Василь Загуменик. Глава 2

У Василя была любовница, из высокопоставленных дам – второе лицо в горкоме партии! Звали её Дина Георгиевна. Из-за большой разницы в возрасте он называл её Мадам (шутя, конечно). Василь и Дина тщательно скрывали свои отношения – горком партии, de facto представлявший собой верховную власть  города, очень пёкся о нравственности своих сотрудников, подвергая проштрафившихся чуть ли не всем «десяти казням египетским».


Дина Георгиевна, как только Василь ложился в стационар, организовывала ему уборку квартиры и подворья силами своих подчинённых. Кто не знает, что существует категория людей-молчунов, которых образно называют «могилами»! «Могилы» – ценнейшие работники – в смысле того что им можно доверять любую тайну. Они тупо повинуются начальству и умеют держать языки за зубами, причём умом не блещут – это про них  сказано: хоть дурак, да свой.


Раболепие «могил» доходит до фанатизма – особой формы бесноватости. Их невозможно поколебать и науськать против патрона, будь патрон хоть тысячу раз неправ. «Могилы» никогда не предают. Именно к этой категории относились  те «зашоренные» бабы-молчальницы, которые работали у Загуменика, во всяком случае, работали до сих пор.


Остановившись у калитки, Василь в недоумении округлил глаза. «Вот те раз! Никто не приходил… Похоже, обо мне забыли… Странно… И о чём себе думает Мадам? Неужто разлюбила? – где-то глубоко в подсознании засвербело доселе неведомое чувство – эгоистическое чувство мужчины, избалованного женским вниманием. Он стал отгонять дурные мысли, даже махнул перед лицом ладонью, будто гнал прочь назойливую муху: – Вряд ли! – чуть ли не крикнул он, – я же не навязываюсь… и никогда не навязывался… и всё это надо ей, а не мне…».


Но как Василь ни уговаривал себя, свербящее чувство возвращалось и возвращалось: «А не завёлся ли у Мадам кто-то другой?  Может, я уже давно имею дублёра и гордо расхаживаю с ветвистыми рогами – почему бы и нет? В таком деле два – всегда лучше, чем один, а три – лучше, чем два: есть возможность выбора… Здоровая конкуренция, так сказать».


Василь вспомнил сладострастные захлёбы, испускаемые Мадам в оргазме;  вспомнил, какому унижению подвергает она себя, лаская интимные части его тела; вспомнил, как рискует заболеть, высасывая из чахоточного рта слюнявые поцелуи (с языком вместе)… Вспомнил  – и категорически отринул измену. Нет и нет! Её властелин, её царь, её бог – он! Он, и только он, никто другой!


Мадам никогда не понимала, как можно любить мужчину за душевные качества, за отвагу, даже за героизм. «Всё это – высокопарная чушь, – говорила она. – Ахинея. Демагогия. На кой ляд мне какая-то там душа или доблесть, если в штанах у него – прыщ! Любить мужчину можно только за одно…».


В этом смысле Василь был для неё эталоном  и мог спать спокойно. Ради этого одного Мадам ни перед чем не остановится. Вот намекни он ей: «убей мужа» – и она убьёт не задумываясь, задушит во сне подушкой и достанет справку, что умер от паралича сердца. Поэтому прокрученные только что мысли, а не является ли он третьим лишним, были  ни чем иным как минутной слабостью. Василь решительно отбросил сомнения и твёрдо сказал: «Нет, не то! В этом я уверен на сто процентов».


Тогда что? – мучил вопрос. Что такого могло произойти, что нарушило давно устоявшийся порядок их тайных взаиморасчётов?  Василь перебирал предположение за предположением, но тщетно – ни одно из них не укладывалось в реальные рамки.


Он вошёл в хату, увидел пыль, дохлых мух на подоконнике, нюхнул нежилой затхлости и понял, что надо что-то делать, а что – сообразить не мог. Как собирался в больницу, разбросав, где попало, вещи, так всё и валялось в беспорядке. Сгоряча решил начать уборку, так как на какой-то миг ему показалось, что вот он сейчас мало-мальски уберётся – и всё станет на круги своя.


Но вещи валились из рук, приткнуть их было некуда, двигался он по хате сомнамбула сомнамбулой. «Да при чём тут уборка! – пнул он с досады табуретку. – Дело не в уборке…». Но в чём тогда оно, дело-то? Ответ так и не приходил на ум.


Василь увидел в окно как по тротуару шествует Тамара Глушко. Мелькнула мысль: а не привлечь ли её в качестве рабсилы, пускай вымоет-выскоблит здесь всё – сочтёт за счастье небось. Тамара была невеста на выданье, Василь ей очень нравился, помани пальцем – прибежит рысью. В глазах слободчан Тамара слыла интересной девушкой, Василю не раз намекали, что из них получилась бы прекрасная пара. Но Тамара была своя, слободская... Кроме того, он не находил её интересной.


На Кизияре женскую красоту вообще понимали превратно. Ценились толстые, с фигурой типа «подушка, перетянутая бечёвками». Правда, слишком толстые (их почему-то называли маникюршами) котировались не так высоко, как просто толстые, но и они были милее, нежели худые.


Да чтоб личико было кругленькое да скуластенькое – «наливное яблучко», да чтоб щёчки пухленькие – «пампушечки», да чтоб носик вздёрнутый – «кирпатенький», да чтоб зубки крохотные – «дробненькие», да чтоб глазки кругленькие, как у мышки – «монисточки». А вот удлинённое лицо («коняка»), впалые щёки («чихотка»), продолговатый нос («руль», «держак», «шнобиль»), крупные зубы («кабачки»), большие выразительные глаза («как две залупы»), длинные и узкие в щиколотках ноги («костыли») считались признаками уродства.


Василь сравнил Дину с Тамарой – небо и земля. Ему так захотелось обнять свою драгоценную любовницу! Кобылку... Такая нежность обуяла к ней! – как никогда. Тревожное состояние, прерванное было созерцанием Тамары, вновь вернулось к нему.


И тут его мысль наткнулась на Аню Пальчик – а как же иначе! Аня была давней знакомой Василя. Когда-то они учились в одном классе, и все ребята думали, что она за ним «бегает». Так думал вначале и он. Однако любви не получилось – видно, её меж ними и не было (странно! – по крайней мере, с её стороны). После окончания школы они потеряли друг друга из виду. Потом у Василя умер отец, а через восемь лет умерла и мать. Он остался один на один с жестоким миром, бедный, больной, но гордый.


Был момент, когда гордость дала течь – ему так захотелось склонить свою горемычную голову на чьё-нибудь истинно  дружеское плечо. Василь вспомнил про Аню и пришёл к ней. Аня его обогрела, накормила-напоила, внимательно выслушала, рассказала, как сама жила все эти годы. Поведала и о том, как мучилась в  замужестве – за одним пожилым человеком, экспедитором. Брак оказался неудачным. Развелась, но духом не пала – обустроила своё гнёздышко и жила одинокой непритязательной жизнью.


Василь стал захаживать к ней регулярно, но не с тем, чтобы позабавиться как с женщиной, а с тем, чтобы поплакаться в жилетку, попить чайку с вишнёвым вареньем, покушать пирожков с выжарками и обсудить наболевшие вопросы. Его подкупало в Ане как раз то, что она «не лезла ему в штаны» и  не пыталась женить на себе.  А чтоб Василь и впредь не воображал «ничего такого», успокоила его раз и навсегда: «Я, Вася, честно говоря, к мужикам вообще безразлична, они для меня – что есть, что нету их. Так что тебе ничего не грозит. Поэтому-то у нас с тобой и раньше ничего серьёзного  не было. Да и не ссорились мы тоже поэтому – я ведь никогда не ревновала, ты заметил, наверно? Просто были как брат и сестра, и всё».


От этих слов Василю стало её жалко – несчастная какая-то: и добрая, и молодая ещё, и всё при ней, а такая равнодушная к прелестям жизни, надо же! – и он привязался к ней ещё больше. Привязался как к хорошему, отзывчивому, уютному человеку. Бывают такие женщины, почти как святые, которые словно бы для того  и созданы чтобы помогать беспомощным мужчинам, ничего не требуя взамен.

 
Работала Аня в горкоме партии, у Дины Георгиевны, на какой-то хитрой должности – вроде мальчика на побегушках. Пользуясь свободным режимом и ненормированным рабочим днём,  помогала ей по дому. Как часто случается между барыней и служанкой, между ними сложились доверительные отношения, ну прямо дружба навек. «Не представляю, Анночка, что делала бы я, не будь тебя, – признавалась в порыве благодарности Дина Георгиевна. – Ты для нашей семьи – как тот мужик, что двух генералов прокормил». А та, по-собачьи заглядывая в лицо хозяйки, отвечала: «Что я, Дина Георгиевна! Такое скажете!.. Вот Вы – это да!.. Без Вас моя жизнь вообще была бы как день без солнышка».


В отличие от фригидной домработницы, хозяйка дышала к мужчинам весьма неровно, тем более к молодым и красивым. Мужу изменяла «по-чёрному», объясняя свою супружескую неверность образным выражением: «Под горой крутою мирно спит джигит», где под словом «гора» подразумевала мужнин живот, ну а под словом «джигит» – сами понимаете что.


Дина Георгиевна не терпела в мужчинах трёх «пороков»: курчавых волос (особенно на лобке), бочкообразной талии и раздвоенного подбородка. «Когда у мужика ямка на бороде и подбородок поделён надвое, – кривилась она, будто нюхала дохлую мышь, – то со стороны кажется, что лицо у него заканчивается яйцами... в мошонке».


И надо же было случиться, чтоб все эти три «порока» были у её благоверного – достопочтеннейшего Николая Ивановича Сторчилы! «Ну и что! – смирилась Дина Георгиевна, когда двадцать лет назад выходила за него замуж. – А что делать, если сама – ноль без палочки, ни кола ни двора. А он, как-никак, возглавляет торговую сеть города. И всюду вхож. Карьеру мне обеспечит, жить буду как за каменной стеной, и вообще…». Кстати, всю жизнь – по  поводу и без повода – она дразнила его: «Кучерявый без волос, тоненький как бочка».


На каждый роток не накинешь платок: слухи, что Дина Георгиевна «слаба на передок», просочились в народ. Простые городские парни не раз подкатывались к ней с предложением своих услуг, и, надо сказать, многие были замечены и приближены. Покорить такую крупную партийную акулу считалось для них доблестью – представляете, что они испытывали, когда сама власть валялась у их ног и умоляла: «Давай, милый, давай! Ещё, ещё, ещё! Ах, потрясающе…». Любую компанию за кружкой пива можно было позабавить, рассказав, как она «кричала, когда кончала».


Других возможностей в одночасье прославиться в том стоячем болоте, в котором эти парни жили, не было. Да и меркантильный интерес играл здесь не последнюю роль. Понятно, на такое мог решиться не всякий, а лишь тот, кто был бесстрашен, уверен и, главное, кому было чем потрясать. Она, кстати, не стеснялась сказать тому, кто переоценивал свои мужские достоинства: «Да ну тебя! Больше настраивался, чем играл… К тому же как ложкой в ведре… Щекотунчик… Знала бы – ни за что не согласилась, только зря время извела… Суёшься в волки, а хвост поросячий».

 
Аня была золотой рыбкой для Дины Георгиевны: своё уютное гнёздышко она приспособила, во-первых, под кабинет психологической разгрузки начальницы, а во-вторых (и это главное), под бункер тайных встреч с мужчинами. Жила Аня в центре города, возле горкома партии, что для Дины было сущим даром судьбы. Близко от работы – ничего не стоило заскочить в любую минуту. При необходимости можно было легко затеряться в толпе –  оживлённая улица, огромный рынок, разношёрстный народ. И сотрудники, если увидят, не спросят: "А чего вы здесь оказались?". Но главное – это квартира. Из всех квартир дома, в котором жила Аня, лишь её квартира через отдельный ход сообщалась прямо с улицей. Нырнул с тротуара в дверь или из двери на тротуар – и миновал лобового столкновения с вездесущим соседом.


Дина Георгиевна часто захаживала к Ане в перерыв, чтоб в домашней обстановке расслабиться, опрокинуть рюмашку, покурить – подальше от «ненавистных глаз горкомовских пузачей». Потом пожевать мускатного ореха (перебивает запахи) – и снова на службу.


Как-то раз в промозглый зимний день Василь был у Ани, и пришла Дина Георгиевна.
Увидев её, Василь подумал: «Ишь, какая мадам… Вот бы её на болванец посадить…». А она подумала в свою очередь: «Вот это мужчина! Прямо идеал какой-то… У такого и там должно быть не хуже…» – и сделала всё, чтобы этот «идеал» стал её клиентом по вызову. И вот уже несколько лет Василь пользовал Дину, да так успешно, что она всякий раз после этого самого дела блаженно зажмуривала глаза и с многозначительной растяжкой в голосе произносила сакраментальную фразу, известную на весь мир:
– «Да-а-а… Ум – хорошо, а х… – лучше», – сказала жена профессора, слезая с колен простого слесаря.

 
Ей нравилось в Василе всё. И «ртутные» глаза, и колючие щёки, и выступающий кадык. И щуплый стан – «без лишнего мяса». И прямые угловатые плечи, и впалые бока, и чуть втянутый живот. И узкий, сексуальный таз, и чёрная волосяная дорожка, бегущая от лона до самой подложечки, на которой нередко живописались белёсые лужицы случайно обронённой опалесцирующей спермы. А тонкий аромат его низа прямо-таки сводил её с ума – она чувствовала, что от удовольствия  теряет сознание. Ей даже нравились его садистические наклонности, когда, войдя в раж, он мучил её как хотел. Нет, садистом он не был, но садистические наклонности проявлял – это разные вещи (иначе каждого ребёнка, отрывающего крылышки бабочке, надо принимать за садиста). Причём желание причинять физическую боль вызывалось у Василя не столько женской сутью партнёрши, сколько принадлежностью её к привилегированной  касте.

 
Связной в этом тайном альянсе и ангелом-хранителем, конечно же, была Аня, которая обеспечивала всё: «явку по заявке», выпивку-закуску, чистое постельное бельё, безопасность в непредвиденных ситуациях. Она оставляла их вдвоём и исчезала, а когда возвращалась, никого уже не было – у Василя был свой ключ.


Он всегда приходил первым, отмыкал замок, заходил в квартиру. Парадную дверь держал незапертой до прихода Дины Георгиевны. Той стоило чуть надавить на неё – и, нисколько не задерживаясь у порога снаружи (что было очень важно для конспирации), она оказывалась  в квартире. Вот буквально только что шла по тротуару – и вдруг нет её, исчезла, как будто испарилась. Уходил Василь последним. Убедившись через занавешенное окно, что Дина Георгиевна благополучно покинула дом и растворилась в человеческой массе, он выжидал ещё какое-то время, а потом, заперев дверь, удалялся сам. И только после этого появлялась хозяйка и наводила марафет. И так до следующего раза.


Посреднические услуги Ани, моральные и материальные издержки оплачивались Диной Георгиевной щедро. Сам же Василь был на редкость немеркантилен, заявляя:  «Моё хозяйство не продаётся и не покупается». Этим самым он сохранял для себя свободу действий  (хочу – приду, хочу – не приду) и держал сорокатрёхлетнюю любовницу в постоянном страхе, что он может действительно когда-то  не прийти, и лафа кончится. От подобных мыслей она приходила в ужас – и его акции взлетали на недосягаемую высоту. Единственное, на что согласился гордый любовник, и то с трудом, так это  присылать ему женщин в услужение по хозяйству, чтобы дом и подворье не потонули в грязи. «Не надо расточать себя на возню с тряпками да цапками – не царское это дело! У тебя другое предназначение в жизни…», – говорила она.


Откуда брались эти вышколенные тётки, его не интересовало. В глаза он их видел крайне редко, так как приходили они почти всегда в отсутствие хозяина. Но Василь точно знал, что выделить одну-две пары рабочих рук по целевому назначению, то есть в услужение любовнику, было для Дины Георгиевны сущим пустяком. Механизм этот был чётко отлажен и уже несколько лет действовал без сбоев.
Поэтому не удивительно, что, придя из больницы и обнаружив поломку этого механизма, Василь сильно обеспокоился, заподозрил неладное и принял решение: сегодня же, чего бы ни стоило, разузнать, что произошло. Естественно, засобирался к Ане. Уж та наверняка знает.


Выкатил велосипед, да вот досада – заднее колесо спущено. Взял насос, стал качать – не получается, камера проколота. Хотел заклеить – клей высох. Плюнул на велосипед и пошёл пешком. «Четвёртый час уже, – констатировал Василь, увидев, как проследовал пригородный поезд на Каховку. – Надо поторапливаться». Вышел за калитку, сухой веткой отбросил в кусты кляп и зашагал.


Примчался к Ане. Та была дома, выглядела плохо и была грустная-грустная. Не здороваясь, прямо с порога спросил:
– Что стряслось?
Аня горько зарыдала, и ему пришлось долго утешать её, прежде чем получить вразумительный ответ. А ответ был таков:
– Всё пропало, Вася, забрали нашу благодетельницу, посадили… И где она теперь, и что с нею – ума не приложу. На работе все молчат, как в рот воды понабрали. Делают вид, что ничего не произошло – боятся друг друга. Каждый за свою шкуру дрожит.


Когда Василь спросил, за что её взяли, Аня сказала, что не в курсе, но сказала так, что он понял: всё она знает, только говорить не хочет, может быть даже, ей приказали молчать. Он настаивал и настаивал на ответе – она уходила и уходила от ответа. Каждый его вопрос отражался на её лице мученической гримасой. Доказательством того, что говорить ей запретили, была такая фраза: «Я не могу всего сказать, Вася… не мо-гу… Пойми меня правильно и не приставай с ножом к горлу».


Василь долго уговаривал перепуганную Аню не сомневаться в нём, плюнуть на все "не могу" и открыть правду  – ведь они друзья. Какие могут быть между друзьями недомолвки! Поделят душевный  груз пополам, глядишь, и легче станет.  Он привёл целый арсенал клятв, что никому ничего не скажет,  что будет нем как рыба.  И  всё равно та молчала.  И только после того, как он поклялся памятью покойных родителей, она решилась:
– Хух, даже язык не поворачивается, – тянула она с ответом. – Смотри ж, Вася, чтоб нигде ничего не просочилось, а то  я тоже пойду туда,  куда Макар телят не гонял... Меня ж вызывала кадровичка и строго-настрого предупредила: «Вот тебе, Пальчик Анна, три больших НЕ: ничего НЕ видела, ничего НЕ слышала, ничего НЕ знаю! Поняла?». – Я дала слово. Но этого оказалось мало. Кадровичка покрутила головой: слово, мол, к делу не подошьёшь, и потребовала подписку о неразглашении. Я и подписку дала. А сама нарушаю… Ты ручаешься за себя?


Василь приложил левую руку к сердцу и так молитвенно склонил голову набок, что мучить его придумыванием дальнейших ручательств было уже неприлично.  «Ну, куда уж больше! – говорил ей внутренний голос. – Больше от него и требовать нечего. Считай, человек побожился. Чего ж ты ещё хочешь! Не заставлять же его землю есть, в самом-то деле».
Сомнения  Ани исчезли: «Нет, этот не проболтается. Смело можно рассказывать».


Она пересела со стула на диван, чтоб было поближе, доверительно тронула его за лацкан пиджака и, заговорщически перейдя на шёпот, начала:
– Представляешь, Вася… ей же на зад товарища Сталина прикрепили… А она, бедняжка, ни сном ни духом не знала – так и шла по коридорам… с улицы в кабинет… в руке портфельчик… на лице, как обычно, улыбочка … Пока не указали…
Василь сидел с квадратными глазами и ничего не мог понять:
– О чём это ты, Аня? Подожди, не могу сообразить… Как прикрепили?.. Зачем прикрепили?..
– А что тут соображать! Взяла какая-то сволочь да и прицепила ей рыболовным крючком портрет товарища Сталина чуть пониже поясницы… прямо там, где жакетик кончается – тот, мышиного цвета, ты знаешь его – с сиреневой оторочкой что…
– А кто ж  это обнаружил? И зачем сор из избы вынес?
– Есть там один «добродетель»… зуб на неё имеет… Увидел, ткнул пальцем и так ехидно-ехидно спрашивает: «А что это у вас, Дина Георгиевна, такое? Ну-ка, ну-ка… Интересно!..». После этого и началось… Как она просила его, как умоляла сделать вид, что ничего не случилось! – ни в какую, будто специально, гад, ждал этого момента. Знаешь, что он ей сказал? «Вы же сами, – говорит, – нас учили беспощадно карать за недоносительство. Поэтому как я могу молчать! – извините, Дина Георгиевна, но это будет не по-большевистски».


 Упомянув ещё раз про жакетик с сиреневой оторочкой, Аня снова зашлась рыданием, потому что он ассоциировался у неё с тем прекрасным временем, когда ещё всё было хорошо, когда Дина Георгиевна благоухала духами, а жизнь текла размеренно и беззаботно. Выплакавшись,  продолжила:
– …Небольшой такой портретик, похоже, из какого-то учебника. Кто прицепил, где, когда? – ничего не известно. Там весь горком гудел, пока не спустили срочное указание прекратить разговоры и не распространять слухи. Эта падлючка Нинка жополизка…
Аня хотела в чём-то упрекнуть «падлючку и жополизку» Нинку, но Василь перебил её:
– И что теперь?
– Да что теперь!.. Теперь – известно что! Ведётся следствие. А может, уже и тово… Конкретно ничего пронюхать невозможно – все избегают обсуждать эту тему, видно, тоже дали подписку, как и я. Ещё бы! Такое пятно на всю партийную организацию города!


Василь схватился за голову. Крайнее беспокойство отразилось на его лице, и не потому, что он мог быть уличен в связях с «преступницей», узнай кто-нибудь об их отношениях, а потому, что, будучи в глубине души джентльменом, он не мог оставаться равнодушным к страданиям женщины, тем более любящей его. Да, семейного союза между ними нет и быть не может. Да, рано или поздно он найдёт подругу своих лет и своего круга, которая станет матерью его детей. Да, когда-то он оставит Дину Георгиевну. Но какое сейчас это имеет значение? Он привязался к ней, на данном этапе это его женщина, и она в беде.

 
Аня и Василь говорили допоздна – всё решали, как теперь им, сиротам, жить. Сошлись на том, что надо набраться терпения и ждать – наверняка компетентные органы разберутся и отпустят Дину Георгиевну, ещё, пожалуй, и извинятся. Это же явная чепуха – не могла же она сама себе прицепить портрет, тем более вождя! И куда!.. Смешно!
– Так что будем ждать, Вася, – сказала Аня, –  ничего другого тут не придумаешь. Да и что мы можем!


Где-то поблизости хлопнула дверца машины – Аня вздрогнула. Василь как раз собирался уже уходить и стоял у порога. Украдкой глянули из-за шторы на улицу – да, действительно, на обочине – легковой автомобиль (редкость по тем временам). Решили подождать, пока он уедет, а то как-то не по себе. Ждать пришлось недолго.  Минут через пятнадцать снова стукнула дверца, автомобиль замигал огнями и удалился – от сердца отлегло. При прощании Аня уже не плакала – перегорело. Гость, соблюдая меры предосторожности, наконец-то удалился.  Хозяйка, измученная перипетиями минувшего дня, сразу же легла в постель и уснула.

-----------------------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2010/09/21/875