали друг другу руки.

        КАМЕНЬ НА СЕРДЦЕ

    На первом этаже в подъезде хлопнула дверь. Он! У Ларисы екнуло сердце. Она засуетилась, снова начала доставать из шкафа убранные туда тарелки, вилки, бросилась к холодильнику за салатом. Поставила на плиту сковороду, чтобы разогреть котлеты. Голодный, небось, идет!

    Щелкнул замок, и во входной двери появилось загадочно улыбающееся лицо Сергея, — Лариса облегченно вздохнула: «Ничего не знает!»
    — Не спишь, хозяйка? Гостей принимаешь? — Он тихонько вошел и, не закрывая дверь и пряча за спиной руки, остановился. Фуражка сбита на бок, сапоги в грязи, шинель в какой-то паутине, то ли еще в чем. Лариса обеспокоено глянула за порог.
    — Так ты — один?
    — Не один, — протянул загадочно Сергей, и Лариса еще раз удивленно посмотрела на распахнутую позади мужа дверь, но там никого не было.

    — Вот кто со мной! — наконец перестал он испытывать ее терпение, и перед лицом Ларисы вспыхнул красный букет калины!
    — Ой, какая прелесть! И что это с вами сегодня — один рябину ломает, другой — калину. Не стыдно? — и пока Сергей раздевался, она рассказала ему о Леночкином походе в лес, о Петькиных за ней ухаживаниях, услышав шаги в квартире над ними, вспомнила и о новом подтеке на кухне.
    — Ничего, высохнет! Что с ними делать, с этими беспризорными испытателями. Лида же комиссию обслуживала сегодня. Твой детсад отдыхал, а столовая-то работала. Проверяющим тоже кусать хоц-ца, а? Или забыла уже, как сама обкармливала начальство?

    Ларису от этого напоминания бросило в жар. Нет, не забыла она столовую в Дальнем. Из-за той работы, из-за того Дальнего все и произошло... «Неужели?..» Но Сергей уже плескался в ванной и возбужденно рассказывал, как они сегодня здорово отвоевались. «Какая же ты мнительная. Успокойся, Лариса!» — прикрепив калиновый букет рядом с веткой рябины, она дрожащими руками поправила прическу, посмотрела на свое отражение: как будто все в порядке.
    — Ты знаешь, я сам не ожидал, что так получится, — Сергей вышел из ванной, растирая тело полотенцем. — Помнишь, я тебе рассказывал про одного сержанта, да ты его знаешь, он Филевых пацана забирал из детского сада, когда она в больнице лежала. Самовольщик, сукин сын, невеста, видите ли, говорит… Ну, который подрался из-за нее с местными.
Лариса согласно кивнула ему и бросилась в кухню. Позабытые котлеты трещали на сковороде, и брызги кипящего жира разлетались из-под них в разные стороны.

    — Вот растяпа! Совсем забыла о них! Склероз уже старческий! — Лариса начала ругать себя, обрадовавшись возможности выговориться и, действительно, быстро успокоилась.
    — Да ладно! Склероз подгоревший — тоже нам по зубам, — Сергей вошел вслед за ней в кухню и, не замечая пунцовых пятен на щеках жены и еле сдерживая вызванный какими-то воспоминаниями смех, попросил:
    — Застегни мне запонки, пожалуйста, у меня что-то пальцы не гнутся. Так ты представляешь, этот самый Кольцов сегодня всю погоду сделал...
    — А ты чего это парадную рубашку надеваешь? — Лариса удивленно посмотрела на мужа.
    — Как это «чего»? Разве у нас не праздник?
    — Так поздно уже, и Леночка спит...
    — А разве у нас с тобой нет повода посидеть, поговорить вдвоем? Молодость вспомнить? Она подарки нашла? — Сергей заглянул в спальню.

    — Не успела, заждалась тебя, даже уснула, не раздеваясь. Пирог без папы отказалась пробовать. Может, специально и под подушку не полезла, раз ты не пришел?
    — Ну, пирог и мы без нее не тронем... Так ты представляешь, — Сергей закрыл в спальню дверь и, повернувшись к Ларисе, только тут заметил ее усталый и какой-то не праздничный вид.
    — Ты что, маленькая, заждалась, замоталась? — он подошел к ней и, увидев вокруг ее глаз темные круги, обнял, уткнулся носом в ее завитушки возле уха.
    — Не ждала бы, ложилась тоже спать. Неужто не привыкла за десять лет?
    — Привыкла, Сережа, привыкла, ко всему привыкла, — прошептала Лариса, сдерживая слезы, и, отстранившись от мужа, улыбнулась.

    — А где ж твой гость? Кто он?
    — Какой? А-а! Корреспондент из окружной газеты. Статью будет писать о нашем дивизионе... Ты представляешь!.. — Сергей, снова о чем-то вспомнив, неожиданно взмахнул руками, но, увидев ожидающие ответа глаза жены, рассмеялся.
    — Земляк оказался. Весь день вчера и сегодня за мной ходил, все расспрашивал, записывал. Я его и пригласил на семейный праздник. А тут — как налетели! Проверка-то закончилась еще вчера. Сегодня итоги подвели. Кстати, поздравь командира отличного дивизиона, то есть меня, естественно. Ну, молодец все-таки этот Кольцов! Сниму взыскания — все до одного. Голова парень! Может, и правда влюблен по уши? Поможем!
    — В чем ты ему поможешь? Сватовством? Ты все-таки земляка почему не привел?
    — Куда там! Поздно, говорит, пойду в гостиницу. Тепло-то хоть сегодня? Батареи греют? А то после дубаря в гостинице напишет он о нас репортаж из-под пяти одеял, — Сергей дотронулся до радиаторной батареи и отдернул руку. — О! Отлично! Значит — репортаж из жаркого боя!

    — Садись есть, говорун, а то опять все остынет. — Лариса, еле управляясь левой рукой, поставила на стол сковороду, тарелки, фужеры и открыла холодильник.
    — Лор, что это у тебя с ладонью, обожгла? — Сергей осторожно взял ее за руку. — Бедненькая моя, а я тут болтаю все и ничего не вижу. Больно?
    — Ничего, уже проходит, а до свадьбы совсем заживет. Держи! — она подала ему большую бутылку.
    — Шампанское! Ого! Где достала? Ну, ты меня поражаешь! — Сергей искренне удивился тому, что Лариса сама купила вино.
    — Вот не ожидал... Молодец! Полусладкое — мое любимое! — и совсем уж неожиданно для нее сказал:
    — Давай не будем его портить? А то на ночь много не выпьешь, а оставлять открытым — выдохнется. Нам ведь и так хорошо, правда?
    — Да, — произнесла она и удивленно посмотрела на мужа.

    Его слова озадачили ее: как, и шампанское нельзя? Но тут же одернула себя: ну и что, что шампанское — вино же! Но что-то не о том она, при чем тут «вино — не вино», не злоупотреблял Сергей, опасений у нее не вызывал пристрастием, хотя... Но то было раньше, а здесь... И не только потому, что построже у них стало с выпивками, мальчишниками. Сегодня просто ей хотелось посидеть вместе с Сергеем так, чтобы в руках бокалы, чтобы в комнате полумрак, и чтобы... чтобы все как не всегда.
    — Но, Сереж, так проверку же вы сдали, тем более, что завтра воскресенье, — Лариса посмотрела на часы.

    — Скоро будет «сегодня воскресенье», и я хочу, чтобы ты надела то голубое платье. А проверка тут ни при чем, маленькая. Вспомни, сколько и чего мы выпили на нашей свадьбе?
Он подошел к ней и осторожно сжал своими шершавыми ладонями ее пухловатые, оттененные привлекательными ямочками щеки и чмокнул в полные губы.
    — Вспомнила, маленькая?...
    Вспоминать было нечего, потому что за два дня свадьбы они не выпили ни грамма спиртного. И только на третий день, когда разъехались и разошлись гости, и в доме остались одни родственники, Лариса выпила шампанского, а Сергей — немного домашней настойки.

    Тогда ему этого было достаточно и для веселого, и для грустного настроения. Потому что — говорил он ей и до свадьбы, и еще долго после — он страшно терпеть не может не столько состояние опьянения, сколько стадию отрезвления. Ему еще долго и потом было достаточно «чуть-чуть», ради приличия, чтобы просто обозначить участие в компании, а веселиться он мог и без граммов. Тогда еще мог. И тогда ему было достаточно только держать в руках что-нибудь рюмочное...

    — Ты прав, Сережа, мы ничего не пили, и сегодня не будем, да? — она со вздохом поставила шампанское обратно в холодильник и вдруг, хитро улыбнувшись, сказала:
    — А все-таки будем! Вот это!
    Пока Сергей с интересом изучал красивую этикетку на такой же бутылке, наполненной каким-то темно-розовым напитком, Лариса переоделась в «так идущее ей» платье, подкрасилась и вышла на кухню.
    — Что это за новость? «Вечерний...» Я такого не пробовал, — он обернулся и изумленно воскликнул:
    — Слушай, маленькая! Да ты у меня вообще! Зачем мне вино, зачем мне «другая, у которой глаза голубень»? Да ты у меня... — Он смотрел то в подведенные глаза Ларисы, то на отливающее блестками свободно лежащее на ней платье.

    — Чужая, как пить дать — чужая! Слушай, маленькая, ну их в баню — и котлеты, и эту шипучку! Пошли спать! — Сергей подхватил ее под мышки и закружил по кухне.
    — Ах, ему, видите ли, чужая понравилась! Нахал. Все! Развод! Отпустите, отпустите меня! — обхватив его руками за шею и поджав ноги, Лариса смеялась и кусалась в поцелуях, и все крепче и крепче обнимала мужа.
    — Отпустите, наконец, нахал! Как вам не стыдно, а еще женатый десять лет человек! — она куснула его за ухо и выскользнула из объятий.
    — Ладно уж, накормлю напоследок! — сжалилась она над стоящим перед ней с молитвенно сложенными руками и потупленными глазами Сергеем, весь вид которого говорил о раскаянии и последнем-последнем разе. — А то кому ты нужен голодный и слабый. Отпущу к чужой сытеньким, может и сгодишься на что.
        ***
    Утомленные, они лежали, тесно прижавшись, и Сергей, смеясь, рассказывал ей, как провожали проверочную комиссию.
    — Ты же по своей прежней работе помнишь, разве было такое, чтобы начальство сухим уезжало? Вот-вот! А тут провожаем, значит, пожимаем друг другу руки. Все хмыкают, откашливаются, мы рассыпаемся в благодарностях за оказанную помощь. На трезвую голову не научились расставаться. Командир сопит, а Володька, шутя, конечно, намекает, мол, работу закончили, может, старинку вспомним, «нарушим». Так один майор... Да, кстати, ты его может быть и помнишь, он приезжал еще капитаном к нам в Дальний. Ты его тоже там должна была кормить вместе с той комиссией, когда нас главком проверял.

    Он, оказывается, какой-то друг Костецкому, очень они по-приятельски общались эти дни. Так, ты представляешь, этот майор напыжился весь и на полном серьезе Макарову отвечает: «Вам, товарищ майор, скоро подполковника получать, а вы так неудачно шутите!» — Отмочил! Да по утрам невооруженным глазом было видно, где и как они с Валеркой вечера проводят, командир — и тот узрел. Но молчал. Пусть Костецкий ублажает проверяющего.

    А Володька как-то нехорошо посмотрел на майора: «Шутить, говорит, — не вредно, вредно попусту языком трепать!» Тот парень заносчивый такой — не знаю, чего они с Макаровым не поделили, — промолчал, как не слышал. Только скорчил мину, пожал плечами — с тем и расстались. В общем, укатила комиссия, как гора с плеч.

    Лариса никак не могла унять мелкую дрожь. Сергей еще крепче прижал ее к себе:
    — Ты что, замерзла? Тепло же, — но на всякий случай, стянув с себя часть одеяла, подоткнул под нее, укутал, как когда-то укутывал в их первые ночи. Но она вдруг отбросила одеяло, и, не накидывая сорочку, выбежала в прихожую и тот час же вернулась.
    — Сереж, давай целоваться, как тогда, зимой, через калину! — и, не ожидая ответа и навалившись на него всем своим горячим телом, зубами начала срывать с ветки ягоды.

    — Ты что, с ума сошла, Лорка! — ее глупая выходка рассмешила Сергея, — они же зеленые еще, горькие!
    — Сладкие, Сереженька, сладкие, — прерывающимся шепотом дышала на него Лариса и впивалась жаркими губами в его губы.
    — Маленькая, что это с тобой? Что за страсти не по возрасту? — задыхаясь от смеха и ее поцелуев, бормотал Сергей.
    — Да ты никак плачешь? — почувствовав соленость на ее лице, отодвинулся в сторону Сергей.

    — А что? Мне обидно... Разве не обидно? Я тебя ждала, ждала, а ты мне все о своем сержанте, да о сержанте... Все о проверяющих, да о проверяющих...
    — Ну ладно, прости меня, маленькая, и хватит тебе жевать эту гадость! — он отобрал у нее веточку и сунул куда-то за изголовье. — Кто же ест зеленые и немытые ягоды? Моя чистюля Лорка? Дай я тебя поцелую без этой горькой калины...
    Он обхватил ладонями ее голову и снова долго и крепко целовал... Совсем как когда-то, давно... Совсем как недавно, сегодня...

    Она сначала вяло отвечала на ласки Сергея, неохотно уступая его настойчивому требованию. Но в первые же секунды близости ей вдруг показалось, что это не Сергей, а тот, казавшийся ей забытым Алексей обнимает, сжимает ее своими мускулистыми руками и, как тогда, бессвязно шепчет ей в ухо нежные слова, до боли впиваясь своими железными, желанными пальцами в ее тело, прерывая свой шепот мягкими влажными поцелуями ищущих по ее шее губ, судорогой отзывающимися в ее теле, заставляющих исступленно биться под ним, рваться навстречу его толчкам и всхлипывать, стонать, терять от счастья сознание, охать и рыдать от неизведанного прежде восторга, жадно ловить его прохладные губы, прижимать к себе его плотное тело с яростным желанием вобрать в себя его всего, поглотить, слиться с ним и забыться в остром чувстве этой близости.

    Она уже не сдерживала себя, дав волю своим горячим рукам и не отказывая проснувшемуся в ней и так распалившему ее желанию, отдавалась Сергею жадно, искренне.
...Проснулась Лариса от ощущения какой-то легкости во всем теле и предчувствия чего-то светлого, хорошего. Неясная взволнованность, которую она ощутила с первого момента пробуждения, казалось, жила в ней всю прошедшую ночь. Что произошло? Что пробудило в ней эту приподнятость?

    Она покосилась на разметавшего по кровати руки Сергея и вдруг вспомнила все, что произошло между ними вчера, а может быть уже сегодня? Почему? Почему за десять лет супружеской жизни такое случилось между ними впервые? Неужели она сама виновата?.. Что мешало им? Ссоры, передряги по пустякам и без повода, или вся жизнь, там, в Дальнем? И только ли испытанная сегодня радость полного обладания друг другом так воспарила в ней? Нет, с этим чувством пришло что-то еще, что-то большее, важное, очистившее ее измученную совесть, снявшее с сердца тяжелый камень вины перед Сергеем.

    Этот камень давил, не давал ей спокойно жить уже несколько лет. Где-то там, в глубине сознания, она сделала для себя какое-то открытие. Какое? Она почему-то без вчерашней тревожности вспоминала свои встречи с Алексеем и удивлялась своему спокойствию. Перегорела? Перешагнула через барьер страха перед возможностью быть .раскрытой? Но она и сейчас, сейчас тем более, не хочет, чтобы Сергей узнал о том...
Теперь-то она понимала, что не любовь, не увлечение, хотя Ларисе он очень понравился: вежливый, обходительный, глаза с длинными ресницами красивые, улыбчивые, карие, полные губы — все по ее вкусу, и весельчак — без нового анекдота ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин не приходил, — нет, не это бросило ее в объятия Алексея... А может не только это? Месть? За что? За грубость, невнимательность? Еще что, что? Желание чувствовать себя полноценной женщиной, заслуживающей внимания и ласки? Желание нравиться — естественное желание всего женского рода? Что? Вся ее посудомоечно-официантская жизнь в Дальнем? Конечно, все это вместе!

    Но почему именно к Алексею? Потому что он был очень похож на Сашку-Левку, ее первую девичью любовь? Который потом уже, когда ее чувства остыли, и в ее жизни появился — хотя и застенчивый и тем тоже очень милый, но надежный, спокойный парень, не просто парень — курсант военного училища, без пяти минут офицер-ракетчик, потом — и уже поздно — Сашка начал досаждать ей своим ухаживанием и не просто, а замуж, видите ли, выходи за него, — ей уже было смешно. Сердце было отдано Сергею, да и заявление они уже с ним тогда подали.

        ИСКУШЕНИЕ

    ...Татьяна, Татьяна... Это она уже за день до отъезда проверочной комиссии отвела ее в кладовку своего буфета и, заперев дверь, заговорщицким шепотом объявила, что два симпатичных офицера из приезжих приглашают их на вечеринку. Лариса и слушать не хотела.
    — Ты что, с ума сошла?! Какая вечеринка, какие офицеры? — она чуть не раскричалась. Но Татьяна быстро утихомирила ее.

    — Ладно-ладно, видела я, как ты щебечешь с капитаном, а он так прямо лопает тебя глазами и компотом запивает. Может, чем другим пусть запивает. Ну, не съест же он тебя. Ко мне пойдем. Ни моего, ни твоего еще два дня не будет. Они им вводную какую-то подкинуть собираются. Мишка у бабушки, ты знаешь, пусто, никого в доме. Вспомним молодость и... А? Лор? Ну, ничегошеньки же не станет с нами, посидим, маг послушаем, поболтаем с заезжими ухажерами. Паша говорил, — она вдруг зарделась, — ну, этот, приятель твоего клиента, он говорил, что Алексей на гитаре умеет играть, хорошо поет. А у нас гитара пылится дома, послушаем, а? Лорик?

    Лариса чувствовала, что неспроста уговаривает ее Татьяна, не тот она человек, чтобы вот так, ради кого-то... Есть у нее какой-то интерес к этому Паше, потому что, ни больше  ни меньше, этот юркий капитан был порученцем или еще каким-то мальчиком на побегушках у самого генерала, возглавляющего комиссию.
    — Ты что, наедине с ним не можешь решить свои вопросы, я тоже не слепая, чего мешать буду.
    — Да брось ты! — тут уж пыталась возмутиться сама Татьяна, но неожиданно выражение невинности исчезло с ее лица и рот скривился в презрительно-злорадной у спешке. Она посмотрела Ларисе в глаза и сказала:

    — Да, Лора! Не знаю, как тебе, а мне эта дыра — во как надоела! — она пионерским салютом резанула воздух над своей пыжиковой шапкой. — Ты меня знаешь давно, и какая я — тоже знаешь. — Татьяна мельком глянула на Ларису, и лицо ее снова приняло невинное выражение. — Я чужого не хочу, но и своего упускать не буду. Паша обещал помочь. Человек он влиятельный, переговорит с кем надо в кадрах, может, и передвинут моего куда покультурнее да посветлее. И твоего, может. Они все могут, — выпалив это, она не дала Ларисе ни обдумать, ни ответить.
    — Подумаешь — страх какой! Посидим, поболтаем. Ты не подумай чего дурного, просто посидим, веселее вчетвером, чем вдвоем. Пойдем?.. Алексей очень просил, чтобы я тебя уговорила, не подводи, а?

    Лариса действительно неплохо знала Татьяну, даже в какой-то степени они были приятельницами. Не раз после работы, идя домой — жили в одном из пяти двухэтажных деревянных домиков, виденных Ларисой до приезда сюда только на картинках в учебнике истории, — они мололи-перемалывали свою горемычную в городке жизнь, со вздохами проходили мимо единственного порядочного дома в четыре этажа, где даже и горячая вода была. В нем обычно останавливались все командированные, проверяющие. Для них там специальные квартиры были приспособлены под гостиницу. Там и Алексей с Павлом жили, рядом со своим генералом.

    Проходя мимо гостиничных окон, Лариса с Татьяной нередко видели приятелей, сидящих у цветного телевизора, иногда в их комнате было темно — значит, на позициях: проверяют ночную работу их мужей. Бывало, что сквозь плотно занавешенные окна еле пробивался свет настольной лампы. После таких вечеров по утрам оба приходили попозже, когда в «греческом зале» позавтракает уже почти вся комиссия, налегали на кефир, в специально приготовленных для проверяющих деликатесах вылавливали огурчики и помидорчики, тарелки со вторым оставляли почти нетронутыми. Ясно — «снимали стресс», как потом весело объяснял Паша под звон хрустальных рюмок у Татьяны дома.

    Да, это «потом» было. Лариса уже без всякого негодования, как та ожидала, выслушала все Татьянины доводы и, никак не объясняя подруге свое согласие, обещала прийти. Себя она оправдала просто: для Сергея ракеты и солдаты — важнее всего, его она почти не видит. Неделями он даже забывает, что рядом с ним не бревно, а живая женщина, поговорить и то с ним по-человечески не удается.

    Подумаешь, действительно, страх какой — провести интересно вечер! Она очень даже не против. Насчет перевода куда-нибудь получше — болтает, конечно, Татьяна, что они там могут?! А вот скрасить эту скукотищу...
    Как потом получилось, что после тостов и танцев они с Алексеем остались в комнате одни, и когда Татьяна с Павлом ушли в спальню, она и сейчас понять не может...

    Магнитофон волновал ее любимой мелодией из невиденного «Крестного отца», Алексей шепотом рассказывал забавные истории из своей командировочной жизни. Лариса и позавидовала ему еще тогда — как много он ездит и видит нового, интересного, и посочувствовала — дома, небось, мало приходится бывать, на что Алексей никак не отреагировал, только извлек из своей богатой копилки очередной анекдот из серии возвращения мужа из командировки.

    Потом они вдвоем выпили ароматного армянского коньяку, — где Татьяна только достала? Ларисе раньше не приходилось пробовать такого. Шампанское они пили за приятную встречу в чудном таежном уголке...

    Нет, Лариса вовсе не была пьяна. Она была весела, ей было с Алексеем легко, разговорчиво, и она даже забыла, что где-то в квартире есть еще кто-то. Они были только вдвоем. Алексей все больше и больше становился похожим на того Сашку, который когда-то ухаживал за ней, который действительно был чуть ли не двойником Льва Лещенко, что умиляло немалых поклонниц и певца, и Сашки, не понимавших, как это такого парня Лариса может проигнорировать — глупая! И которого она в последний раз видела на встрече, посвященной пятилетию их выпуска, когда, вернувшись из отпуска, она обнаружила приглашение из института, и с радостью, взяв в своей столовке еще неделю за свой счет, укатила из Дальнего, оставив Сергея скучать и «воевать» одного, потому что Ленку они на этот раз, все-таки, оставили у родителей Ларисы.

    И когда Алексей легонько обнял ее, и его губы пробежали по ее шее, щеке, коснулись уголка рта, — она закрыла глаза и, забросив ему на плечи руки, ответила на поцелуй. Тогда ей показалось, что она уже забыла, чтобы кто-то ее так нежно, так мягко, так жадно целовал. А если и целовал, то когда это было? И было ли, с кем?..
Потом произошло то, чего она никак не желала, и не думала об этом, но бросившее ее в такое беспамятство, о котором она и не подозревала...

    Очнулась Лариса от приглушенного разговора за стеной, из спальни доносился бубнящий голос Павла и прерывающийся смех Татьяны. Магнитофон умолк, в полумраке комнаты слышалось его монотонное шипение — автостоп не сработал, или шла пустая пленка. Между короткими поцелуями сухих отвердевших губ Алексей что-то благодарно шептал ей на ухо.
Лариса отстранилась, поднялась с дивана и, не глядя на него, привела в порядок свой туалет, села на край. Алексей поменял кассету, включил «Бони-М», подошел, сел рядом. И она, положив голову ему на плечо, неожиданно для себя прошептала:
    — Спасибо тебе...
    — Что ты говоришь! Это тебе... Ты такая...
    — Я даже не знала, что так может быть, с ума можно сойти… Прости...

    И вдруг в ней заговорило что-то другое.
    — Ты только не подумай... У меня это первый раз, я никогда... — и умолкла, поняв, что говорит не то, что ей вообще ничего говорить не надо, что она...
    — Да что ты, ничего такого я не думаю. Давай лучше шампанского выпьем, — и, приоткрыв дверь комнаты, игривым тоном позвал: — Эй, заблудшая парочка, где вы там? Долго еще будете в уединении ворковать? Вино испарится!

    В дверях появился Павел с гитарой в руках.
    — Кина не будет, кинщик не явился, — скорбно объявил он, показывая на оборванную струну, — настраивал-настраивал и — дзинь! — капут песне!
    Он, как будто они с Татьяной выходили на пять минут, и ничего в этом мире особенного не произошло, поставил гитару за дверь, подсел к столику:
    — А в горлышке-то пересохло, а девчат?

    Вошедшая за ним Татьяна была в другом, облегающем ее полноватое тело розовом платье с беззастенчиво зияющим на груди вырезом, свежеокрашенные губы ее ярко блестели перламутром. Играя бровями, она подмигнула Ларисе.
    — Вы тут соскучились без нас, это факт, а мы хотели прийти с гитарой. Но Паша оказался плохим музыкантом...
    — Зато как мужчина я предлагаю выпить за наших прекрасных дам! — Павел взял бутылку с шампанским и, шумно открыв ее, чуть не залил вином стол. Но Татьяна вовремя подставила под шипящее горлышко фужер.

    Хмель у Ларисы прошел, и ей показалось, что Павел с Татьяной довольно-таки пьяны. Не иначе, как в уединении они, кроме настраивания гитары, добавили чего-то покрепче, чем то, что было здесь на столике. Наверное, у Татьяны «бар» найдется в любой комнате, тем более, что, судя по опустошаемым рюмкам с самого начала их вечера, выпить Павел любил. Алексей в этом был сдержаннее, что очень понравилось Ларисе, но сейчас к шампанскому он налил всем коньяку и, театрально изогнув локоть, сказал:
    — За таких женщин не грех выпить покрепче.

    — Одобряю, — опрокинул рюмку и Павел и запил коньяк шампанским. — И пусть горит у нас в сердцах огонь, зажженный вашими сердцами, — продекламировал он то ли чье-то, то ли свое, сочиненное на ходу, и, привстав и наклонив голову, изогнулся в полупоклоне и звонко поцеловал оголенное место на груди Татьяны, видимо, обозначая источник душевного пламени. Всем стало смешно и весело. Но от Ларисы не ускользнул иронический взгляд, которым Татьяна окинула ее, заставив немало смутиться и одернуть примявшееся на коленях платье.

    — Девочки и мальчики, за нас, за дам-c! Так говорили господа офицеры в старое доброе время? — подхватила она тост и вслед за Павлом осушила свой фужер.
Голос у Алексея оказался действительно приятным — он все же как-то связал струну, и, когда выключили магнитофон, спел вполголоса — Татьяна предупредила все же, что дом хоть и деревянный, но береженого... — две песни из знакомого Ларисе еще по студенчеству репертуара Высоцкого. Но больше чужим мужским голосом в квартире решили не рисковать, поэтому танцевать пошли уже под Африка Симона...

    Да, она встречалась с Алексеем еще несколько раз, на «нейтральной полосе», как обозначил он пустующую, но обжитую квартиру каких-то своих родственников. Их комиссия в тех краях работала еще около месяца, и Алексей всегда и с любого места находил возможность дозвониться к ней в столовую.
    Приворожил он ее, что ли? И Лариса всегда находила повод, чтобы съездить в поселок, где ни знакомых, ни родственников — и не стыдно зайти в дом, где не живешь, и куда зашел или зайдет, возможно, незнакомый и соседям военный...

    Но однажды они собрались там вчетвером — распрощаться. Алексей и Павел уезжали...
Татьяна говорила, что Павел обещал похлопотать за нее, ну, не за нее, естественно, в общем, даже гарантировал, что ее мужа переведут за границу. С Алексеем Лариса таких разговоров не вела, она даже думать об этом стыдилась. Не стыдилась ездить на свидания, воровать у Сергея свою любовь... А рассчитывать на какую-то торговлю с человеком, который ей нравился, порой ей даже казалось, что она полюбила его, иначе что бы так влекло к нему? — нет, не могла, не хотела.
    Подруга же ее старалась вовсю. И икра, и балык, и копчености иные, и снова редчайший коньяк, и невесть откуда добытые лимоны, — чего только не навезла она в эту родственную, скорее всего ей, квартиру.

    ...Женщины колдовали на кухне над закусками, мужчины под мурлыканье заботливо привезенного Татьяной магнитофона обсуждали в комнате какие-то дела. Алексей, стоя лицом к окну, чистил и подпиливал на руках ногти. Павел сидел в кресле и листал заграничный с интересными цветными фотографиями журнал, обнаруженный на пыльной полке книжного шкафа. Болтая ни о чем определенном, оба были так увлечены своим занятием, что не заметили Ларису, которая входила в комнату с тарелкой салата в руках. Она еще за дверью слышала, как Павел спросил у Алексея:
— Ты куда это так рано перышки чистишь?
— Это не перышки, Паша, это мастера своего дела. А мастера всегда должны быть в форме, — нараспев ответил ему Алексей. — Нема-ало женщин они довели до экстаза...

    Оба расхохотались. И будто горячим паром их смех ударил Ларисе в лицо. Она не сразу поняла, о чем идет речь, но когда поняла, замерла на пороге, ее всю бросило в жар. Лариса вспомнила руки Алексея, его гладкие пальцы, их кротко настойчивые ласки и будто случайные прикосновения к ней там, где кожа начинает дрожать, покрываться пупырышками возбуждения и разносить эту дрожь током по всему телу...

    И как прозрение, неожиданно, — в человеке, которого она полюбила, в котором открыла несостоявшегося для себя Его, пусть на немного, пусть на несколько, ей казалось, счастливых вечеров, она вдруг увидела откровенного циника. «Мастера... мастера... Что он сказал? Как он сказал?» — она медленно повернулась, прикрыла дверь и, почти ничего не соображая, вернулась на кухню. Поставила на буфет тарелку. Пошла в прихожую, начала одеваться.

    Татьяна, нарезавшая колбасу, недоуменно посмотрела на тарелку, на одевающуюся Ларису.
    — Ты чего? Что с тобой? Да куда ты, Лор?
    — Плохо мне, Таня, плохо. Я пойду, не обижайся, не зови их, прости, как-нибудь сама тут... — Она даже не глянула на оторопевшую подругу и вышла. Только тут Татьяна опомнилась:
    — Ребята, что с ней? Что произошло?...
    Алексей нагнал ее во дворе.
    — Что случилось, Лариса?
    — Ничего, — она посмотрела прямо в его совсем не красивые карие глаза и повторила, — ничего. Прощай, мастер! — и, не оборачиваясь, зашагала прочь, прочь! Скорее домой, к себе!

    Как же так? Как же она не разобралась в нем сразу? «А пыталась ли ты разбираться?! И нужно ли тебе это было?» — она остановилась. «Боже мой, неужели вот так, одной фразой можно убить самое святое! Святое?! Да как ты могла?..»
        ***
    Как она тогда могла изменять Сергею, обманывать, уезжая, якобы отправить посылку, купить нужную вещицу? Как?
    Лариса растерянно смотрела на улыбающийся рот мужа, его кажущиеся еще более длинными ресницы закрытых глаз, растрепанные с пробивающейся уже сединой волосы и с ужасом понимала, что любила и любит только его. И что не ему она так просто, так глупо мстила, не ему — себе! За дурь, за строптивость, за элементарное невежество в интимной жизни!

    Неужели, чтобы понять это, ей нужно было пройти через позор Пашкиных и Танькиных глаз, через цинизм Алексея, через стыд воспоминаний, через суд своей не совсем потерявшейся совести?! Но тогда, как же перевод Сергея сюда? Видимо, все-таки помог, или как-то устроил Алексей их переезд в этот гарнизон — до города, большого города! — два часа езды на электричке, к родителям — ночь. Все рядом, и условия жизни — не сравнить с Дальним.

    Ох, и бушевала тогда Татьяна, вернувшись из поселка! Но, поостыв, сказала, что Алексей, хоть и обиделся на Ларису, все-таки вместе с Пашей что-нибудь придумают и для нее. Значит, не обманули? Ее ошибка окупилась? Да! Этим и только этим она простила себя перед Сергеем. И все эти годы жизни в Новом городке даже вспоминать не позволяла себе о прошлом, даже как будто начала забывать... А тут...

    Нет! Вон, вон из головы все дурные мысли и переживания! Уехал же «Паша», уехал. И все снова хорошо, все снова нормально. И Сергей — вот он, ее Сергей, спокойно и ровно дышит, улыбаясь чему-то во сне и даже не подозревая, какую мученическую, какую страшную жизнь выталкивает из своего сознания его грешная, его кающаяся, его прозревшая за ночь жена.

    Пусть, пусть улыбается своим Кольцовым, Ивановым, пусть. Такой - он еще больше ее, ее и ничей, ничей! И успокоив себя, измученная и уставшая от роившихся в голове мыслей, Лариса забылась легким, чутким утренним сном. И когда почувствовала на своих щеках нежные прикосновения шершавых Сережкиных губ, не открывая глаза, потянулась к нему, обвила его шею руками и притихла, прижавшись к мужу всем своим горячим гибким телом.

        ПРИЗНАНЬЕ
   
    Северный ветер полдня злобно рыскал между домами, срывал с деревьев остатки покореженных листьев, властно гудел над крышами, разметая плотную облачную толщу, которая уже неделю висела над городком и без устали поливала его дождями. Утолив свое честолюбие грохотом дверей и звоном разбитых в подъездах оконных стекол, развороченной у магазина грудой пустых ящиков, нелестными словами бегущего за фуражкой зеваки, оборванными у штаба проводами и победой над самим небом, которое все больше и больше перед ним бледнело, властелин воздушных потоков успокоился, затих.

    Ленка все-таки выклянчила себе прогулку. Подумав, Лариса отпустила ее, заставив тепло одеться и строго-настрого наказав, что если они с Петькой снова пойдут на пруд, то не видать ей улицы, как своих ушей. И так из-за ангины неделю не ходила в школу!
Сергея Лариса увидела из окна кухни. Он шел мимо магазина необычно быстро, широко расставляя ноги, какой-то пьяной походкой, будто земля под ним качалась, и он боялся упасть. Пнул ногой валявшийся на дороге ящик. Лариса прыснула. Неужели, все-таки, «нарушили». Наверное, «замочили» с Володькой Сережкин рапорт в академию.

    Она с улыбкой наблюдала за приближающимся к подъезду мужем. Смешной! Давненько не видала она его таким. Теперь он будет без умолку болтать о своих Кольцовых-Ивановых, да какие они у него молодцы, да как он их любит. Но сегодня она будет молча его слушать, подкладывать ему в тарелку котлеты, которые она сама и только сама теперь делает, не надеясь на фарш из кулинарии, подливать ему его любимый сметанный соус.
 
    Рановато он возвращается сегодня со службы, но это хорошо! Ужин готов, так что, наоборот, вовремя, горяченького, с плиты поест. Раньше аппетит у Сергея после мальчишников был зверский. Действительно, подумаешь, ну выпили чуть-чуть после службы, не просто так же. Тем более, что теперь Сергей не позволяет себе ничего лишнего.
    — Тьфу-тьфу! — чтоб не сглазить! — Лариса пошевелила губами и усмехнулась. Вот тебе и «тьфу-тьфу!» — идет, тепленький.

    Наверное, не столько сам Сергей, сколько она радовалась, что ему разрешили поступать в академию. Для него на дневное — это последняя возможность. Всего около месяца назад, тридцатого октября исполнился Сереже тридцать один год. Возраст! Как время летит! Ей самой скоро будет тридцать. Старуха! Хоть бы он поступил, хоть бы! Три года пожить в приличном городе, не знать проблем с молоком и мясом, да что там продукты, с мужем пожить нормально, в театр сходить, на концерт, а то солдатская самодеятельность уже надцать лет как перестала быть новинкой. Кто же не мечтает об этих трех годах жизни. Кто? Лариса не знает таких...

    Сергей был не пьян. Он остановился на пороге открытых дверей, тяжело дыша, бледный, зрачки расширены, из глаз почти исчезла голубизна. И Лариса, выскочив ему навстречу с самой любимой им улыбкой на лице и рванувшись привычно поцеловать в щеку, не смогла поднять вмиг отяжелевшие руки. Выдавила:
    — Что случилось, Сережа?

    Он долго, не мигая, смотрел на нее. И она не отводила глаз, тоже молчала, ждала. Сергей вошел в прихожую, медленно закрыл дверь, обернулся, глянул на нее исподлобья, измерил взглядом с головы до ног, нагнулся над тумбочкой трюмо, сгреб лежавшее на ней в одну сторону, сел. И, глядя ей в ноги, прохрипел:
    — Это — правда?
    — Сережа, что — правда? Что произошло? Ты о чем?.. — она поняла все, сразу, еще только увидев его глаза. «Все! Никаких тебе ни три года, ни театров, ни, вообще, — ничего!» — пронеслось в мозгу у нее, и она, отступая в кухню и все больше бледнея, еле слышно переспросила:
    — Что?.. Правда?...

    — Все, что было у тебя там! С этим, с капитаном! — выкрикнул он неестественно тонким голосом и поднял на нее страдальчески искривленное лицо. — Что здесь мы благодаря твоим стараниям?!
    — Что ты говоришь? Каким стараниям? Кого ты наслушался, Сереженька? Я не понимаю, что «здесь», как «здесь»? — она подошла, присела, потянулась к нему. Но Сергей встал и тихо спросил:
    — А почему ты думаешь, что я кого-то слушал?
    Врать? Изворачиваться? Нет, у Ларисы не было на это сил…
        ***
    За прошедший месяц она только раза два вспоминала о своих глупых переживаниях, — когда получила письмо от Татьяны и когда писала ей ответ. Костецкий был в отпуске, и от противных встреч с ним на улице с неизменным его: «Здрас-сте, Лариса Николавна!..» — хоть на какое-то время она была избавлена. Значит, приехал, значит, что-то сказал Сергею, но почему? Что она плохого сделала ему? А почему — она? Сергей писал рапорт в академию тогда, когда Костецкий уже уехал в Сухуми, один, кстати, оставив свою Розочку скучать здесь.

    Как это она сразу не догадалась? Здесь же все понятно...
    Неделю назад жена Костецкого сама подошла к ней, хотя были они почти не знакомы. Так, здоровались на улице, перебрасывались парой незначащих фраз в магазине, если выпадало стоять рядом в очереди. А чтобы о чем-то говорить...

    Приехала она сюда недавно. Оказывается, Костецкий женился всего лишь год назад — никто и не знал об этом — как-то тихо, в отпуске. И когда Розалия — как она представилась — в августе приехала в Новый городок, даже приятели Костецкого были немало удивлены: «Надо же, закоренелый холостяк и свободолюбец — и попал в женские сети!» — шутили офицеры. А буфетчица военторговской столовой Валя перестала с ним здороваться. Костецкий же — будто и не захаживал «на чай» в ее однокомнатную квартирку в доме по соседству с офицерским общежитием — только ухмылялся вслед, когда та проходила мимо него, обиженно поджав свои полные губы.

    «Одесситка», как ее быстро окрестили женщины в городке, никогда и ни к кому не набивалась в подружки. Но в тот день, стоя в очереди позади Ларисы, что-то разговорились:
    — Знаете, устроилась на работу, а спрашивается — зачем? Могла бы подождать до отпуска Валерия. Теперь он там где-то скучает, а я тут. У нас в Одессе еще тепло, и Валерий к маме должен заехать на несколько дней, надо было бы и мне поехать...

    С работой в городке для женщин не так уж и густо, а освободившуюся должность библиотекаря в солдатском клубе никто бы не держал, охотниц своих здесь хватало. Просто Костецкий оказался проворнее других — жену устроил, а сам в отпуск укатил.

    ...Лариса участливо улыбнулась. Но тут подошла ее очередь. Хоть бы хватило молока. Дома с опухшим горлом лежала Леночка. Вздумалось Петьке позвать ее на пруд испытывать подводную лодку. Выкупались оба, а заболела одна Лена. Петька так — хоть бы хны! Вон по улице носится.

    Она растерянно кивала Костецкой и, взяв свою норму — пять пакетов — извинилась, попрощалась и вышла из магазина.
Но возле дома Костецкая нагнала ее.
    — Ой, забыла как-то спросить. Вы в академию поступаете, слышала я? — не то спросила, не то одобрила. Лариса посмотрела на ее прищуренные часто-часто мигающие близорукие глаза, на весь в конопушках острый с горбинкой нос. «А ей бы пошли большие очки. Почему не носит?» — подумала почему-то. Пожала плечами:
    —  Как получится...
    — Мы тоже хотели с Валерием изменить обстановку. Служит он здесь давно, а вот не везет что-то. То с должностью, то с академией. А ваш уже написал рапорт?

    Ах, вот оно что! Снова Сергей перешел дорогу Костецкому...
    — Не знаю, не спрашивала, — соврала Лариса и заторопилась, — извините, у меня дочь болеет, побегу.
    — Да-да, до свиданья. Заходите к нам, поговорим, вы как-то располагаете к себе, а у меня тут знакомых никого нет.
    — Спасибо, как-нибудь зайду, до свиданья! — и, оставив у подъезда свою навязчивую собеседницу, поспешила домой.

    ...Значит, Костецкий! Как это низко! Как подло! И вдруг что-то ее взбесило. Плаксивый голос Сергея, его слезящиеся глаза, скорбное — не гневное, не злое, а как зубной болью искривленное лицо — все в нем показалось ей жалким до противного.
Больше молчать она не могла. И не хотела. Ее будто прорвало:
    — Да! Да! Да! Мне надоело мотаться по вокзалам. Мне надоело видеть родителей один раз в году! Мне надоело сидеть в глуши. А ты — со своим характером — сидел бы там еще десять лет! Ты — служишь «де-елу». А я — тебе? Что я, что мы, вместе, — что мы там видели?.. Ты вечно печешься только о других, а о себе, о нас — ты когда-нибудь думал? Я любила тебя и люблю, даже за этот твой... характер. Но я не могла устоять перед возможностью... Разве ты можешь понять, какой стыд сжигает, мучает меня с тех пор. И даже переезд сюда не украсил мою жизнь. Думаешь, мне легко на сердце от своего поступка... Я не уличная девка, я — человек, я... — схватив полотенце, она закрыла им лицо и зарыдала.

    Сергей, как оглушенный, стоял у двери и ему казалось, что кто-то сильный отрывает его от пола, поднимает вверх и сейчас со страшной силой бросит на стену, и его голова лопнет, разлетится на части только от одного к ней прикосновения...
    — Но когда... когда я видела твое радостное лицо, счастливые глаза после прихода со службы, мне становилось легче. Ты снова ожил, на тебя невозможно было без улыбки смотреть, каким ты стал... человеком. Рядом с тобой — друг, твой лучший друг... Ты снова занимаешься любимым делом...
    —  Ты перестала в меня верить? — глухо обронил Сергей.
    — Там — да! Я не знала, что ты можешь быть таким одухотворенным, как здесь, — с надрывом выкрикнула Лариса. — Почему? Почему ты не мог работать там так? Может быть и ты, как Володя Макаров...
    — Как ты могла?

    И тут Лариса спохватилась. Что она наговорила? Что наделала? Кто ее тянул за язык...
    — Что могла? Что могла? А что? Что я такого сделала? У нас ничего не было, мы просто посидели пару раз у Татьяны, ну, выпили. Мы просто так, поговорили, а Танькин знакомый хвастал, что они могут помочь даже. Ничего же не было, Сереж, ничего. Ты не слушай меня, не слушай. Это я потом уже, сейчас поняла, как это гадко, пошло. А тогда, тогда я была злая на тебя, думала так, уйду, отомщу тебе за пощечину. И вот... Но ничего же тогда не было, а я тебе не говорила, потому что ты всегда был занят, а я одна... — Она подбежала к Сергею и, пытаясь поднять его опущенную голову, целовала его волосы, лоб и уже не кричала, а шептала:
    — Что ты подумал? Что тебе сказали? Это неправда!

    «Это неправда!» — отзывались у нее в сознании не ею, кем-то другим, чужим, сказанные слова. «Неправда, все, что было — неправда!» — убеждал ее кто-то, и она верила. Действительно, все — неправда, она не выдумала, она вычеркнула это все, что было когда-то, а потому — ничего не было. Не было!
    — Не было! — вдруг выкрикнула Лариса так, что Сергей вздрогнул и широко открытыми глазами уставился на нее. И она сама, испуганная своим невольно вырвавшимся криком, глядя в его растерянное лицо, замерла...

    — Все это ложь, И что тебе наговорили, и что я тут болтала. Все — ложь! Сам набросился на меня, сам и виноват. Ты же знаешь, что от злости я могу и не такое ляпнуть, — Лариса, расхаживая по кухне, переставляла с места на место посуду, открывала и закрывала кран, что-то мыла, споласкивала, взялась поливать цветы. Сергей молча наблюдал за ней из прихожей.

    В коридоре послышался какой-то топот, будто кто-то отряхивал обувь, дзинькнул звонок, и открывающаяся дверь толкнула Сергея в бок.
    — Разрешите, друзья-приятели? — в обнажившемся проеме показалась голова Макарова. — Жив-здоров? А я к тебе. Вижу из окна — идешь каким-то несвежим шагом. Думаю, схожу проведаю — не заболел ли. Телефон-то не работает.
    — Не заболел. Проходи.
    — Привет, Лора! О! Так я прямо к ужину — прекрасно! Моя — точно еще не приготовила. Пережду тогда у вас паузу, не буду портить настроение ранним приходом. Непривычное всегда настораживает. А приучать жену к этому нельзя. Правильно, Ларис? Вы же народ такой — избалуетесь. Давай вам каждый день — пораньше, а где набрать этих ранних дней? — Макаров, не обращая внимания на напряженные лица своих друзей, разделся, сбросил сапоги, подцепил ногой гостевые тапочки, торчавшие один в одном под трюмо, всунул в них свои широкие ножищи.

    — Разговор есть, Серега, — будто не замечая, что тот стоит в шинели, он хлопнул его по плечу, — еще один претендент объявился на поступление в академию — Костецкий. Вот шельма — не успел приехать — сразу к командиру. Да, ладно, пойдем, поговорим, — и он направился в комнату.

    Сергей вошел, плотно закрыв за собой дверь, посмотрел на Макарова, который уже сидел в кресле и увлеченно листал какой-то учебник, взятый с его рабочей книжной полки, хотел что-то сказать, но лишь вздохнул и грузно сел на запевший всеми пружинами диван.
    — Готовишься? Правильно. Там не до того будет, солдатскую молодость могут напомнить, опять-таки — нервы, психоз конкурса, — Макаров отложил книгу и внимательно посмотрел на друга. — Чего ты молчишь? Я что, каждый день к тебе прихожу?

    — Мне, Володя, впору не в академию поступать, а из армии уходить, а ты мне... — Сергей подошел к окну, задернул штору и обернулся.
    — Не могу... Не могу тебе не сказать. Вот ты — заместитель командира полка, мой друг, — тихо начал он и вдруг заорал. — А ты знаешь, друг, каким образом я оказался у тебя! Ты знаешь, за какие такие заслуги меня перевели из Дальнего в этот городок? Не просто, а на повышение! — лицо Сергея побагровело.
    — Чего тут не знать, мы с тобой уже давно об этом говорили-переговорили...
    — Говорили, говорили! Я слепец! Дурак! Самонадеянный индюк, — голос Сергея задрожал, и в нем послышались нотки рыдания. Он обхватил голову руками. — Что мне делать, как мне дальше жить?
    — Успокойся ты и объясни, наконец, что случилось? — Макаров с невозмутимым видом откинулся в кресле.

    Ему самому стоило немалых душевных сил сохранить спокойствие. Он хорошо знал Сергея, его уравновешенный характер, но таким подавленным не видел его еще никогда.
    — Ты это должен знать, — прошептал Сергей и по-петушиному тонко выкрикнул:
    — Это ее заслуга!
    — Чего?! Ты не спятил? — резко сказал Макаров. — Какая такая «заслуга», что ты мелешь?
    — Володька, не трави душу, все ты знаешь! По тебе вижу. Что? Не знаешь, что она спуталась там с каким-то проверяющим? Что он и устроил мне перевод из той глухомани? Благоде-етель! А я-то, дурак... Ну, что ты притворяешься ничего не понимающим? — он остановился и, стараясь заглянуть другу в глаза, спросил:
    — Ты что, совсем не понимаешь, как это может быть?
    — А что, действительно, может быть? Кто это тебя, такого дурака, просветил?

    — Какая разница, — Сергей махнул рукой, — она сама мне сейчас призналась. — А я живу себе, радуюсь — ах, какой молодец! — и ничего не знаю. Да с меня не только Костецкий, весь городок смеется...
    — Ах, Костецкий! Городок смеется! — Макарова, наконец, разобрала злость. — Это Костецкий, которого ты увидел только вчера, который из самых добрых побуждений, от которого так и прет добродетельностью... Ты думаешь, что говоришь?! Ты что, забыл училище? Забыл, что было перед распределением? Ты кому веришь? К жене — посмотрите на него — выяснять побежал. Дожил мужик. Серега, не знаю, что тебе Лариса наговорила, но тебя я не узнаю. Ты что — перестал думать?
    — Она сама...
    — Сама-сама, — передразнил его Макаров. — Стыдно! Я не знаю, говорю тебе, что она сама, а насчет твоего перевода растолкую. — Он поднялся, прошелся по комнате, механически дернул на себя ручку двери, прикрывая ее поплотнее. Но после его рывка дверь, наоборот, приоткрылась. Макаров, не заметив этого, вернулся на облюбованное кресло.

    — Неужели ты... ладно. Расписываю в деталях. Когда у нас стала намечаться вакансия, Костецкий еще не знал об этом. Да и мы с командиром не знали, что Ольшевского забирают в штаб округа, не отпустили бы. Но все было сделано без нас. Ты же знаешь Ольшевского, грубоват, высокомерен — было от чего заноситься — папа в верхах, но что умеет организовать, знает дело, — ничего не окажешь, офицером толковым стал. Год прослужил на дивизионе — отличным сделал, не боялся потому что никого, как хотел, так и проводил занятия, на позициях только лязг да шорох стояли. Со временем не считался. Ругался с ним командир часто, но и любил за порядок, дисциплину, отпускать не хотел. Обещали кадровики не хуже парня дать, а хотите, говорят, сами подыщите — уступим. Этим парнем ты оказался.
   
    Предложил тебя командиру я сам, потому что знаю тебя, слышал от твоего бывшего комполка, как служишь, еще когда после академии сюда попал, встречались мы с ним в округе, и привет тебе он тогда передавал, от меня, ты сам говорил. Только было это, дорогой Серега, еще до твоей отличной проверки. Не веришь — спроси в кадрах: когда проект приказа был. Не хотел я о своем участии в твоем переводе ни тогда писать, ни сейчас говорить, только не ожидал от тебя, что ты спишешь свою службу на сплетню, а дружбу — на удачливый случай.

    Макаров помолчал, шумно вздохнул, помял пальцами, как боксер перед боем, свой крупный нос. Его светлые брови сдвинулись, обозначив две крупные складки на переносице. Этот монолог он произнес ровно, как заранее приготовленную речь. Молчание Сергея его не смущало. И он, глянув прищуренными глазами на друга, так же спокойно продолжал:
    — Тебя что, совесть мучает, что помешал Костецкому? Ты ему дорогу не переходишь — идешь своей. А он и должность, и академию — все хочет получить «за рюмкой чая», как любит сам говорить, а не службой. Что подонок, так ты еще раз в этом убедился. И никто не смеется над тобой, потому что за такие вещи можно и привлечь, а тебя сбить с толку - он пробует. Так что, думай, а не молоти по-пустому. — Макаров поднялся, положил на стол книгу. — Будь здоров, я пошел. Шел к тебе о пустяках поболтать, а нарвался на твою дурь. Можешь обижаться - не обижаться. Вот о чем думай, — и он ткнул пальцем в учебник, — а глупости из головы выброси.

        ПРОЗРЕНИЕ

    Возбужденные голоса мужчин в комнате умолкли. Лариса метнулась из прихожей в спальню и бросилась на кровать. Хлопнула, за ушедшим Макаровым дверь. Даже не попрощался, как обычно: «Ларчик, где ты? Я ушел!» — и непременно уже в дверях добавлял: « Не обижай Серегу, он такой — у тебя один!»

    Ну и хорошо, что ничего не сказал, что не видел ее пылающего лица, ее вдавленных кулаками щек, ее заполненных слезами застывших в испуганной растерянности глаз.
Она все слышала, почти весь их разговор. Макаров не солгал, он сказал правду! Даже она, не сведущая в их кадровых делах, сообразила. Только сейчас сообразила, что не могло быть приказа о переводе так быстро, так сразу! И двух недель не прошло после той злополучной проверки. Дура она, дура! Чем тешила себя? Чем оправдывала? Ведь Татьяна с мужем уехали за границу только весной! Да разве теми вечерами окончились ее связи с Пашей! Все понимала Лариса, все ее недвусмысленные намеки о якобы случайных встречах, когда она проездом из Дальнего и обратно бывала в центре...

    «Если ты помнишь, кормили мы их в Дальнем!» Все Лариса помнила, все, что связывало ее с тем Дальним, что вычеркивала из своего сознания, но тщетно! Она помнила! Помнила! Ну откуда же он взялся, этот Паша? Откуда столько зависти и подлости в Костецком? Откуда? Откуда столько зла в людях?
    Почему именно сейчас, когда у них в семье все стало хорошо, когда она почувствовала, поняла, что она самая счастливая — да! самая счастливая женщина...

    «Где ты счастливая, в чем? Когда ты стала счастливой?» —спрашивал ее чей-то голос. Нет, это она себя спрашивала, почему только сейчас задумалась о своем счастье. «А где же ты была, девонька, раньше, а где же были, куда, на кого смотрели твои глаза там, в Дальнем? Или ты не думала, как в жизни бывает? Или ты не понимала, что из таких встреч выходит? Маленькая? Несмышленая? Все ты понимала, все ты знала!»

    А может быть, и правда — знала? Может быть, и правда — не любила Сергея? А сейчас? Даже когда он спросил, правда ли то, что было в Дальнем, о чем она подумала сразу? О том, что все рухнуло, что не видать ей — ей! — ни хорошего большого города, ни... Вот! Вот она вся — эгоистка и самовлюбленная дура!

    А почему это она — дура? Почему? Чего же он хотел? Чтобы с самого рождения она шла к нему без встреч, без влюбленности, без шальных за углом поцелуев от смелеющих в темноте кавалеров? И только его губы знала, и только о нем всегда думала? Как будто он сам не был с кем-нибудь, с какой-нибудь другой девчонкой, таким же, как все парни. Разве у него не было с кем, с чем сравнивать? Ой, о чем это она? Еще бы детский сад вспомнила! Но неужели он мог думать, что она встретится ему еще нецелованной, не мог он быть таким наивным. А может, и был? Может, за это она и выделила его среди других, потому и полюбила...

    Полюбила ли? А что, может, не сразу, но потом, после свадьбы — полюбила. Но кто мог знать, что жизнь эта военная совсем не такая, как ее показывают в кино, описывают в книгах, — все это оказалось таким далеким от ее романтических представлений. Не все же могут быть декабристками! И нужно ли ими быть?

    Но тогда — решалась, шла замуж она — за Сергея или за военного? За кого? Или за конкретного курсанта Сергея Евдокимова? Конечно, конечно, за Сергея! Но тогда, как получилось, что она даже и не заметила, когда их покинула пора влюбленности и восторженности друг другом? А действительно — когда? Прошла ведь, оставила их та пора, ничем не предупредив, не позвонив тревожным колокольчиком. Когда? Не тогда ли, когда в их тесную комнатушку общежития он приволок кучу железяк, каких-то деталей и рядом с горшочками цветов, укрепленных на стене, начал устраивать в углу полочки?

    В тот вечер Лариса, без толку прождав на ветру автолавку, которая, все-таки, пришла, когда даже самые терпеливые из женщин потеряли всякую надежду отовариться — она уже включила в свой лексикон это не новое для нее слово, но такое новое его понятие, — и ничего, кроме посиневшего цыпленка и двух буханок хлеба не купив, прибежала домой, вошла... Нет, она ворвалась в комнату, успев заметить сияющие глаза Сергея, его чем-то довольное лицо — она еще удивилась про себя его раннему приходу, — и, дрожа от холода, бросилась к радиатору греть руки. Под ноги попалась табуретка, что-то загремело, покатилось, рассыпалось по полу...

    Сейчас она уже не помнит, что истерично кричала в недоуменно застывшее лицо Сергея, который удивленно смотрел на нее своими голубыми глазами и растерянно перекладывал из руки в руку молоток. Он еще пытался что-то сказать, но Лариса разрыдалась и ничего не хотела слушать. Она упрекала его в том, что ему эти железяки дороже ее, что мало ему их на работе, так он и домой притащил барахло, а дома и так тесно, дышать нечем, цветам расти негде...

    Нет, тот осенний вечер ушел, забылся. Только изредка выговаривала Лариса Сергею, когда, вытирая в комнате пыль, перекладывала на его полках коробочки с радиодеталями и монтажные платы с недоделанными схемами: «Говорила же я, некогда тебе будет заниматься этими схемами. Купим давай готовые колонки - и будет тебе стерео. И без цветомузыки обойдемся...» Конечно, если бы вместо их лесных прогулок в редкие Сережкины выходные он паял бы схемы, то, возможно, и сделал свои приставки.

    Да, потом были у них и прогулки, и вечерние мечтания под магнитофон о будущей жизни. Были Сережкины бессонные ночи у ее постели, когда, наевшись мерзлой калины и навалявшись с ним в снегу, она схватила воспаление легких. Но были и другие вечера, другие праздники и будни...

    Однажды он пришел с приятелем, выставил на стол бутылку водки и торжественно объявил, что у них праздник. Они вдвоем с Переверзевым, которого Лариса и видела-то пару раз, что-то изобрели, у них приняли какое-то там рацпредложение. Есть повод «замочить». Если раньше после получки или мальчишников по поводу присвоения звания кому-то, или новой должности он приходил домой позже обычного и с запахом спиртного, и она, поворчав немного, прощала его, что поделаешь: не белая же он ворона среди друзей, — то на этот раз она понимать не хотела ничего.

    С утра ее подташнивало, кружилась голова, она даже с работы раньше отпросилась и пролежала часа три без движения на диване. Она поняла, что беременна, и, лежа оглядывая свою комнатенку, все пыталась представить, как они здесь будут жить втроем, — и не могла. Не о такой жизни она мечтала, не так ее для себя представляла.

    Ничего не объясняя и даже не вставая с дивана при виде гостя, чем немало удивила Сергея, Лариса сказала, что их повод для нее не повод, и вместе со своей бутылкой они могут идти на все четыре стороны. Сконфуженный, Сергей хотел присесть на диван и что-то ей объяснить. Но, уловив от него водочный запах, Лариса совсем распсиховалась, начала кричать и, в конце концов, выставила приятелей за дверь. Они ушли, а Ларису еще долго мутило, ничего не хотелось — да она и не могла ничего делать. Тогда впервые за все их время она не приготовила ужин.

    А когда Сергей вернулся, поздно, пьяный, и начал шарить в кухонном столе, по кастрюлям в поисках еды, Лариса набросилась на него с жалобами и упреками. А он ничего не понимал, глупо улыбался и бормотал? «Завтра, Лора, завтра, пожалуйста, прошу тебя, сегодня я плохой, очень плохой, могу тебя совсем не понять, что-нибудь не так сделаю. Завтра...»

    Обессиленная, озлобленная, она постелила ему спать на полу, а сама легла на диван, и долго не могла уснуть. Нет, решила она твердо, не будет у них ребенка. И плевать, что первый аборт опасный. Такая жизнь ей не нужна...

    Нет, и это для нее не было звонком. Все прошло, все утряслось. Сергей, узнав, что у них будет ребенок, преобразился. Он прибегал со службы, переодевался, бросал все свои домашние дела и тащил ее на улицу. «Идем, идем, тебе полезно и нужно побольше бывать на свежем воздухе, ходить. Ужин никуда не денется, сам доварю потом».

    Через неделю тошнота прошла, а вскоре Лариса уже свыклась с мыслью, что она уже не такая, как была прежде. Чувства, рождаемые происходящими в ней изменениями, оттеснили раздражительность и нервозность, и она сначала с сожалением вспоминала их ссору, но потом, занятая новыми заботами, и вовсе забыла о ней. А что до того, где и как они будут жить втроем, потом будет видно. Может, дадут получше жилье. Хотя, что здесь может быть лучше... Или к маме поедет. Будет видно.

    Да, потом все стало на свои места, все стало видно и ясно. Вся их дальнейшая семейная жизнь, в которой даже с рождением Леночки ничего не изменилось, если не считать...

    Нет, этих «если не считать» — не перечтешь. Сколько среди них залитых слезами вечеров у кровати дочери, сколько попыток уложить в чемоданы вещи и умчаться из того Дальнего раз и навсегда, сколько ссор из-за Сережкиной бесхарактерности, неумения требовать. А что требовать? Таких, как они, в городке было немало. Легче, конечно, стало, когда им дали отдельную квартиру с кухней, ванной и газовой колонкой. Ту, из которой она убегала на свидания с Алексеем. Чего же не хватало ей, Ларисе?

    И разве вся их обычная, как она сейчас понимает, как у всех остальных семей, обыденная жизнь, с ее Ларисы переживаниями и слезами, жизнь, о которой она вспоминает теперь, как о далеком сне, и которая, ей тогда казалось, будет всегда такой, бесконечной и невыносимой, но которая все-таки прошла, изменилась, разве та, далекая ее жизнь — оправдание всех их ссор, ее поступков и самого тяжкого из них — измены... Нет, нет...
Лариса сидела на кровати, обхватив голову руками и никак не могла заглушить звенящий в ушах крик Сергея: «Это ее заслуга! Это ее заслуга! Это ее…!!!»

    Какая заслуга? В чем заслуга? Теперь она знает все! Теперь она поняла все. Что она дрянь, что она распутная баба, что она...

    Она не думала и даже не подозревала, что этот крик, этот обнажающий их отношения — пусть и перед лучшим другом, но чужим, посторонним человеком — вопль Сергея еще больше разделял их, еще больше рвал ее измотанную душу, сейчас она просто не могла этого понимать. Она понимала только одно: она обманулась! В чем обманулась? В том, на что не надеялась, но что свершилось. А что свершилось? «...еще до твоей отличной проверки» — эти слова трясли ее своей жестокой правдой. Нет, у ее совести нет оправданий. А разве могли быть? Не-ет! Во всем, во всем она сама виновата. Она сама, сама шла к порогу измены, через который переступила просто, легко!

    Почему это просто? Почему это легко? Потому что шла к нему давно! «Да, Лариса, давно, ты давно шла к этому порогу. И уже стояла у него, когда появился Алексей и протянул тебе руку, и помог порог переступить, и посмеялся над тобой», — шептала она или только думала, что шептала, а слова сами произносились в ее мозгу и били, били ее жестоко, беспощадно. Они все шире и шире открывали перед ней давно пройденный ею путь, казалось, понятый, объясненный и оправданный со всех сторон, И вот, оказывается, все не так, все совсем по-другому, и оправдания ей нет никакого.

    Где же она свернула, когда сошла с их дорожки, оставив Сергея одного? Или она никогда не шла с ним рядом? И потому как сумасшедшая рвалась на встречу с однокурсниками по институту, потому так легко подставила свои губы Сашке, когда они гуляли по ночному городу? Что удержало ее, что спасло тогда от последнего шага? От большего, чем те захватывающие дыхание поцелуи? Лариса и сейчас не знала. Но уже через год у нее был Алексей. Через год. Почему он, все-таки, появился? Почему?

    Нет, знает! Тогда на встрече ее остановил рассудок: как она потом будет смотреть в глаза Сергею? Но там, в Дальнем, Лариса не узнавала себя. Чем чаще она видела Алексея, тем больше он ей нравился. И не просто — она ждала его, ждала каждый день. Неужели влюбилась? Да, влюбилась. Как девчонка. Втрескалась в его глаза, губы... И если Алексей не приходил в столовую — работал, видимо, где-то в отдаленном подразделении, в эти дни у Ларисы портилось настроение, и она механически сновала с подносом между столиками, не замечая ни улыбок, ни комплиментов знакомых офицеров...

    Что с ней происходило? Как случилось, что она, любившая — и Лариса была уверена в этом — только Сергея, вдруг увлеклась — и как! — другим? Но так ли сильно, так ли безоглядно она любила... мужа?

    Лариса вспомнила — снова вспомнила — тот разговор с Сергеем, которому раньше, еще до встречи с Алексеем, не придавала никакого значения. И забыла бы о нем напрочь, если бы не Татьяна... Снова Татьяна! Она присутствовала во всей ее прежней жизни, и Лариса уже никак не могла избавиться от ее навязчивого напоминания о себе, что бы ни подбрасывала Ларисе взбудораженная память — и везде, всегда всплывало лицо Татьяны, слышался ее вкрадчивый голос: «Подумаешь — страх какой! Посидим, поболтаем... просто посидим...»

    И как она, Лариса, смогла дать уговорить себя на ту вечеринку? Ведь ничего бы не было! Не было? Но было! Что же так взволновало ее в словах Татьяны, когда та жестко бросила: «Да что мы себя хороним! Ты посмотри на себя — и я не престарелая, — что мы здесь? Кто? — и ехидно добавила: — Господи! Думаешь, наши мужья святые? Все они святые возле юбки жениной, а оторвутся на недельку-другую — ни одной чужой юбки не пропустят!»

    Лариса хотела возмутиться, сказать, что ее Сергей, да он... И вдруг жгучим уколом что-то впилось в ее сердце, заставив его судорожно дернуться в похолодевшей груди. У Ларисы свело дыхание: Сергей же сам почти признался в том, что он... Вот дура! Как она сразу не поняла его намеков! Такая она наивная? Такая глупая? Простушка!

    Из-за чего они тогда повздорили — не очень серьезно, так, как нередко случалось между ними в последние годы и стало даже привычным — Лариса сразу и не вспомнила. Правда, было это накануне ее дня рождения. Да! Сергей еще принес розы — и красные, и розовые, и белые — большой букет, красивый. Лариса к розам относилась, в общем-то, равнодушно. Она любила совсем другие цветы — мягкие, с легким бархатным налетом на стеблях и веточках. Они появлялись в продаже только весной, в конце марта — начале апреля. И если ей удавалось, Лариса сама их покупала себе, приносила домой и ставила на видное место в вазу. Сергей как-то спросил у нее, что это за цветы, и она сказала, что это — герберы. Но он, наверное, так и не запомнил их названия и вовсе забыл о том, что они есть на свете, и не задумывался, почему Лариса сама себе покупает именно эти цветы...

    Розы Лариса приняла с улыбкой, поблагодарила, но спросила Сергея, почему он принес цветы не в день рождения, а раньше на целых три дня.
    — В командировку еду, за новобранцами, — буднично ответил он. Но то ли его спокойный тон, то ли виновато промелькнувшая улыбка подействовали на Ларису хуже окрика. Мало того, что они в отпуск не смогли поехать вместе, а после госпиталя и санатория он только ночевать приходил домой — и то не всегда — из-за очередной проверки, — так снова командировка! Неужели некому больше ехать? Один он в полку, что ли? Или опять надо в дороге застудить свои и без того больные ноги и снова слечь в госпиталь?

    Она выговаривала ему это без раздражения, с горечью. И Сергей, оправдываясь, объяснял ей, что ехать должен был, действительно, не он. Но тот офицер здесь недавно, ему надо было семью привезти, квартиру подыскать... Вот командир и попросил его, Евдокимова, съездить за молодыми. Осенью, зато, другой поедет.

    Этого Лариса вынести не могла — она расплакалась. Но Сергей стал ее успокаивать, сказал, что ему после командировки дадут несколько дней, и они махнут куда-нибудь, отдохнуть, вместе. Вытерев слезы, Лариса занялась рыбой, размороженной и приготовленной жарить еще до его прихода, а Сергей сел рядом с плитой на табурет чистить картошку. Когда им приходилось возиться на кухне вместе: готовить ужин или обед в выходные, — здесь только и находилось у них время и поговорить, и поругаться, если к тому созревал повод.

    И вот тогда-то он и удивил ее своими необычными, непривычными для Ларисы рассуждениями.
    — Ты знаешь, Лора, между мужем и женой могут быть и иные, чем у нас, взаимоотношения: как между мужчиной и женщиной, которые хотят друг другу нравиться, а не довлеть один над другим, не диктовать... Надо только посмотреть друг на друга чужими глазами...
    — Как это? Разве это возможно?
    — Но вот за тобой, например, разве никто никогда не ухаживал?
    — Почему же никто? Были у меня ухажеры и даже женихи до тебя...
    — Нет, после меня, то есть, после нашей свадьбы...

    Лариса пристально посмотрела на Сергея. Что это с ним? Об ухаживаниях за ней, кем-то другим — и так спокойно? Конечно, крутились возле нее и в городке офицеры, и дома у родителей находились вздыхатели и настырные кавалеры, прозрачно намекавшие на скоротечность жизни и безвозвратно уходящую молодость... Но разве она скажет об этом Сергею?
    — ...Почему не было? Были. Только я что — дура, крутить с кем-то шуры-муры с кольцом на пальце?
    — Хм-м, — Сергей улыбнулся. — А что, кольцо мешает? Ты — не дура, но и не урод, а — наоборот, — скаламбурил он. — Но и ухажеры — не дураки, как раз за замужними женщинами и увиваются.

    — Это еще почему? — с наигранным простодушием спросила Лариса.
    — Погулял — и в сторону, и никаких претензий. Что же здесь не ясно?
    — Что, есть опыт? — прищурилась она.
    — Н-нет, причем тут мой опыт, — Сергей неожиданно смутился, и лицо его зарделось. «А-а, наконец-то сообразил, что нельзя с женой вести такие разговоры», — подумала Лариса. Но Сергей выдержал ее взгляд и сказал:
    — Я не о том, Лор. Знаешь, я хочу, чтобы ты никогда не сожалела, что знаешь одного мужчину — меня. А я всегда буду стараться жить с тобой так, чтобы ты видела, чувствовала во мне хорошего мужа и интересного любовника.

    Что это на него нашло? Завтра куда-то ехать, а он... Так вот оно что!
    — Сереж, ты что, боишься меня оставлять одну? Думаешь, что я без тебя тут... Ой, насмешил! — она подошла к нему и, положив ему на плечи руки, посмотрела в глаза. — Глупенький ты мой. Да я не потому на тебя обижаюсь, что ты едешь в свою командировку, а потому что... потому что едешь, а я буду скучать. — Она поцеловала его в щеку и вздохнула:
    — Что с тобой поделаешь, безотказным. Давай будем жарить твою картошку — рыба уже готова. Пора ужинать и — спать, а то договоримся неизвестно до чего.

    ...Почему это люди считают разговоры на интимные темы между мужем и женой запретными? Что в них стыдного? Почему с подругами, пусть без подробностей, так, абстрактно, — но можно, а дома, с мужем — нельзя? Поругаться из-за пустяка — можно! А что немало — как ясно это понимает сейчас Лариса — этих пустяков возникает из-за того, что они, живя рядом, редко видятся, поласкаться друг с другом не могут нормально, как муж и жена, как мужчина и женщина...

    Сергей хороший, внимательный муж, прекрасный — она поняла теперь — и... О боже! Неужели ей тогда нужен был другой?! А ведь нужен был... Нет, не любовник! Сергей!
У него просто не хватало на нее сил. Да, он часто приходил домой поздно, когда они с Леночкой уже спали. Будить ее? Боже упаси! — Сергей никогда сам не решался. И если она, услышав, почувствовав его, просыпалась и, дрожа, приникала к нему со всей своей накопившейся в ожидании страстью — все у них происходило как-то быстро, неинтересно...

    Сергей вскоре засыпал, а она еще долго лежала с открытыми глазами и смотрела в ненавистный потолок, который падал, падал на нее и не мог упасть. Смотрела до тех пор, пока паучьи трещины на нем не расплывались, не разбегались по углам, и она не проваливалась в какую-то пустоту, в невесомость, в которой гулко, глухо бил бубен — она знала, что это ее сердце рвется из невидимого панциря, который обжимает ее тело, давит на сведенный судорогой живот. И все тело рвется куда-то, руки пытаются поймать, схватить что-то, кого-то... И она просыпается с болями в пояснице, с тяжелой головой и снова, как и всегда, собирается на работу в столовую, где десятки мужских глаз, голодных и горящих смотрят на нее так, будто дома у них смотреть не на кого. Или — некогда...

    Так что? Что же еще тогда толкнуло ее к другому? Недостаток мужниного тепла? И запавший в память тот разговор после приезда Сергея из санатория, смысл которого она поняла — или обманулась, и все не так? — поняла только после Татьяниной фразы: «Думаешь, наши мужья — святые?» — он тоже помог ей оправдать желание отдохнуть, «посидеть... поболтать...»? Поверила в свои же домыслы, что Сергей в отпуске завел себе подругу? И — ах так! — в отместку решила сама развлечься в компании интересных мужчин... Она и сейчас не уверена, что Сергей... Но причем тут ее уверенность — неуверенность! Изменила — она!

    Она что, казнит себя? Судит себя? А за что? За то, что увлеклась и не могла себя остановить три года назад? «Но ты же простила себя, Лариса, давно простила, ты же теперь совсем другая. За что же ты судишь себя? За измену? Нет. За свою подлость, за свое ничтожество, за свое неверие в человека, который любил тебя, который верил тебе, в твою искренность верил, а ты...»

    А что она? Она отвыкла — тогда — отвыкла от своего Сергея, который стал для нее приходящим мужем, гостем, часто приходящим и редко, мало бывающим дома. А вот Алексей...
В ту злосчастную октябрьскую осень она встречала его почти ежедневно, смотрела в его глаза, подолгу, беззастенчиво и украдкой любовалась им, наблюдая из кухни, как он шумно обсуждает за столом со своими из комиссии то что-то смешное, то серьезное... Она даже стала замечать за собой, что много думает о нем, и стоит ей сомкнуть веки, как она снова видит его утонченное лицо, красивые — с четким рисунком — губы, приятную улыбку...

    Но почему ее не остановил Сергей? Почему он не почувствовал, не увидел, что с ней что-то происходит? Неужели он не видел, не замечал, как изменилась она — даже внешне, — как горят ее глаза, когда она спешила — бежала! — на работу, потому что опять задержалась у зеркала, подрисовывая, подкрашивая глаза, и без того светившиеся счастьем тайного — пока еще тайного — душевного свидания с тем, о котором думала все больше и больше...

    А Татьяна все поняла, все! И — помогла ей броситься в этот дурманящий омут ее, Ларисы, сумасбродства...

    Нет, Сергей не видел, не чувствовал, что в ее сердце живет другой, что ее глаза загораются при взгляде на другого, что ее мысли — не о нем, не о муже. Он просто ей верил. И даже не пытался претендовать на ее ласку, если приходил с запахом. «Так, понемножку, спирта рванули, — как объяснял ей, — за рацуху... за успех безнадежного дела в сдаче проверки... за...», — этих «за» было немало в последние полгода. Но Лариса уже не обращала тогда на это никакого внимания. Ей было все ра-в-но!
    Но это было ТОГДА! Сейчас ВСЁ не так!

    Что это она кричала ему сегодня? «Ты вечно печешься только о других, а о себе, о нас — ты когда-нибудь думал?» А разве не думал? Разве то, что они сейчас живут в Новом, не его... заслуга?! Разве то, что он любит свою изматывающую службу, что его уважают в полку, что отпускают учиться, — разве для нее это ничего не значило? Или она хотела, чтобы ее гарнизонная жизнь начиналась с роскошных комнат, с ее когда-то любимой учительской работы, и чтобы не было ни тесной комнатушки, ни электроплиток у детской кроватки, ни бессонных ночей, ни ожиданий, ни опротивевших столовских тарелок, кружек, половых тряпок? Да, хотела! И хочет. Но разве так? Разве за такую цену? Нет. Нет и нет!

    Все было бы проще, все было бы чище, яснее, честнее, если бы она сделала шаг не к тому, тогда еще далекому порогу, а к нему, к Сергею. Он был совсем рядом и тогда, когда встретил ее сияющими глазами у только что сооруженных полок, и тогда, когда накануне прихода с приятелем он сказал, что они там что-то изобрели, а она пропустила мимо ушей, ничего не спросила, ничем не поинтересовалась. Когда приходил огорченный из-за каких-то служебных неурядиц и, не удерживаясь, рассказывал, что поругался с начальником, а она фыркала и говорила, что сам виноват, нечего лезть на рожон. И когда он, радостный, влетал в квартиру и, подхватывая ее под мышки, кружил вокруг себя и счастливым голосом, кричал, что его бойцы — молодцы! «Постреляли всех подчистую!» Еще тогда он был совсем рядом.

    А она была действительно глупа, действительно слепа, если не видела, не слышала, не понимала, что «Васильич» — обращение к нему по отчеству, относилось в их компаниях только к нему. Оказывается, для нее это ничего не значило. Оказывается, рядом с Сергеем жила она чужим, не родным человеком, не соглашаясь и не пытаясь согласиться, смириться с тем, что им выпало обоим. И пощечину за истерику он влепил ей заслуженно. Она даже не может вспомнить сейчас, с чего это она замахнулась на него журналом? Заслуженно... А если бы пощечины не было. Не было бы, если бы он пришел не под хмельком.

    И не приходил бы он с мальчишников с этим противным зловонным запахом спирта и сигарет, если бы она не выгнала его еще тогда, когда он первый раз с приятелем пришел домой «замочить рацуху», если бы разрешила им посидеть дома, поговорить, может быть, не всякий повод — «для нее не повод» — заканчивался бы посиделкой за бутылкой где-то у них там, в только им, мужчинам, известных укромных уголках. Она знала — сейчас знает, — что Сергей не посмел бы устраивать застолья по пустякам. Он же смог забыть — здесь смог забыть беспричинные мальчишники, в которых офицеры приятельскими группами — почти все — «снимали» свои «стрессы»...

    Но как, чем ей снять свой стресс, свой камень с уставшего, еле дышащего сердца? Как?!
...Острая боль, впившись в ладонь, теплой волной прокатилась по всему телу и вырвалась из груди невольным облегчающим стоном. Лариса оторвала руки от опухшего лица, по ее исцарапанным отвердевшим щекам пробежал холодок и тяжелой маской покрыл все лицо, и ей показалось, что не сквозь слезы, а сквозь какие-то прорези в этой маске она смотрит на свои дрожащие руки и пытается понять, что с ними, что с ней самой? Откуда, за что такая боль?

    Она резко разжала кулаки, и лопнувшая в месте ожога загрубевшая корка кожи разошлась, разрывая мякоть ладони, и на краях ранки выступила прозрачно-желтая жидкость. Это ее кровь? Почему же она не красная? Неужели у нее такая бесцветная кровь?
Лариса смотрела на свои ладони, на блестевшую полоску, на свои подрагивающие пальцы. Это ее руки. Этими руками она обнимала Сергея, этими пальцами она ласкала Алексея. Этими ладонями... Нет! Сергей не простит... Кровь... Какая же у нее кровь? А что, если...
        ***
    Сергей тихо вошел в спальню. Лариса, подобрав под себя ноги, сидела на кровати и странными, отрешенными глазами смотрела на свои ладони. Ее растрепанные волосы сосульками спадали на бледный лоб, грязно-красные щеки. Она вдруг зажмурилась, обхватила голову руками и застонала, глухо, сквозь зубы. Плечи ее дернулись, как в ознобе, она медленно открыла глаза и подняла их на Сергея. Большие, темные, наполненные каким-то детским страхом, они будто укоряли его: «Поверил? Ты чему поверил? Разве это могло быть правдой?»

    И в этом истерзанном, молящем взгляде было столько знакомого, родного, вечного!
Нет, он не желал, — не хотел, не должен был верить. Не должен! Но поверил же...
В прихожей весело, требовательно, взахлеб заверещал звонок. Сергей открыл дверь, и квартиру заполнил звонкий Леночкин голос:
— Папа, мама, вы знаете! А Петькин корабль переплыл весь пруд! Там мальчишки и камнями, и землей бросались, а он переплыл, все равно переплыл!..

        ВМЕСТО ЭПИЛОГА
   
    Очерк о майоре Евдокимове ты так и не написал. Нет, ты его уже почти закончил, работая над ним параллельно с оперативными репортажами и корреспонденциями, которыми были забиты твои блокноты и которые, естественно, должны были пройти в газете в первую очередь. Но через неделю у тебя в отделе раздался телефонный звонок, который остановил твое перо, пишущее о Сергее Евдокимове — командире отличного дивизиона.

    Звонил майор Макаров — заместитель командира полка и друг Сергея. Его просьба, как он выразился, просто обескуражила тебя:
    — Не пишите о Евдокимове, пожалуйста, расскажите о его ребятах, но фамилию Сергея упоминать не надо...
    — Что случилось, Владимир Анатольевич? Неужели за три дня командир лучшего дивизиона наломал таких дров, что вы его уже снимаете? Или жену чью-то совратил — аморальным типом оказался, и вы его на офицерский суд?... — не мог ты всерьез воспринять непонятную для тебя просьбу. — Вы его мне так преподносили... Простите, но я и сам не слепой, разбираюсь немного в людях, — почти оскорбился ты. — Да как же мне не упоминать его фамилию, если я целую неделю только и делал, что изучал его работу. О нем, как об офицере, командире, о его боевой работе... пишу уже, пишу! Как о брате родном...

    — Есть, Вадим Александрович, обстоятельства, о которых не знает и, надеюсь, не узнает и сам Сергей. В двух словах, тем более, по телефону — не расскажешь. Будете у нас — объясню и, я уверен, вы поймете меня. Не обижайтесь, пожалуйста, знаю, что труд, время затрачены, но... — Макаров помолчал, видимо, думая, как, все-таки, убедительнее обосновать свою просьбу, а, может быть, требование, так деликатно тебе поданное? И Евдокимов там, действительно, чего-нибудь накуролесил после твоего отъезда — напился, например, на радостях...

    — Знаете, Вадим Александрович, очерк о нем может только помешать. Буду откровенен: есть у него завистники, а газетная публикация только раздразнит кое-кого, — развеял твои бредовые мысли Макаров. — Вот и все, что могу сказать сейчас, — и неожиданно добавил. — Но если бы и рассказал вам все, как есть и почему, — об этом написать вряд ли возможно...
    — Хорошо, воздержимся! — не без сожаления пообещал ты Макарову. Он-то зла своему другу не пожелает.
        ***
    Только через год, когда тебе снова удалось побывать в «гостях» у — теперь уже подполковника — Макарова, ты узнал истинную причину его необычной просьбы. Но об этом, и впрямь, в газетах не пишут...

    Июль-август 1988 г.