Василь Загуменик. Глава 3

Выйдя на улицу, Василь непроизвольно глянул в сторону горкома партии. Всё на месте, никуда ничего не делось. То же –  лучшее в городе – здание. Те же два фонаря у ворот, довлеющие над всеми другими источниками освещения, не горкомовскими. Те же две милицейские фигуры, топчущиеся у парадного входа – чтоб не проникли злоумышленники и не похитили партийные тайны. Те же широкие окна фасада, из которых три подряд светятся – должно быть, в актовом зале идёт какое-то важное заседание, на которое не хватило дня.


И только Дины там больше нет. И вряд ли она туда вернётся. Кто бы мог предположить, что такое случится! Он вспоминал их встречи, их расставания, их лёгкие ссоры и примирения. Ныло сердце, наворачивались слёзы. И было такое чувство, будто у него отняли самое дорогое, самое сокровенное, чем он дышал и жил. Вот уж действительно: имеешь – не ценишь, теряешь – жалеешь.


От центра города, где жила Аня, до северо-западной окраины Кизияра, где жил Василь, было больше пяти километров. И половина пути – на подъём  (город лежал в котловине). Поэтому, когда Василь добрался домой, слобода уже погрузилась в сон. Впрочем, у Шведовых ещё гуляли. Разрывалась гармошка, стоял пьяный гул, кто-то из молодых мужчин выводил общеизвестную частушку, перекрикивая всех:


«Мимо тёщиного дома
Я без шуток не хожу:
То ли х… в забор просуну,
То ли ж… покажу».

               
В открытые форточки валил папиросный дым. От забора до окон было метра три, так что облепившая стол компания хорошо просматривалась и прослушивалась. Много было незнакомых личностей. Все были пьяны в стельку, включая самих Шведовых. Справляли не иначе как день рождения, потому что среди бутылок и блюд стояло несколько растрёпанных букетов дубков (неприхотливых ветвистых хризантем), которые обычно растут здесь у подворотен и наряду с ноготками (календулой-самосейкой) да «австриями» (астрами) являются классическими цветами предзимья, навевая тем самым жалость, тоску и уныние, – ведь не сегодня завтра придут настоящие морозы и «тронут их холодною рукой».


К гостям, видно, пришло второе дыхание: они пребывали в возбуждённом состоянии и не выказывали никаких признаков усталости, во всяком случае, на беглый взгляд. Был как раз тот период веселья, когда и пели, и пили, и ели, и разговаривали одновременно. И всем было море по колено.


Юный женский голос пискляво увещевал певца образумиться и прекратить сквернословие. Однако писк был грубо оборван мужиком, сидевшим у самой форточки. С улицы хорошо было видно, как он пренебрежительно махнул рукой в сторону верещавшей женщины и заорал: «Цыть, ссыкойда! Не наравица – заткни вухи и не слухай. Молодая, чтоб свои права тут качать, щё чего не фатало. – Молодая замолчала; мужик кивнул гармонисту: – Давай, Вовка, спивай, не обращай внимания!» А Вовка и рад был стараться:


«Месяц по небу плывёт,
Ветка к ветке клонится,
Парень девушку е… –
Хочет познакомиться».


Василь горестно вздохнул: «Есть же люди, которым весело… А у меня одни неприятности, хоть в петлю лезь».


Ночью он не сомкнул глаз – думал и курил, курил и думал. Утро застало его в душевной и телесной каталепсии. Но разыгрался день, и надо было жить дальше.

 
Вот теперь Василю ничего не оставалось, как засучить рукава и начать  самому наводить порядок, благо лечение помогло, чувствовал он себя как никогда крепко. Да и врачи сказали, что процесс пошёл на убыль, в лёгких всё зарубцевалось. Теперь надо только беречься, проводить профилактическое лечение на дому (его снабдили таблетками) – и всё будет хорошо. Да приходить раз в полгода на контроль в поликлинику. И хоть мысль о Дине Георгиевне продолжала его волновать, работать эта мысль уже не мешала, скорее наоборот, заставляла. За работой он забывался, и тревога притуплялась.

 
Он работал и работал, заглушая этим душевную боль. Только иногда, ощутив усталость в пояснице, разогнётся, постоит немного, задумается: «А ведь зима не за горами – стаи скворцов всё чаще и чаще взмывают в небо. И как призывно поскрипывает в поле коростель! – собирает жирных перепелов под своё начало. Со дня на день, наверно, двинутся в путь». Наконец главные работы были переделаны, остались мелочи. Когда преобразилось подворье – и хата стала как куколка.

 
Прошло уже порядочно времени, как Василь был у Ани, а никаких новых сведений о Дине Георгиевне не поступало. Поговаривали, что над ней вчинили закрытый процесс и что это очень плохо. Аня продолжала ходить на работу, и каждый день боялась, что начнут и её таскать к следователю. Но её не трогали. Василя это успокаивало. Он стал приходить к Ане всё реже и реже – знал, что если появится какая-нибудь новость, та сообщит. Да и ну их, эти новости, что хорошего они могут принести! Вышел сухим из воды – и радуйся. Жалко, конечно, Дину, но при чём тут он! – у каждого своя судьба.


И Василь зажил, как ни в чём не бывало. Стал следить за собой, по утрам делал зарядку, качал мышцы. Натощак пил кочергыт, редкостную траву – для того чтоб жирок завязывался. «Чихотка боится жиру, запомни это хорошенько, – сказала ему знаменитая знахарка Ивановна, всовывая в руки пакетик с кочергытом. – Будешь справный – тады хоч под венец можна…». Короче, болезнь отступила – пришло время брать реванш на любовном фронте. Василю стали сниться эротические сны,  он ещё подумал: «Раньше спал как убитый, а теперь… всю ночь голые зады мерещатся.  Надо же! Вот что значит кочергыт! Действительно, хоть под венец, права Ивановна».


Кувалдин не появлялся. После выписки из стационара прошло около двух месяцев, а его всё не было.  Как в воду канул. Чего только Василь не передумал! «Трепач, – решил он, – наобещал «сорок бочек солёных арестантов» (много всякой всячины)  и пропал. Что за люди! – никому нельзя верить».


Но пропажа объявилась. Сырым туманным утром, едва забрезжил рассвет, стукнула щеколда калитки – во дворе стоял Кувалдин. Да не один – с женщиной. Василь как раз собирался окапывать на зиму деревья. Воткнув лопату в землю, он с улыбкой пошёл навстречу пришлецам, протяжно и нежно приговаривая:
 – А-а-а, Кувалдин… Дмитрий Петрович… дорогой… наконец-то! А я уже перестал  надеяться, всё думал, ну куда можно было запропаститься?


Гость съёжился и зашикал на хозяина, и Василь понял, что дал ляпу: называть во всеуслышание имя и фамилию – крайне неосмотрительно. Благо никто чужой не слышал. Василь сделал извинительный жест. Друзья обнялись порывистым объятием, после чего Кувалдин представил спутницу:
 – А это Надюша…  Прошу любить и жаловать.


Хозяин радушно поклонился, ожидая, что женщина подаст руку, но та руки не подала, лишь слегка кивнула головой. Василь стушевался и тут же попытался сгладить неловкость своего положения, спросив, чем объясняется их столь ранний визит, на что Кувалдин ответил:
– Да чтоб меньше кто видел. Зачем нам лишние глаза? Пришли в сумерках и уйдём в сумерках. Вот погостим немножко у тебя, и сегодня же вечерком – ко мне, все вместе, втроём. Согласен?


Вопрос застиг Василя врасплох. Принять решение экспромтом оказалось нелегко, да и сами визитёры были как снег на голову. Во всяком случае, женщину он никак не ожидал. И компанию такую странную не предполагал. «При чём тут какая-то Надюша?  Пришей кобыле хвост…», – недоумевал Василь.
– Не знаю, честное слово… – промямлил он. – Вот так с ходу, с бухты-барахты… Я, конечно, не против, но почему именно сегодня? Какая необходимость пороть горячку?
– Значит так надо, товарищ Загуменик, – как бы шутя, но твёрдо произнёс Кувалдин и  легонько подтолкнул Василя к хате.


Вошли в помещение. Предметы ещё тонули в полутьме. Василь зажёг лампу. Гости разделись, для приличия выразили удовлетворение двумя крошечными комнатками, рассмотрели настенные фотографии. Грациозным взмахом рук Надя поправила волосы, заглянув в зеркало, и кокетливо стрельнула глазами на хозяина. И тут Василь увидел, как она красива – что лицом, что фигурой, что статью. Она, действительно, не шла, а несла себя.


Гости притащили с собой много всяких вкусностей. Накрыли стол, Надя – как женщина – старалась, естественно, больше всех. Смущение «сторон» после первой стопки уменьшилось, а после второй – и вовсе пропало. Однако Надя пила и кушала мало – видимо, стеснялась. Утолив первый голод, мужчины вышли покурить на воздух.


– Это кто ж тебе будет – жена или так просто?.. Я знаю, детей у тебя нет, а то бы мог подумать, что дочка… – спросил Василь через затяжку крепкого дыма, кивнув на дверь хаты. Ответ прозвучал не сразу, а когда прозвучал,  ввёл вопрошавшего в замешательство.
– Нет, Надя – не жена… Далеко не жена!.. Но она и не «просто так», как ты изволил выразиться, – сказал Кувалдин. – Надя – больше, чем жена… и  уж куда больше, чем «просто так»!


После этих туманных заявлений Кувалдин умолк. Зная, что Василь с нетерпением ждёт ответ, он нарочно длил и длил молчание, интригуя всё больше и больше. Тот не стал давить на него: захочет –  сам скажет,  а не захочет – клещами из него не выдерешь, уж такой он человек.
– Ну а насчёт того что у меня детей нет... так это ж официальных нет, – хмыкнул гость. – Но Надя – не дочка, в этом ты прав.
– Так кто же она, в самом-то деле?
– Надя – наша дойная коровка, вот кто такая Надя.


 И тут вдруг терпение Василя кончилось: он решил больше не миндальничать с Кувалдиным и поставил вопрос ребром:
– Петрович, скажи прямо, кем она тебе доводится! И что значит «дойная коровка»? Сколько можно темнить?! Честно говоря, мне до чёртиков надоели все эти твои «тени на плетени» – хватит, сыт по горло!


Кувалдин обозлился, как злился всегда, когда вопросом прижимали его к стенке. Он быстро укротил пыл разгорячившегося хозяина:
– Тихо-тихо-тихо!.. Не ссы паром и не бзди жаром! Сбавь обороты! Чего ты так раздухарился? Отогрелся, знать, воробышек… Оклемался… Это хорошо-о-о… Когда здоровье на поправку, что может быть лучше! Но только не забывай, с кем дело имеешь, я всё-таки твой гость… И вообще…

 
Василь сразу обмяк:
– Прости, Петрович, но мне хочется знать…
Кувалдин не стал слушать оправдания:
– Давай не будем сейчас рассусоливать на эту тему, хорошо? На всякое хотение есть терпение.  Придёт время – всё узнаешь. Может быть, даже сегодня, если пойдёшь с нами.


Кувалдин был прирождённым лидером – Василь это понял с первых дней знакомства,  и понял из того, что тот действовал на него прямо-таки гипнотически: как находил нужным Кувалдин, так Загуменик и поступал, он почему-то верил ему безоговорочно.  В больнице, несмотря на солидную разницу в возрасте, они почти всегда были вместе, их прогулки по больничному саду, их разговоры, даже их совместные молчания  приносили удовольствие обоим. Медсёстры шутили над ними: «Ходите как связанные». И они были правы. Только медсёстры не знали одного: в этой связке Кувалдин всегда был ведущим, Загуменик – ведомым.


Перекурив, мужчины вернулись к столу и за рюмкой водки долго ещё  беседовали ни о чём, как это хорошо умеют делать только изрядно выпившие люди. Где-то часа в два  все трое легли вздремнуть, а когда проснулись, было уже темно. Головы были тяжёлые, запах изо рта такой, словно кошки там ночевали, настроение – бывает хуже, но редко. Между тем опрокинули снова по соточке, попили рассольчику, потом крепкого чайку – и стали как огурчики.
– Собирайтесь, пошли, – сказал Кувалдин, – догуляем на моей территории.


Закрыли хату на замок и отправились.


Кроме Кизияра у города было ещё три слободы: Красная Горка (у многих южно-украинских городов есть своя Красная Горка), Песчаная и Юровка. Кувалдин жил на Красной Горке. Эта слобода примыкала к Кизияру с юго-востока – они незаметно переходили одна в другую. Красную Горку прорезал большой овраг, поросший шелюгой, или красноталом –   кустарниковыми разновидностями ивы. Шелюга – так назывался весь массив овражных зарослей – были излюбленным местом летнего базирования криминального элемента. По ним легко можно было уйти от преследования – густые, но чрезвычайно гибкие лозы не составляли большого препятствия для продвижения ловкой, изворотливой, привыкшей к постоянным бегам шпаны.

 
Дом, в котором жил Кувалдин, стоял в глухом месте – в конце тупикового переулка,  впритык к оврагу. Здесь было тихо, «как в раю». Переулок так и назывался – «Тихий». Дом принадлежал миловидной, хоть и немного «сисявой» (шепелявой) женщине средних лет, Ольге Симаковой. Её муж – прораб – собирался жить долго, дом строил основательно, как он сам выражался, «для себя, а не для кого-то». Но получилось так, что он строил его как раз для кого-то, а не для себя, и этим кем-то был Кувалдин. Потому что, едва завершив внутренние отделочные работы и собираясь, наконец-то, пожить в своё удовольствие, Симаков скоропостижно скончался.


Ольга осталась одна – их оба ребёнка умерли ещё в младенчестве от дифтерита. Она пустила Кувалдина на постой. Квартирант оказался на редкость приятным и тактичным человеком, платил за квартиру исправно, иногда помогал хозяйке поднимать тяжести, чтоб та не надорвалась, и вообще… был ещё нестар, черняв и довольно симпатичен. Вот только что нос длинноватый, не наш какой-то… Да курит много. Но, как говорится, мужчине не станется.


Кувалдин был малый не промах, и очень скоро прибрал хозяйку к рукам. Теперь он всем заправлял в доме, и заправлял, надо заметить, очень грамотно – негласно, незримо и неосязаемо,  а лишь одним фактом своего присутствия. Ну а Ольга плыла по течению рядышком, являясь ему и любовницей, и сестрой, и матерью, и нянькой одновременно. В жёны он её не звал – зачем? – и так всё складывалось хорошо, от добра – добра не ищут. Ольга  не обижалась. Да и какой он муж! – сегодня здесь, завтра там… Амурные связи квартирант и хозяйка не афишировали. Для посторонних  он был просто «бедный мужчина», который на ладан дышит.


Соседям и знакомым вдовушка внушала: «Мой постоялец такой больной, такой больной, что долго, конечно, не протянет. Раньше был в теле,  а сейчас  отощал – в чём только душа держится. Достала ему барсучий жир – не пьёт, говорит: и так и так подыхать. Боюсь, чтоб самой туберкулёзом не заразиться, а сказать, чтоб освобождал квартиру, язык не поворачивается: где он найдёт такую! – тут хоть воздух… Жалко  человека – не собака ить».


Эта легенда усыпляла бдительность слободчан, и они под «бедного мужчину» глубоко не копали – кому нужен доходяга! Крест на нём впору ставить, а не косточки мыть.  Да и про неё ничего плохого нельзя было сказать, не то что про некоторых, которые уложат мужей на тот свет, а сами, подлюки, спят и видят, как бы снова замуж выскочить. Так что кандидата в женихи из Кувалдина не получилось, а значит, не получилось и пищи для разговора. Более того, своей чахоткой он разогнал всех «подворашниц» (любительниц бегать по чужим хаткам и возить сплетни).


С наступлением сумерек к Кувалдину часто забегали тёмные личности, они выползали откуда-то из оврага, шушукались с ним, наполняя комнату запахом табака и алкогольного перегара, обменивались небольшими свёртками и снова уползали в тот же овраг. Иногда приходили  вполне с виду приличные и почтенные люди, для них Кувалдин руками хозяйки накрывал обильные столы. Бывало, засиживались до утра, и сколько они сидели, столько где-нибудь поблизости дежурили топтуны – стараясь быть незамеченными,  они стерегли покой и безопасность боссов.


Ольга знала, что  квартирант и визитёры связаны какими-то махинациями, но вида не подавала. Тогда многие делали свой шахер-махер, нечистый по определению, поэтому старинная русская пословица «Меньше знаешь – крепче спишь» как нельзя лучше отражала modus vivendi (способ существования) большинства обывателей. И вообще, какая ей разница, чем занимается квартирант! Не муж же он ей, в конце-то концов, пускай занимается, чем хочет, она не обязана его воспитывать и следить за моральным обликом! Ну а те деньги, что он ей даёт сверх квартплаты, – так они ж не пахнут!


Кувалдин, Василь и Надя ступили на улицы Красной Горки в приподнятом настроении. Хорошо поспав днём на мягких василёвых перинах – ещё материнских – они совершенно не чувствовали усталости. Остатки небольшого утреннего «перебора» почти полностью выветрились, а Надя вообще пила мало и сейчас её голова была чиста как стёклышко. Ольга встретила квартиранта приветливой улыбочкой с ямочками на щеках и что-то просисявила;  на гостей даже не взглянула, хоть знала их обоих – Надя неоднократно бывала здесь раньше, а Василя она видела в обществе Кувалдина, когда приходила к нему в больницу. Не рассматривать гостей, кто бы они ни были, и не вступать с ними в разговор – вменялось ей в обязанность. В исключительных случаях ей разрешалось дать какой-нибудь  односложный ответ типа «Да», «Нет», «Не знаю», но и при этом лучше было смотреть в ноги, нежели в лицо спрашивающего.

-----------------------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2010/09/24/299