Путешествие pt. 1

Стоял погожий апрельский денек, немного обдававший прохожих холодным ветерком, который оказался непривычен уже после неожиданно нагрянувшей теплой и солнечной весны.  Лично я в эти дни, как никогда в жизни, любовался слепящим  глаза солнцем: любил щуриться, то одним глазом, то другим, а чаще обоими, ловя единичные лучики светила в фильтрах век. А выбивающиеся из зачерненной земли травы и созревавшие тогда почки на сетях веток деревьев только разнеживали мою любовь к природе, пусть я с ней и не был знаком по-настоящему, только на различных фотографиях и  изображениях, но мечтать мечтал, с немалым энтузиазмом считая себя обязанным посетить Алтай, Карелию, Кавказ (а вот на нем мне быть даже пришлось один раз и лезть вверх, мусоля щебень под ногами), Сахалин и до умопомрачения великое множество других географических объектов. Но вместо естественных почв и ландшафтов под ногами у меня межевались меж собой асфальт, снег зимой и грязь ранней весной и поздней осенью.
Мы свернули с освещенной улицы во дворы, о чем-то неспешно разговаривая: то ли о наших подругах, то ли о метафизической интоксикации; как всегда, мы много курили, и у каждого неизменно были свои сигареты: у меня Mild Seven Lights, у него коричневый Marlboro, иногда я с тяжелым настроением покупал тяжелый красный Marlboro. Перешагнув через зеленую ограду, мы очутились на детской площадке.
-Покурим? – спросил я, опускаясь на газету, постеленную на скамейке кем-то, сидевшим здесь.
Безмолвно, под звуки голосов бегающих детей, возни снующей молодежи, спешки взрослых людей, в течении минуты мы молча тянули свои дымные палочки.
- Сартр видел особый философский акт в курении.
- Если хотел видеть, конечно же.
-Не думаю, что такой мыслитель бы стал наводить на себя иллюзии и пустословить. Хочется знать и ощущать его твердость.
-Тебя не пугает закономерность возрастания желания знать, а не верить и доверять в нашей жизни? Словно, мы все меньше и меньше уверены, в первую очередь, в себе и, как следствие, в остальных, - закончил кто-то. Я затянулся глубоко-глубоко и ощутил противную горечь фильтра, и выкинул окурок. Сейчас мне сложно дифференцировать реплики наших диалогов по ролям, мысли, что были тогда, поступки – еще получается. Весна вносила разброд в наши головы и сумбур в дружбу. Некоторые наши беседы сейчас даже сложно различить по собственно самим репликам
«Эстетично курить, хотя сомнительно. Но удовольствие доставляет. О чем же думается? Пока не получается задумываться о здоровье. Хотя, можно разделять как физическую составляющую, так и метафизическую, которая ‘’эстетическая’’, если плясать от того, что специфического ты находишь в курении.  Сколько можно умничать. Действительно, почему бы не жить проще… Куда уж. Ты знаешь, все-таки нельзя отчленять физическое от абстрактного: первое влияет на второе – харкая кровью, не думаешь о расслабленности, которую получаешь, затягиваясь,» - после таких слов мы, обычно, машинально доставали по еще одной сигарете.
 Дети были, словно маленькие вихри и сновали туда-сюда, полные чувства, собственно, самого детства,  пускай и не вполне осознаваемого ими. На них глядели пока голые деревья, которые стояли вокруг площадки и окаймляли её венцами крон, ветками и почками на них тянулись к играющим, словно пытаясь коснуться их, и солнце сквозь ветви, которые, будто рыбачья сеть, покрыли небо, или землю, если глядеть сверху, безразлично, но торжественно и ярко светило. Сквозь дым я глядел на пару беснующихся, лет шести или семи, которые раскачивались на рычажных качелях. То вверх, то вниз отправлялся каждый из них, на взлете резким движением шаркая ногами о пыльную землю и рыхля её. Если один из них был беззастенчиво счастлив все время качения, то второй сам был, как качели, как маятник: поднимаясь, он щурил мутно-серые (такими они показались мне с моей позиции) глаза, словно от страха, но уже идя вниз, широко-широко открывал их и чуточку припускал нижнюю челюсть, улыбаясь и обнажая маленькие молочные зубы. И так каждый раз повторялось. Но я никак не мог уловить  момент равновесия между этими состояниями. Либо он был настолько скоропроходящим и незаметным, либо уже в самом детстве малютка начал вырабатывать в себе крайности, не имея состояния покоя и недихотомического развития ощущений. Я уж было захотел поделиться этой мыслью, но сразу сообразил, что моему другу она покажется бредом. В принципе, я и сам так считал.
За полторы недели до этого я договорился с деканатом своего факультета о годичном академическом отпуске, чтобы вырваться из Москвы, уехать подальше и побыть одному. Тогда я еще не понимал, с чем оно связано, это желание и стремление в неизвестность, но пока еще присутствовавшая пластичность моего только приобретенного жизненного каркаса была стойка к страху перед неизведанным, которое не внушало доверия и чувства безопасности. Я учился на естественнонаучном отделении одного из вузов города, но удовлетворить духовного зверя, который был внутри меня, этим образованием я никак не мог, поэтому решил его приручить. Какой бы пафос не звучал в словосочетании «духовный зверь», но ощущение, с которым я вступил в период взросления, было не очень мне понятным и, иногда, неприятным: ощущая желание знать и узнавать, я был ограничен временем, ленью, в общем, разными мелочами, которые я ставил сам себе. Но самое главное – это извечная хандра, которая очень редко меня покидала по непонятным причинам. 
Зато причины присутствия мне были ясны, также, как была ясна вся ситуация с моей личной жизнью. Тут зверь, который существовал снаружи, вложил часть себя в меня. Вот, их уже двое, и, конечно, они боролись, но осколки разрывных снарядов задевали меня, причем в самый мозг: страдал своеобразный мозжечок моего мироощущения. В общем, я терял ориентацию в собственных мыслях, так начиналось мое метафизическое и метафорическое блуждание в недрах сознания и расстройства поля, оказывавшего сильнейшее влияние на мое нематериальное жизненное пространство, оно то расширялось до бесконечности, и я ощущал собою все-все-все, что только мог, то замыкалось в тлеющих угольках сигарет в моем рту,  которые острее действовали на меня, чем весь мир. Но с дымом выходил наружу и я сам, оседал на ветвях, прилипал к зеркалам автомобилей  и вместе с ними мчался куда-то далеко, я ощущал себя везде, хоть и знал, что меня нет нигде, нет с Ней, нет на том месте, где находился. Гуляя по бульварам, Никитскому, Гоголевскому, по набережным реки, взбираясь на мосты, мое разум становился разумом Орасио, который искал Магу, зная, что не найдет, желал её встретить, но это было невозможно. С каждым днем я чувствовал себя все меньше игроком в классики и все больше камушком для игры.
«Мне нужно вновь на набережную. Не нужно на набережную, ни вновь, ни тогда. Всегда». Мой друг достал последнюю сигарету, а пачку, смяв своей грубой рукой, резким движением выбросил. Ударившись об бортик мусорного бака, она так и не продолжила свой полет к его дну, а упала о песок; тут мои уши заложило. Раз – Везувий; два – Титаник; три – соседи, сверлящие стены рано утром. Я ощутил, как сдавило мои легкие, но на лице не дал знаку, оно отпечаталось в воздухе, как образ Христа на полотенце, и застыло. Я ощутил панику, а та сразу спохватилась на моем внимании к ней и стала крутить рычаги моих нервов.  Автомобилист знает всегда, что доедет до пункта назначения; флуктуация знает, что знание это относительно, знает, что вера в это ложна. Но черт, в автомобилях мне постоянно не хватает воздуха, словно сухая вата в трахеях. А если бы я был автомобилем? Тогда бы я имел сущность с рождения, а не мучился, выпытывая из Космоса частички себя. Я бы имел её до рождения. Лет через десять я стану автомобилем: все, что нужно на месте, но до внедорожника мне не дорасти. Ну вот, я оказался еще более удручен. Оказывается, напрасны были сомнения о том, где ехать: в купе или в плацкарте; дискомфорта в поездах никак не могу понять; люблю долгие дороги, уносящие; люблю дороги (заочно, в основном.) Взгляд стал подниматься с пола, но тут поезд резко дал крен, и моё тело покачнулось вправо, не успел я поглядеть на соседей.  Щекой я коснулся массивного плеча моего друга, который на это только вздохнул и пробурчал, наполовину себе под нос, наполовину детям, которые уже начинали расходиться по домам, уводимые мамочками, молодыми, расщепленными между полюсами: домом и улицей, обобщенно говоря. Сомнительно взросление многих людей в таком свете.
-Дружище, опять у тебя пустой взгляд, я заглянул в твои глаза, они не карие, к каким привыкли все, кто тебя знают, а серые, серые, бесцветные, монохроматичные . Знать не знаю этого, но мне кажется, что мир ты в такие моменты воспринимаешь пустым и без красок, не ступай на светофоры.  Не говори мне, что оценишь ситуацию по положению огней,  как бы ты не треснул от такой жизни, вечно оценивающей. Интересно, какие заводы дымят в такие моменты внутри твоей диафрагмы? Я хочу сказать, что время проткнуло тебя шампуром, шомполом, всем шипящим и мычащим. Уезжай отсюда скорее. Покурим твои и пойдем, завтра провожу тебя, помогу нести вещи.
Дружище. Я себе не дружище, а так самого себя называть не хочу. Стало трудно выходить на контакт, вопросы и проблемы встают без них. Я так самого себя называть не хочу, чуждо мне так относиться.  На имена у меня хорошая память, только свое забываю часто, такое оно липко-лишнее. Такое, что хочется отмыться от него. Звучит точно, словно на моей совести тяжелые поступки, о которых раскаиваюсь; но даже этого не было за именем. Я бы придумал себе потом имя, когда в моей голове укрепится ересь, о значении имен, чтобы как-то оправдать развивающие наклонности мои к слабовольничей романтической туманности жизни. Чуждо мне так относиться к безымянному.
Уже успело стемнеть. Пятнадцатиминутный путь, каким-то образом, растянулся на час. На перекрестке, в ожидании зеленого огня, я дал небольшой крен вправо и прошел за рыжей «резиденцией» известного актера (аллегория к нему очень применительна), жалкого политикана, карьера которого, впрочем, весьма и весьма очень успешно шла уже два десятка лет, кривых, драчливых, даже с толикой матерщины. Не черпай воды сапогом. Примечательный и манящий газон был огорожен, и остерегающие таблички окрестили лужайку, застрахованные голосом сверху, неприятным и рявкающим.  Ходить по газону воспрещается. Такое вот благословение небес. Неплохо дифференцирует людей, еще бы: на семинарах по математике быстро осознаешь, что  дифференцировать проще, чем интегрировать. Наверное, весь мир, существование и сущность, - огромное дифуравнение. Жизнь. Ну, а тут уже синие футболки заместо оранжевых комбинезонов на людях, которые с какой-то периодичностью появлялись в этой оранжевой вилле (времена эти более часты, чем может считать приемлемым здравый смысл).
Опять детская площадка (площадь, скорее), да поновее, как и весь этот район, который за пару лет возник на месте огромных пространств АТС-14. С балконов соседних домов были до этого видны огромные площади парников, у половины из которых были разбиты стекла камнями, посланными с близлежащих высот; и сам я также ловил проносящиеся моменты детства. Физиологического, по крайней мере. Район уже опустел, и я неспешно поднялся на высокую ввинченную горку, с вершины которой открывался более-менее широкий обзор. Несложно представить, сколько людей в них вселилось уже, но ни с кем отсюда я не имел знакомства. Ход в эти дома мне был закрыт. А в них, точно, можно найти хоть сколь-либо замечательных людей; и объективно замечательных, и субъективно, и тех, кто со мной и радостно открыто бы пообщался. Попробую-ка я с кем-нибудь заговорить, с незнакомцами, не видя их, как с самим собой. Взгляд забегал по окнам , которые уже стали зажигать свои огни, ничего интересного, силуэты мелькают в окнах, внутреннего убранства не разглядеть. Единственный шум, который улавливало ухо – монотонный металлический стук, доносящийся со стороны какого-то заведения с яркой электризованной вывеской ЛОТО, в двери которого только зашла пара пошатывающихся мужчин. Пьяницы, буркнул я в уме. Через пару минут из раздвинутых ставней показалась какая-то кучерявая голова и медлительными движениями достала сигарету. Вслед за огнезарным светом потянулся тонкой струйкой дымок и растворялся в воздухе.

Вавилонская башня.
С вершины башни я видел это мужское лицо с легкой небритостью и темными волосами, рот с сухими тонкими губами на котором пока успел сделать только две легкие затяжки, и теперь сигарета тлела, застывшая в белых пальцах с небольшой грязью под ногтями. Оголенный торс представлял из себя опущенные плечи, слегка обвисший живот и среднеширокую грудь со рванными клочками редких русых волос, которые еще и снизу тонкой полоской обступали пупок. Штанам я очень обрадовался: с башни, построенной к, очень неприятно будет и обидно наблюдать Его в одних трусах или с фиговым листочком. «Я знаю два языка. Стоп, какие еще два их могут быть с башней? Или через башню все превратятся в один, который поймет каждый… Каким он его услышит? Довольно! Хватит о механизмах, пора пользоваться теплом двигателя»
-Мне нужен ответ.
-Вот кэн ай ду?
-Наем хабар.
-Блаблачу качука тарум.
Десница уже в который раз поднеслась к губам, и в глазах отразилась пара угольков. Легкий ветер растрепал мои волосы, откинув их в глаза, отчего я пощурился, но параллакс почему-то не исчез, когда очи раскрылись. Ветер все бил и бил в глаза, но я решил терпеть до слез, чтобы вновь не произошло этого удвоения, уже все виделось размытым, намокли щеки и солоноватый вкус докатился до губ, но непроизвольно веки щелкнули затвор, а удвоение, все-таки, произошло. Было даже больно видеть образование такого пантеона, когда в ответе я нуждался лишь у единственного Хоть-Кого. Запах табака уже доносился до моих раздраженных ноздрей, ощущение опустившейся прохлады, блики уже родившихся звезд, все доносилось, все входило, все проходило через уставшее тело и смешивалось  в моем нутре, на что непременно отвечал желудок, со сформировавшимся разумом, давал знать, чего хотел, а чего не будет хотеть, только что ты хочешь сейчас? А так Помпеи пядь за пядью прекращают быть, хотя, скорее есть, поскольку кто-то знает о них, бурлящая жидкая масса поглощает их  и переваривает, а мой желудок продолжает это дело, принимает проекцию античной катастрофы внутрь себя, ну все, пора дать втык себе за такие безалаберные фантастические бредни, смотри, не выпусти дракона, думаю, чертов пищевод бурлит, не хочу расстраивать детей, сунувшихся сюда к завтра. Голоторсные синхронными движениями выкинули окурки сжавшими их большими и указательными  пальцами, как козявки буквально. И вострубили архангелы с неба, гласили миру свет Его, и пали ниц  в благовейном страхе правоверные, поднимали глаза и не скрывали слез счастья. И отворил Петр золотые врата, чтобы смогли войти все, кто достоин, кого ангелы на широких спинах уносили к Создателю, чтобы любовью Его смогли довольствоваться во веки вечные, чтобы встретилась мать с погибшим сыном, а отец поднял на руки и прижал к себе малютку-дочку и слезы его были прозрачнее росы на еловых опушках по утрам, в которые восходило когда Солнце над этим миром, в котором не будет более времени, а будут лишь те, кто оправдал любовь его и что пренебрегли ею, как крысы помойные предпочли они низость и похоть собственного тела и звериного разума, инстинктов, от которых должны были всеми силами отгораживаться, поскольку не стоит минутное видимое довольство от блуда, от скверны, от всего того, что порочит все то, предоставленное так великодушно, а что главное, бесконечное милосердие, не стоит всех мучений, что ожидают отвернувшихся от него, после смерти, даже момент смерти будет для них праздником в сравнении с тем, что ждет их в темнице дьявола, главное наказание в которой – вечность!
Экзальтация! Экзальтация ветхозаветной истории и экзальтации пищеварительной системы вместе с парасимпатикой !