Потусторонняя правда

Я – в какой-то аудитории. Похоже, в университетской. Слева – сидит, уткнувшись длинным и острым носом в бумажный лист, лежащий перед ним и сверкающий первозданной белизной, и пыхтит молодой человек, который вполне бы сошел за внука.

Я – озираюсь по сторонам и вижу, что, кроме соседа и меня, здесь с полсотни юных бедолаг.

Я б, пожалуй, еще долго изучал аудиторию, но мое любопытство прервал окрик, неожиданно хлестнувший меня:

- Не вертеться!

Я, исполнив команду, сижу смирнёхонько, но вопросы все равно лезут в башку. Обстановка свидетельствует: я – на вступительном экзамене. Это, положим, понятно, но я-то что здесь забыл; вовсе одурел на старости лет? Вот-вот и семьдесят стукнет… В мои ли лета в абитуриенты записываться? Верно: в этом университете не довелось прежде обучаться, но теперь-то уже поздно дурью маяться. Более того, диплом вуза имею. Другого, но имею. К тому же, по правде-то говоря, сам любого университетского теоретика-профессора могу в своем деле кое-чему поучить.

Ну, ладно: что сделано, то сделано. По крайней мере, не припомню, чтобы меня  силком сюда затягивали. Выходит: коли назвался груздем, то  полезай в кузовок и попусту не пищи.

Я – тупо гляжу в экзаменационное задание, лежащее передо мной и мозолящее глаза. Гляжу и ничего не понимаю. Почему? Беспробудно туп, что ли? Есть объяснение: экзамен-то по иностранному языку, а у меня и в аттестате зрелости по сему предмету прочерк… Так получилось… Сие незнание не слишком тяготило в практической работе. За рубеж ездил, но не в творческую командировку, а в качестве туриста.

Сосед слева, вижу, шею тянет, чтобы заглянуть в мои записи, чтобы слизать у меня. Но… Слизывать, собственно, нечего.

- Тоже проблемы? – еле слышно спрашиваю соседа. Тот согласно кивает. Я сочувственно говорю. – Понимаю, хорошо понимаю, - потом спрашиваю. – Какой язык в школе изучал?

- Никакого не изучал, а проходил английский, - вздохнув, отвечает сосед и тоже по-свойски, по-приятельски, значит, как ровню спрашивает.  – А ты?

- По сути, никакого – даже не проходил.

Сосед таращит на меня глаза.

- Как это?

- Без малого шестьдесят лет назад, - говорю, - сидя в пятом классе, начинал немецкий…

- А что потом?

- Потом были вечерние «университеты», где обычно преподавателей иностранных языков не было. И так до конца одиннадцатого класса. А у тебя с чего проблемы?

Сосед на глазах грустнеет.

- Любил над англичанкой поприкалываться. Ну… И она выставляла меня за порог.

- А выпустился как?

Сосед тихонько всхохотывает.

- Три пишем, а два – в уме. А зачем больше?

- За тем, - поучительно говорю я, - чтобы проблем таких, как сегодня, не было.

Мальчишка хихикает.

- А «шнурки» на что? Они свои обязанности знают: слегка подмажут – и я проскользну.

- Счастливчик, - говорю я и вздыхаю. – Мои «шнурки» давно уже на том свете, да если бы и были, то на их подмазывание я бы не стал рассчитывать, ибо были бедны, как церковные крысы. Да и зачем?

- Чтобы «корочки» иметь, - сказал сосед и со знанием дела добавил. – Нынче без «корочек» прямой путь в дворники.

Я самодовольно утешил парня.

- Диплом у меня есть… Лежит и пылится где-то

- Есть? И что, чудило, тогда тут делаешь?

- Сам не знаю.

- Понятно: сдвиг по фазе.

- Возможно… Во всяком случае, сижу, как и ты, гляжу на экзаменационное задание и – ни в зуб ногой. Я ведь из немецкого языка помню лишь один вопрос, - я киваю в сторону окна. – Was ist das?.. И один ответ: ist das Fenster. Тут же, - киваю на задание, - требуют не только перевести текст без словаря, а и сделать грамматический разбор предложения…

Меня обрывает все тот же окрик:

- Разговорчики в строю!

Я обидчиво ворчу себе под нос:

- Не экзаменатор, а фельдфебель какой-то.

Тут слышится звонок. Все тот же голос командует:

- На перемену – шагом марш!

Мальчишки и девчонки устраивают в дверях аудитории настоящую давку.

Я ничего не понимаю: какая перемена на экзамене? В мои времена все было не так - строже. Хмыкнув, дождавшись конца давки, тоже выхожу в коридор, чтобы старые косточки поразмять. Иду по длинному и узкому коридору, читаю таблички на дверях. Увлекшись, не заметил, как очутился уже на третьем этаже. Спохватившись, стал спускаться к себе. Оказывается, перерыв закончился и все абитуриенты в аудитории. Извинившись, зайти? Решаю, что нет смысла, что от дурацкой затеи стоит отказаться. Поворачиваюсь и иду к выходу. Тут вижу полуоткрытую дверь одной из аудиторий. Зачем-то заглядываю, а потом и захожу. На входе – за столом женщина. Спрашивает:

- Журналист? На семинар? Кем командирован?


- Верно, журналист, - отвечаю, сам зачем-то прохожу и занимаю место за столиком на «галёрке». Устроившись поудобнее, продолжаю отвечать на следующие вопросы. – Однако отсеминарился. И уже давно. Стало быть, не мог быть кем-либо командированным.

Женщина, недовольно фыркнув, резюмирует:

- В таком случае, нечего попусту шляться. Лучше бы помог мне в организации встречи семинаристов.

Догадываюсь, что имею честь лицезреть представителя творческого союза.

- Сейчас, сударыня, - не имею возможности…

- Скажи лучше, что лень-матушка одолела.

- Не правда: если бы заблаговременно попросили…

Дама кривится и прерывает:

- Ну, да! Найдешь тебя!

Меня чуть-чуть коробит: с сударыней не знаком, а она почему-то со мной на «ты».

- Какие проблемы? В вашей организации есть и домашний мой адрес, и номер телефона. Более того, указан и адрес современного средства связи. Однако от вас за последнее десятилетие – ни единого звонка, - я ядовито итожу. – Так что меня найти гораздо проще, чем вас. Потому что творческий союз вообще ушел в подполье – ни слуху, ни духу. Даже странно, что какой-то семинар для кого-то пытаетесь провести. Смешно, но факт: я с полгода вас искал…

- Меня, что ли?

- Хоть какого-нибудь представителя союза.

- Зачем?

- Стыдно признаться, но ради того, чтобы членские взносы заплатить. С большим трудом, но нашел-таки. Таких дураков, как я, слава Богу, мало, поэтому журналисты о взносах предпочитают не вспоминать. Как, впрочем, и функционеры от союза.

Женщина проворчала:

- Критикан нашелся…

- Разве, сударыня,  это критика?! Всего-то легкое пощипывание. Если говорить всерьез, то никакого Союза журналистов в России не существует. Он есть, но лишь на бумаге, по формальному списку проходит. Что он делает? Чем занят? Что его волнует? Об этом не только общество, а и сами члены творческого Союза, в большинстве своем, не знают.

- Смотри-ка, как разошелся! Кто ты такой, чтобы?..

- Кто я такой? Я, сударыня, - член Союза журналистов с тех времен, когда вас еще и на свете не было. Так что имею право. И не только юридическое, а и нравственное.

- Это – круто!

Я слышу мужской голос. Гляжу в ту сторону, откуда донеслась фраза, и вижу сидящего ко мне вполоборота мужчину, поглаживающего свою клиновидную ухоженную бородку. Его появления я и не заметил. Или он был все время? Полагаю, что это один из профессоров университета: готовится к предстоящей лекции перед семинаристами.

Женщина недовольно замечает:

- Крутых много, а помочь некому.

- Помочь? Вам? Можно помочь больному коню, а издохшему – уж ничто и никто не поможет, - чувствую, что я окончательно завелся и теперь меня трудно будет остановить. – Я о кинематографистах больше знаю. Они, худо-бедно, копошатся, о чем-то спорят, с чем-то не соглашаются. Короче бузотерят. Смело хвосты поднимают даже на самого Никиту Михалкова, лучшего друга  Путина.

- Но-но! – вижу, как профессор грозит мне пальчиком. – Вот этого не надо… Это святое имя оставьте…

Профессорская реплика окончательно взорвала меня.

- Вот-вот! – запальчиво кричу я в ответ и вижу, что аудитория почти заполнена молодыми людьми, скорее всего, семинаристами. Многие подхихикивают, но мне трудно понять, то ли одобрительно, то ли ехидно. Однако это меня еще больше подогревает. – Их, - продолжаю кричать, - вы и готовите.

- Мы готовим, - возражает профессор, - отличные кадры. А вы, сударь, со своими представлениями о журналистике устарели.



- Вот тут вы правы, господин профессор: я устарел! И не современен. Нынешняя журналистика – это повальное лизоблюдство и угодничество.

- Необъективно, - продолжает возражать профессор, - сударь, судите, поверхностно.

- Необъективно, да? – оглядевшись, собираю в охапку лежащие на столах пухлые газеты. – Хотите, не заглядывая в страницы, скажу, о чем пишут?

- Любопытно, знаете ли, крайне любопытно, - ехидничает профессор.

- Если это центральная газета, то… Медведев там, Путин тут, либо Путин там, Медведев тут. Медведев сказал… Путин поручил… И наоборот. Одни и те же вариации и на одну и ту же тему, повторяемые изо дня в день. Не тошно? Где критический взгляд журналиста? Где проблемы экономики, политики, общества? Если и говорится, то непременно с использованием ссылки на мнение верховной власти. Как в недавние советские времена: если имеются, то отдельные упущения, с которыми власть нещадно борется; если успехи, то они грандиозные, уникальные, невиданные до селе в мире. Где скромность журналистская? Разве можно петь вечные дифирамбы власти и правящей партии? Одним словом, не журналисты, а жополизы, тщательно подчищающие задницы у власть предержащих. Не противно, нет? Региональная и муниципальная пресса? На своем уровне, но точная копия.

- Но иногда…

Я прерываю профессора.


- Иногда появляются в газетах, якобы, критические  материалы, но из-за них выпирают ослиные уши заказчика. Им может быть кто угодно – президент, премьер, губернатор, мэр, либо олигарх, сводящий личные счеты с конкурентом. И это журналистика?!

- А вы-то сами в советское время не тем же самым занимались? – вопрошает профессор, пробуя прижать меня к стенке.

- Можете перелистать подшивки тех лет, - говорю я, - и уверяю, не найдете хвалебных од власти. В качестве примера назову лишь два заголовка статей за 1989 год: региональная газета – «В плену потогонной системы», центральная – «Спасу нет от болтовни». В первой статье речь идет не об американцах, а о советской экономической системе; во второй статье разговор о болтовне и болтунах и опять же не там, за бугром, а внутри КПСС.

- Какая похвальба! – качая головой, бурчит женщина.

- Не плохо, когда есть чем похвастаться. По крайней мере, со мной вынуждены были считаться. Власть, конечно, не любила меня, но вынуждена была терпеть. Кто нынче уважает журналистов-угодников? А никто! Нет, их услугами широко пользуются, но лишь до той поры, пока не подчистят властные задницы. Потом облизавших вышвыривают. А кому они нужны: сделали свое грязное дело – гуляйте, братцы, смело, но где-нибудь там, подальше от власти.

- Голословное утверждение, - заявила женщина и в аудитории прошелестел смешок.

- Как бы не так! Сколько труда положил тот же Владимир Соловьев, чтобы кремлевские сидельцы выглядели благородно. И что? Где он сейчас? Отработанный материал и место ему на свалке. А народ, еще недавно упивавшийся соловьиными трелями, уже и забыл про него. И это расплата за сделанную грязную работу? Кстати, если бы местную журналистскую братию губернатор Россель хоть чуть-чуть уважал, не обвел бы вокруг пальца целую организацию.

Женщина насторожилась.

- На что намекаешь?

- Союз журналистов поспешил сообщить, что переезжает в новый офис, в старинный особняк на Карла Либкнехта. Поверили в посулы Росселя. И результат? Шиш с маком, а не офис. В том особняке разместились другие хозяева, очевидно, они ближе к властному телу и, главное, более обеспеченные. Да, с несколько подмоченной репутацией, но, как известно, деньги не пахнут. Позволил бы губернатор так обойтись с подлинно независимыми журналистами? Ну…

Перед глазами стало все меркнуть, и я проснулся. Лежу, глядя в потолок, и спрашиваю сам себя: что это было? Сон, смахивающий на явь? Во всяком случае, под сказанным во сне могу подписаться и  наяву.

ЕКАТЕРИНБУРГ,  июль 2010.