Каждый охотник желает знать...

В стародавние времена поездом из Питера до Москвы мы добирались за шесть рублей, боковая плацкарта плюс белье; еще дешевле, говорят, было на электричках, но я не пробовала. Боковое плацкартное жилье, если не совсем уж рядом с сортиром, было вполне терпимое, особенно наверху – ничего страшного. Оставишь сапоги внизу, под полкой, и в одну секунду взлетаешь наверх, сумку под голову положишь и спишь, и видишь во сне особые дорожные кошмары, с пробуждением на каждой станции, с мотаньем людей взад-вперед, с мистической лампочкой над головой, с черной студенческой сумкой под подушкой, а в сумке – что? – стихи, стихи, стихи.

Иногда попадалась и нижняя боковая, в ней своя прелесть – сидишь, столик не убираешь, можно долго сидеть, чай пить, в окно смотреть, только ночью все одно и то же в окне,черным-черно, быстро надоедает.

Здесь я хочу рассказать о попутчике одном чудесном (редко ведь везет с попутчиками), у него была верхняя, а у меня нижняя, и он все сидел, смотрел, как я пью чай и гляжу в окно. Он был в солдатской шинели (потом согрелся и снял ее, щуплый), с жидкими белесыми волосами, тихий, он меня смущал тем, что не уходил спать, смущал своим пристальным разглядыванием, одновременно наглым и робким. Я почиркала что-то в тетрадке и отложила, писать не могла, пока он смотрит.


- Что ты пишешь? – спросил меня неожиданно.

- Стихи.

- Почитай!

- Нет, это еще не готово.

- А что-нибудь другое? Из раннего? О чем ты пишешь?

- Обо всем. О себе. Что я чувствую.

- Прочитай!

Я посмущалась еще немножко, а потом прочла "Перышко шляпы" – стих, за который мне в те неполные восемнадцать лет было не очень уж стыдно.

О, перышко шляпы юродства и доли!
Ты шепот надежды, надежда неволи,
ты бег моих ног
и дрожанье зеленых
и вправленных в бронзу агойских серег.

Не мальчик, не муж, но – отрава виденья!
Твой гордостью смятый я берег задену,
а после уйду,
а увидимся если –
увидимся на сковородке в Аду!

Все суть суета. Мы не молимся Богу.
Не до богомолий при втертости сбоку,
не до красоты.
Только плачет тревогу
зажатая в череп мелодия –
Ты...



Он слушал меня внимательно, растопырив уши. Пораженная вниманием, я спросила его:
- Ну что?

Он выпалил как-то невпопад:
- Слушай, а ты что завтра делаешь? С утра?

(Поезд прибывал в шесть).

- Ничего, - пожала плечами. - Пошарахаюсь где-нибудь до восьми, а потом поеду к брату в общагу.

- Так давай вместе пошарахаемся! Я хочу тебя снять!

- ??? – я вытаращила глаза.

- У меня есть кинокамера. Я хочу тебя снять на Красной площади. Идет?

Я рассмеялась.

Наутро он поздоровался со мной широкой улыбкой, и вот мы вдвоем, почти не смущаясь ни капельки – улыбаясь друг другу на ступеньках эскалатора, сидя плечом к плечу в полупустом вагоне метро – добрались до Красной площади.

И там он меня снял.

Занимался рассвет, сначала чуть более тусклый, чем в Ленинграде, а потом куда более яркий. Утро окрасило меня нежным майским светом, синее небо поголубело, и я ходила взад-вперед по Красной площади в своем зеленом школьном плаще, а сбоку свисала набитая поэзией сумка. Солдат ходил вокруг да около и крутил ручку кинокамеры.
Потом мы весело, болтая о всякой чепухе, забрели в какую-то раннюю столовку и позавтракали вкусными блинчиками. Мы макали их в шоколадную подливку и запивали сладковатым кофе с молоком. И эти шоколадные блинчики, как оранжевая фанта на вокзале и разноцветная пицца у музея Пушкина, были в начале восьмидесятых годов чудесной московской спецификой.

На прощанье мы наконец познакомились. Ну конечно, его звали Саша. Вечером он уезжал дальше на восток - в Омск или Томск, я не переспросила. После армии он хотел поступать на операторские курсы. Он хотел снимать кино, а я - писать стихи. В общем, мы были родственные души. В тот день я приехала к брату в общагу на два часа позже обычного.

Где та пленка? Где тот Саша?

И где, вообще-то, сидит фазан?