Гарцевание, безумья танцевание...

Вот некоторые тут говорят, что никогда не бывали в пионерлагерях. Нежеланье стоять в строю и проч. А мы вот коммунарили, ездили каждое лето, со второго класса по седьмой. А что было в городе делать? Плавиться вместе с асфальтом? А в лагере восход с галдящими птицами, закат с точеными тополями, сотни лягушек квакают вокруг пруда, запах свежескошенной травы, сад с зелеными яблоками и, наконец, слюда среди камушков, слюда, блестящая в ледяной воде!
Один наш лагерь был высоко-далеко в горах, о нем я рассказала уже, вспоминая Славку Сабаду. Другой же был всего километрах в двадцати пяти всего от города, рядом с большим поселком у входа в Аксайское ущелье. Речка Аксайка, вырвавшись из ущелья, распадалась на два ручья, и один из них означал границу лагеря слева, а другой – справа. И если стоять лицом к степи, то жили мы рядом с правым рукавом этой самой реки. Между палатками и речкой была полоса высокой травы, дальше – щербатые дощатые сортиры, между которыми – мальчуковым и девчоночьим – навес с рядами умывальных кранов, потом кусты шиповника и заросли джиды, облепихи и урюка – основной растительности местных предгорий. Ровно шумя, блестя слюдой и сверкая разноцветными камушками, речка сбегала в колхозный яблоневый сад, за которым ровной полосочкой тополей тянулось шоссе, а дальше начиналась бесконечная степь, в те годы еще на заставленная не то что новоказахскими виллами, но и крохотными дачными домиками.  И сад, и степь, и волнующий  закат с точеными тополями на пылающем фоне отлично наблюдались  из палатки первого, самого старшего, отряда. Эта палатка  стояла на отшибе, с краю. И, в общем, яблоневые ветки почти царапали нам лицо.
Что это были за палатки? Да не палатки, собственно. Они так назывались, потому что крыша была брезентовая. Это были такие большие деревянные беседки с метровыми бортиками, высоко поднятые над землей из-за боязни клещей, змей, пауков и прочей нечисти. Под брезентовый полог с любой стороны можно было подлезть, конечно. Кому подлезть? Ну, например, снежному человеку. Или мертвецу в белых тапочках.
После седьмого класса я, наконец, попала в первый отряд и в эту крайнюю палатку.
Напоследок – не всегда так бывало – очень повезло с девчонками. Все были хохотушки, рассказчицы, словом, трепались мы ночи напролет. Днем бегали в сад за зелеными яблоками, валялись в траве, пели песни – «Крошку Джаней», «Дельфина», «Жил да был один король». Одна девчонка – Танька – была очень красивая. Самая красивая. Худенькая, голубоглазая и с белой челочкой, которая придавала ей особый шарм. В Алма-Ате она жила в шанхайчиках ниже Ташкентской. И говор у нее был такой - шанхайский.
– Торчите, девчонки, чё со мной сёдня было, когда вы все в пионербол поперлись играть! Меня в саду сельские поймали, когда я за яблоками лазила!
– Сельские?! – в ужасе переспросили девчонки. – И что?
– А ничё! Один в меня сразу втюрился и сёдня вечером притащится, сказал.
Девчонки ахнули. Началось томительное ожидание вечера. Волновались все, даже сама Танька. Ее наряжали и снаряжали. Она меняла кофточки, юбочки, платьица, а свои светлые прямые волосы то распускала, то заплетала в косицу, то убирала в “хвост”. И все девчонки как-то принарядились. Солнце, как в мультфильме, картинно закатывалось за горизонт. Небо было розовым - оранжевым – алым.
Сельские появились на фоне закатного солнца, как неуловимые мстители. Они были верхом, и было их восемь или десять человек. Они смеялись, сверкая зубами, как речка слюдой. Все они были чеченцы.
С голыми бронзовыми торсами, босые, черноглазые, они так здорово смеялись, так прекрасно гарцевали, эти юные Гойко Митичи, эти Виннету семиреченской породы, что девчонки замерли у окон палатки, раскрыв рты от изумления.
– Эй, Таня! – позвал, смеясь, главный Гойко Митич.
– Чё? – отозвалась Танька, довольная произведенным эффектом.
– Айда кататься в степь!
– Да вы чё? Нам нельзя за лагерь уходить! Еще домой отправят и родителям настучат!
– А вы все вместе айдате, девчонки! Всех же не выгонят! – и Гойко Митич широко махнул рукой в сторону степных просторов.
Девчонки обалдели. Это было настоящее кино!
– А что, Танька? - сказала Нинка Беркут. – Поехали все вместе. Что они нам сделают, правда? А когда еще такое будет?
– А что, поехали! – сказала я.

Мы спрыгнули вниз, забыв о вожатых, о снежном человеке, о мертвецах в белых тапочках и предстоящем отбое. Чеченцы протянули к нам руки и посадили впереди себя на своих чудесных, пофыркивающих лошадей. Девочки как-то нервновато хихикали, но бодрились. Мальчишки стегнули коней, и мы помчались. Это был долгий, бесконечный скач. Кони неслись справа и слева. Гортанная речь окутывала, как надвигающаяся степная тьма. Голова бежала кругом. Мой чеченец, худенький парнишка моих лет, левой рукой держал поводья, правой – меня. В этой правой руке была у него при этом тоненькая нагайка.
- Нравится на лошади ехать? – спросил он смущенно.
- Очень нравится! Просто здорово!
- Меня Ахмед зовут. А тебя?
- Меня? Зарина.
- Красивое имя. Нерусское…

Где-то в степи мы все остановились. Счастливые, возбужденные скачкой, спустились на землю. Мальчишки разложили костер, достали какой-то еды. Там были лепешки, огурцы, помидоры. У костра мы согрелись, размякли. Но разговор как-то не клеился. Все просто улыбались широко-широко и смотрели друг на друга. Кони кольцом окружали костер.
Назад мы ехали в тишине, в темноте, молча, шагом. Чеченец обнимал меня одной рукой, как убаюкивал. До конца смены оставалась еще неделя. Вожатые, встретив нас за полночь, грозились нас выгнать, но все обошлось. Все оставшиеся вечера мы ждали наших чеченцев, но они больше не появились.