Ленка

Некоторые и в двадцать – лишь неясный набросок, кусок мрамора, из которого мастер Время постепенно высечет человека. Мягкие, неопределенные черты, щенячья припухлость тела, движения, старательно слизанные с какой-нибудь телезвезды – можно только догадываться, что за женщина отразится в зеркале через десяток лет. Что ж удивительного – люди и рождаются к жизни совсем не готовыми. Это олененок, едва выпростав ножки из материнского живота, уже через полчаса готов бежать, скакать, таращить любопытные глаза на полный опасностей, но удивительно прекрасный мир вокруг. Человеческий ребенок в первый месяц не способен даже сфокусировать зрение и отвечает раздасованным родителям мутным взглядом, смотрящим будто бы внутрь себя, а скорее – в никуда… Целый год мы не умеем ходить; три-четыре – внятно говорить; многие лет до пятнадцати не знают, как приготовить еду сложнее бутерброда и исчезни вдруг родители – через полгода окончательно отравили бы себе желудок. Кое-кто даже став взрослым, боится темноты и собирает вечеринки каждый раз, как остается дома один – лишь бы не спать в гулкой страшной пустоте, в которую превращается уютная в остальное время квартира. Некоторые – чаще всего это бывают девушки и гении – до того не приспособлены к повседневности, что, как моллюски-прилипалы, ищут днище понадежнее, чтобы к нему прилепиться.
Ленка же у тети Иры получилась какой-то другой породы. В ней полностью отсутствовала детская неуклюжесть и растерянность. Когда другие дети канючили, выпрашивая у мамы «хоть что-нибудь», Ленка точно знала, чего ей хочется – куклу с длинными волосами, поклонение, белое платьице, едва закрывающее трусики с оборками. Она никогда не спотыкалась и не падала, как другие малыши, не носила зеленку на коленках. С тех пор, как Ленка встала на ноги и пошла, постояв в нерешительности не дольше секунды, она всегда удивляла окружающих идеальной осанкой. На фото непременно выглядела моделью – не из-за какой-то особенной красоты: просто, не задумываясь, принимала самые выигрышные позы. Девочки куда старше и даже настоящие, взрослые женщины присматривались к ней, стараясь запомнить, как нужно выгнуть плечо, повернуть ногу, слегка отвернуть взгляд, чтобы наработать хоть половину той роскошной сексуальности, которой природа наделила эту соплюшку. Впрочем, гадким утенком Ленка не была; да, ее нельзя было назвать красивой и даже миловидной, но большущие темные глаза, узкие скулы и путаная копна кудряшек приковывали к себе внимание доброй половины прохожих даже в те невинные времена, когда Ленка ерзала в коляске. Иногда кто-нибудь не выдерживал, подходил к тете Ире, чтобы сказать: «Какая у вас девочка… особенная» - без всякой задней мысли, просто из желания высказать приятное, поразившее их впечатление и, наверное, поздравить мать с дочерью, как будто это было ее достижение – произвести на свет такого чудесного ребенка, как будто это таинство – зарождение жизни, именно такой, яркой, выделяющейся из общей массы миленьких пушистых малышей – хоть как-то зависело от нее – от тетьириных мыслей и желаний. Уже к Ленкиным годам десяти каждому было ясно, что придумала родиться она сама, она этого захотела – сидя где-то там, на облаке, а из чьего живота получилось вылезти – что поделать, как уж вышло, не обессудьте.
Тетя Ира дочку побаивалась и почти избегала. Из многих сотен детей, которых она готовила к «большой» жизни в пятой группе детского сада, где улыбчивая тетя Ира была наседкой и хозяйкой, таких она ни разу не встречала. Ленка была слишком твердой, как засохший пластилин. Материнский инстинкт советовал взять ее в руки, погладить нежно, где-то нажать, где-то потянуть, чтобы однажды размягчить и согреть, но Ленка смотрела уверенно и прямо, очень нездешне, слишком издалека. Она не делала ничего назло - только то, что хотела, и тетя Ира махнула на нее рукой – для души у нее была Лара, обыкновенная, но поэтому особенно родная и понятная. Когда тетя Ира заболела, Ленка приходила в ее комнату, садилась на кровать и молча, казалось – отстраненно, расчесывала материны длинные волосы. Она могла заниматься этим часами, ни говоря не слова, и тетя Ира рассказывала и рассказывала истории, чтобы заполнить расстояние между ними этими ничего не значащими словами. Слова, действительно, ничего не значили – главное было в легком касании Ленкиных рук, в равномерном длинном движении, потрескивании волос, и тетя Ира, когда ослабела и не могла уже, да и не хотела, говорить, впитывала плотную тишину, наслаждалась изготавливаемым Ленкой покоем и корила себя за бездушие – за то, что ее страх и Ленкина инаковость помешали им успеть полюбить друг друга.
Ленка, правда, была странным ребенком. Однажды я осталась с ней за няньку, играла с куклами и плюшевыми зверями, пытаясь завлечь ее в эту игру. Игрушечные питомцы уселись за столом, собираясь завтракать. Мишки покрупнее обвязали шею салфетками, куклы надели лучшие платья. Даже жираф с отломанной ногой устроился на стуле, подложив для равновесия маленькую подушку и его пятнистая шея торчала над чашкой.
- Лен, сходи на улицу, нарви, пожалуйста, травки, - попросила я. – Забыла, что жирафам чай не травится, они предпочитают листья и цветы.
Ленка посмотрела на меня внимательно и сказала:
- Ты что, дура? Игрушки не пьют и не едят. Они ненастоящие.