Ироничные рассказы прошлых лет

                РЕПЕТИЦИЯ «Ноева ковчега».

    В отдаленном сибирском поселке «Сухие топи» шла генеральная репетиция «второго Ноева ковчега». Не все в поселке, естественно, имели представление о первом ковчеге, но по поводу второго, глава поселкового совета уже второй месяц вещал по местному радио... Он яростно ссылался на районную газету «Сезонный интеллектуал», в которую просочилась информация о скором переселении всех народов мира в Сибирь, в связи с ожидаемым тотальным потеплением климата и быстрым таянием ледников Северного ледовитого океана. То, что выживут в этой «катаклизме» буквально единицы, сельчане догадывались сразу, так как к репетиции на коммерческой основе (то есть генеральной репетиции) допускался преимущественно класс имущих. В связи, с чем класс дошкольников, пенсионеров, инвалидов и тому подобные классы, слегка присутствовали или не присутствовали совсем на этом грандиозном историческом событии – репетиции спасения рода человеческого.
  Успешнее всех претендовал на роль «Ноя номер два» – сам Глава администрации поселкового совета. Он выдерживал конкурс по всем основным параметрам: возрасту (от восемнадцати до пятидесяти восьми), по весу (от восьмидесяти до ста) и по бесконечным связям, с помощью которых в один день умудрился достать всех « тварей по паре». На «пару» людей бесстыдно балатировалась сама дочь Главы – кособокая Варька с отпетым пьянчугой зятьком Бориской, так как у них не было детей и в ближайшее время не могло организоваться по причине слабости Борькиного нижнего этажа. А, следовательно, сооруженный леспромхозным товариществом плот с названием «Упаси Бог», не должен был, вдруг, не предсказано  переполнится излишками человеческого потомства.   
 Направление отправления плота еще не было утверждено на совете директоров т.к. директор мельницы был в загуле, директор бани -  в отгуле, а директор пивного ларька уже пятую неделю сидел дома в ожидании призыва в «югославские добровольцы» и пил на посошок… Техническая сторона по плоту: электроосвещение, газоснабжение и т. д., тоже были продуманы еще не до конца. Зато помещение, для спасателей рода человеческого, широким жестом выделила добрая сторожиха Наталья, предложившая свою шестидесятилетнюю сарайку, заменявшую в теплое время года почти курятник. Одобренная большинством, накануне репетиции, эта избушка на подгнивших ножках была водружена на плот и привязана, а, может быть,  даже прибита,  недавно исчезнувшими у сторожихи Натальи, пятнадцатисантиметровыми гвоздями. Одним словом, сооружение оказалось надежно приляпанным. Таким образом,  после долгожданного объявления результатов закрытого голосования, одуревшие от счастья Варька и Бориска, с легким сердцем загрузили отведенное помещеньеце мягкой мебелью фирмы «Сибирский увалень», всяческими сковородками,  скороварками, тостерами и стиральной машиной «Вятка». Бориска непрозрачно намекал на свою новую «Тойоту», но во время оглянулся на множественную экспортируемую живность, и, встретившись взглядом с породистой свиньей Дарьей, понял, что  ее наверняка  не обрадуют выхлопные газы автомобиля (Дарья и в нормальном – то состоянии  отличалась бешенством).  С продуктами питания проблем не оказалось вовсе: сельчане стащили к заветному плоту несколько тонн провизии, чтобы перекусить «на первый случай» всем,  уплывающим в вечность… А вот насчет реликвий исчезающих с лица земли цивилизаций, оказалось сложнее всего: на память грядущим потомкам было собрано непереносимое количество багажа. Тут были и магнитофонные кассеты с голосами всех жителей поселка (возрастная категория от ноля до девяносто девяти лет от роду), ящики малость замушенных портретов родственников сельчан, канувших в небытие пару веков назад (за исключением, конечно же,  портретов ныне здравствующих и отплывающих Варьки и Бориски). Тут были горы бережно хранимых уникальных проигрывателей, утюгов, унитазов, пил, даже текстильный станок и клавиатура от первого в селе музыкального инструмента – пианино,  не говоря уже о чуть треснутой посуде, которую все равно когда-нибудь перебьют археологи  при раскопках. Обнаружилось несметное количество железных кроватей,  укрытых от некогда привязчивых пионеров (вынюхивавших по дворам металлолом на сдачу государству). Словом, нет возможности перечислить все, предоставляемые сельчанами, атрибуты местной цивилизации, которые подлежали увековечиванию.
 Скандал разразился внезапно: у сторожихи Натальи не приняли на борт, на память потомкам, ее почти новые резиновые калоши!.. И это у самой Натальи, про доброту и жертвенность которой так красиво и много говорили сегодня на митинге и по местному радио! Теперь же у легендарной Натальи не брали одну правую калошу по причине значительной протоптанности, дабы потомки не заподозрили недостаточное внимание их предков к нательным принадлежностям... Но ведь калоша протоптана не на сквозь! -  возмущалась Наталья в микрофон,  установленный прямо на побережье их единственной реки «Помойка».  Орала она не долго. Исчезла резко, загадочно, до самого вечера. Вечером же, на завершении торжественного митинга в честь генеральной репетиции второго Ноева ковчега, сторожиха Наталья предоставила во всеуслышанье неопровержимые доказательства нечистоплотности проводимого мероприятия всеземного масштаба. Она вскрыла корни семейственности отправляемого людского фонда, в виде родственных связей особей с «Ноем номер два». Обличила последнего в его неверии гласу Господнему, через святое писание, о чудотворном спасении, так как ей стало известно о покупке главой администрации в их супермаркете трех резиновых, спасательных, надувных кругов разных размеров.  Агентурными  сведениями  Наталья обладала в солидном количестве и, если бы ей только позволили развернуться.… Но ей и этой малости  не позволили.
 Пол ночи Наталья не рыдала. Она угрюмо сидела в красном углу  двенадцатиметровой комнаты своего дома в обнимку с казенным ружьем, выдаваемым  под «честное слово» всем заслуженным сторожам ее категории.
 А ранним утром  следующего дня душевная боль Натальи предстала всему поселку в обнаженном виде еще дымящихся досок ее бесценной шестидесятилетней сарайки!..
 И, если хотите знать: в обед того же дня, прямо на месте происшествия (с трансляцией по районному радио) уже шла первая репетиция показательного суда над хулиганским поступком скромной сторожихи Натальи. Шел безжалостный подсчет нанесенного сторожихой материального ущерба сельчанам и всему Человечеству в целом, с преимущественным акцентом на непоправимый моральный ущерб семейству главы администрации Сибирского поселка «Сухие топи».   

                * * *

                ЛУННОЕ «ЗАТМЕНИЕ»


    Парикмахер Светофорова бледнела не по дням, а по часам, и не только бледнела, а пропорционально бледности и худела. Вначале сотрудники парикмахерской с романтичным названием « Зачешись», терялись в догадках по поводу изменяющегося вида и сознания своей лучшей сослуживицы, а коммерческий директор фирмы «Химия и голова», куда входил данный парикмахерский салон, при случае неодобрительно вращал бельмами в печальную сторону  Алевтины Светофоровой... - На Луне есть лед, а, соответственно, и вода  -  ученые доказали… И теперь там будут строить межпланетный космодром – однажды вырвалось из Светофоровой наболевшее. – Представляете? А всем вам  - хоть бы что!..   
 Она закусила крохотным золотым зубиком свою нижнюю пухлую губку и достала из-за пазухи истерзанный носовой платок мужских размеров.
- Я такая чувствительная к лунным приливам и отливам, ново и полнолуниям, всплескам на Луне!..  А тут, в обход гороскопу Зараева, будут отправлять, и отправлять в разные стороны с бедной Луны всяческие железки!  А несчастная Луна будет, в свою очередь, посылать на ( и без того засоренную) Землю -  всяческие излучения, м. б. даже радиоактивные и даже вредные для здоровья!..
  Все в салоне догадывались, что Светофорова давно и упорно живет по календарю-гороскопу Зараева, улыбается, беседует с клиентами -  строго по его прогностически благоприятным дням. Не говоря уже об интимном… А тут еще такая напасть с Луной…
 Словом, затухала Светофорова на глазах своего трудового коллектива, не светилась окончательно и бесповоротно. Даже те ее клиенты, с которыми она некогда вкрадчиво и подолгу ворковала, те клиенты, которые вписывались в благоприятные для общения дни, даже они теперь уходили от мастера грустными внутренне с не менее грустными стрижками и прическами на своих головах. В состоянии нарастающей депрессии, еще как-то, в час по слову, Алевтина поддерживала связь с миром – по телефону, и то: с большим трудом и сложным нежеланием.
 Все окружающие начинали ощущать необходимость спасать производство, путем восстановления у лучшего мастера их салона, Светофоровой,  ее работоспособного потенциала. Ведь  Светофорова, как не говори, была патриоткой коллектива и непревзойденным дизайнером в области свадебно-траурных причесок. Таким образом, все чувствовали потребность спасти специалиста Светофорову, и только уборщица Крякина (имеющая страсть работать в парикмахерских салонах), широко размахивая старенькой шваброй, бурчала себе под нос о желании спасти и человека Светофорову,над которой, как чуяла  правая коленка доброй Крякиной, нависло скорое сокращение навсегда.  И добурчалась, видать…
-На проводе Зараев,- услышала однажды истощенно-несчастная Алевтина чей-то знакомый до икоты голос (так всегда бывает: судьба приходит с ощущением, что ее давно знали и только сейчас узнали…) Он, этот голос, чеканил слова, как солдат присягу: « Пр-рошу не беспокоить свое здор-ровье постор-ронними мыслями о научных достижениях на благо пр-роцветания нашей цивилизации. Со следующего года обязуюсь четко выделить в календар-ре дни и часы запусков космических кор-раблей с лунного космодр-рома, дам множественные р-рекомендации, какую прическу безопаснее носить человеку соответствующего знака зодиака, какую тему успешнее поддерживать в разговоре с клиентом, какую брать минимальную плату именно за Ваши услуги и как, в итоге, тратить эти не малые деньги во благо и процветание заслуженного салона «Зачешись».
 Далее следовала похвала в адрес счастливо-растерянной Светофоровой, да такая, что любой здоровый человек был бы не в состоянии пережить подобный шквал эпитетов, метафор, междометий и просто выплесков слюнных желез на том, заветном конце телефонного провода.
 Обессиленная свалившемся на нее счастьем, Алевтина уже на все произносимое просто согласно кивала, ритмично ударяясь своим широким подбородком о свою узкую грудь. Через пол часа она даже  повторяла  вслух, даваемые ей самим Зараевым рекомендации по телефону: «  Одну таблетку элениума на ночь в течение месяца, запивать молоком…» - морально истощенная Алевтина, конечно, могла бы и не заметить сходство голоса самого Зараева с голосом коммерческого директора дружественного с их организацией соседнего акционерного общества открытого типа «Лысый двор», т.е. с голосом господина Тюрина… А, может быть, даже и заметила?.. По крайней мере, – это ее право!..   
               
                * * *



                ЖЕРТВА КЛОНИРОВАНИЯ
 
Все в мире были за клонирование овцы Долли и против клонирования человека. Все, кроме одной группы американских генетиков и завхоза Петькина, который мечтал о клонировании буфетчицы Саврасовой. Первоначальная особь Саврасовой категорически не поддавалась  на всяческие формы ухаживания, за ее персоной, со стороны начальника склада полусгнивших овощей и одновременно завхоза – господина Петькина. Не поддавалась буфетчица ни за конфеты «Аврал», ни за шоколадку «Я Вас люблю», ни даже за пол литру в обеденный перерыв. И так она измучила своей упрямой стойкостью почти обожающего ее  Петькина, что тот был готов  надолго бросить из-за нее свою любимую работу, жену и добрую половину друзей. То, что для клонирования можно использовать любую ткань человеческого организма, Петькин усвоил и по телевизору и по газетным статьям на эту актуальную тему. Любую ткань взять у Саврасовой он, конечно, не сумел, а вот волос ее каштановых, с расчески, лично ей принадлежащей, снял украдкой дважды и оба раза в достаточном количестве. В каких только растворах не замачивал Петькин заветные волоски -  только краску с них напрочь смыл; в какую благодатную почву только не высаживал  -  не росли окаянные; даже чашкой Петри обзавелся, как положено занимающимся научной деятельностью, и там выращивал частички волос Саврасовой (на курином бульоне)… Все было тщетным: не росла Саврасова и все тут!.. Настрадавшись, намучившись, порешил завхоз обнародовать свое занятие и обратиться ни куда попало, а через интернет к той самой научной американской группе  генетиков, которая вот-вот обещает выдать свету первого искусственного человека с самыми настоящими неискусственными чувствами и поведениями. Тем более, по телевизору, на днях, сказали, что будут выдворять американскую команду клонирователей с лица американской земли, и научные деятели этого направления собираются разместиться где-то в бывшей республике бывшего Советского союза. «Может быть,  даже в саму Россию приедут!..» - тихо радовался Петькин. -  «Может быть,  даже в нашем городе приютятся… А что, я бы им половину нашей квартиры сдал: целую детскую комнату и балкон в придачу. Только бы поспособствовали любви нешуточной моей!»
 Выход в интернет завхоз осваивать не стал. Он подключил к этой задаче голову соседского «компьютерного божка» Юрки, по секрету подключил: через Юркиного отца, за пять ящиков почти целых помидоров. Даже фотографию Саврасовой Юрка сумел нарисовать на компьютере  и спечатать (как фоторобот), только выражение ее лица вышло дико удивленным, так как для саврасовских бровей нужной линии в компьютере не нашлось.
 Долго, и тайно все трое, посвященных в дело, ждали ответ от американских  генетиков, но заморские ученые молчали еще дольше…
- Погоди, Саврасова, вот я тебя наудивляю тем,  как с твоей абсолютной копией буду ходить мимо тебя, обнимаясь, целуясь и милуясь одновременно. У всех на виду! Вот тогда ты  у меня попляшешь!.. Еще каяться будешь, что вовремя полюбить не успела, пока единственная такая на всем свете была… А может мне их несколько заказать, этих Саврасовых? Вдруг, если одна, характер настоящей особи переймет и будет так же непреступно посылать меня куда подальше?.. -–думал Петькин, то победоносно, то, озадачено взирая на ничего не подозревающую буфетчицу. Весь в тревогах да переживаниях, он мало ел, мало спал и совсем не успевал ухаживать, как прежде, за Саврасовой. Жизнь Петькина теперь превратилась о сплошное ожидание ответа от американских спасителей его души. Но спасители  уже три месяца подряд бездушно молчали.
   Грустное поведение Петькина вызывало в коллективе «Росовощтреста» серьезное беспокойство. Его задумчивость заставляла женскую половину сотрудниц подозревать тайные воздыхания нестарого мужчины, коим был Петькин,  возможно в их адрес… А противная Бирюкова, несменная секретарша начальника треста, толстенная бабища с редкими кривыми зубами и бородавкой под глазом, принялась каждое утро еще пуще, чем раньше, вешаться на тощего Петькина грузом пятнадцатилетней надежды на его к ней любовь. Она уже без тени стеснения заявляла всем о том, что завхоз все же начал сохнуть, и только по ней одной…  А Петькин ждал, ждал и ждал ответа по интернету. Пока, наконец, не дождался.
 Все тот же Юрка, в одно ничем не примечательное  утро принял, на самом настоящем английском языке, информацию о готовности американских генетиков расклонировать Саврасову, почти срочно и почти бесплатно (по их представлениям). Был так же передан адрес, для пересылки человеческого материала, аккуратно переписанный рукой Юркиного отца – отставного машиниста отставного электровоза имени «Клары Цеткин». Что тут случилось с радостным Петькиным!? Можно лишь посочувствовать окружающим и семье… Он прыгал и кричал, как Тарзан, крутился, на всех возможных частях тела, смеялся до спазмов в прямых мышцах живота,  ел все подряд прямо из сковородок, кастрюль и прочих кухонных емкостей… И беспрестанно просил Юрку расцеловать весь интернет во все его файлы от имени господина Петькина. Поцеловал ли Юрка интернет, на следующий день завхоз уже больше не спрашивал, а драгоценные волосы Саврасовой по адресу в Америку переслал, и ожидать результатов  стал пуще прежнего.
  Безответное время шло. В этот год Саврасовой торжественно отметили сорокалетие, а Петькину отыграли настоящий юбилей – «полтинник». И так все славно вышло: и добрые слова были и, хотя и в разное время, но одинаковые подарки им  обоим торжественно вручили -  набор цветочных горшков.  А как благодарили за самоотверженный труд!  Так, чтобы все поверили, что не явись Петькин или Саврасова день на работу, и наступит крах всему на свете… Такими  были важными в коллективе эти два уникальных работника. И вот, на высоте добрых событий: сумасшедших ожиданий результатов клонирования Саврасовой и  радостных  дней рождения, вдруг случается ужасное…
  Как-то Петькин, по очередному зову своего ретивого сердца, заглянул в буфетную комнату с хорошим намерением поесть чего-нибудь дешевого и, заодно, полюбоваться Саврасовой. «Любимая» хоть его и не замечала, но всякий раз напоминала, что она для Петькина не картина, которые рисовал ее великий родственник, и частому, долгому рассматриванию не подлежит. Конечно, насчет знаменитого предка, вопрос оставался открытым всегда, но никто в коллективе  разоблачать Саврасову не собирался т. к. она все же имела отношение к общепиту. Да и с Петькиным связываться было бы в большей степени неуместно. Словом, заходит наш Петькин в буфет и застает там довольную, наевшуюся Бирюкову, которая без прямого согласия хозяйки, чешет свою тыквоподобную голову саврасовской массажеркой, той самой, с которой тайно собирался заветный человеческий материал!.. Ты, что, бессовестная делаешь?! – задохнулся от праведного негодования бедный Петькин.- Ты как можешь нарушать правила личной ее гигиены?! Ты что свои поганые патлы вешаешь на чужую расческу? Так запросто…
Дальше Петькин ужу просто плакал одними губами, выталкивая из себя и страхи и угрозы и просьбы остановить чей-то интернет. А перед глазами завхоза крутились, одетые в пачки, на пуантах, множественные «бирюковки», которые (по окончанию балета) вешались на худенького Петькина, как на новогоднюю елку пудовые игрушки, затем продолжали крутиться теперь  прямо на нем… И завхоз не выдержал…
 Дежурившая в неврологическом отделении,  у постели Петькина, госпожа Петькина в течение месяца не могла добиться от благоверного, что  и кому нужно  забрать из какого-то интернета в Америке?..  И кого больше не целовать во все файлы вместе взятые? И многое другое в любимом супруге не могла понять бедная госпожа Петькина… Иногда приходили проведать больного и сотрудники треста. Даже, говорят, как-то виновато заглянула буфетчица Саврасова, тоже удивляющаяся произошедшим непонятным невнимательностям в характере завхоза. Но самое главное – это неожиданное  петькинское открытие, которое он сделал сразу по пришествии в полную устойчивость пошатнувшегося его рассудка: Петькин сумел подсчитать, что пока в пробирке размножатся Саврасовы и Бирюкивы,  пока они вырастут, ему будет уже под семьдесят  годков и тогда они ему, Петькину, обе, наверное, будут нужны в равной степени…
      
                * * *    



                УНИВЕРСАЛЬНЫЙ  ПСИХОТЕРАПЕВТ

 За пятнадцать лет своей безупречной работы на одном месте (в городской больнице),  в одной должности (врача-психотерапевта) – Зевсова накопила в своей душе и других частях тела проблемы доброй половины жителей их провинциального городка. Это была обходительно-мягкая, почти набожная женщина, с панцирным спокойствием… Народ к ней шел охотно, почти, как в былые времена, на парад. Панацея ждала каждого по отдельности и всех вместе взятых, так как Зевсова, проводя психоанализ конкретного случая, почти невольно, упирала собеседника в проблемы общечеловеческого масштаба. На фоне последних проблем, проблемы мало-мальски не глупого пациента, тускнели, рассыпались и приносили ему ощущение неловкости за отнимаемое у доктора драгоценное лечебное время. И только после коробки конфет или, на худой конец, десятирублевой шоколадки, Зевсова великодушно прощала своих пациентов за причиненное ей беспокойство. В течение всего трудового  дня, она пяток раз прикладывалась к чашке чая и, уставшая от дефицита кислорода, выползала на улицу по направлению к своему дому. Так было почти каждый раз (т. е. день). Даже то, что прием пациентов, по распоряжению свыше, теперь осуществлялся платно, не смущало и не изменяло установившихся в ее голове рабочих правил. Но: «Errare humanum est» – «Человеку свойственно ошибаться»  (гласит мудрая латинская пословица)… Вот и Зевсова, будучи все же человеком, однажды очень сумела ошибиться в одной своей пациентке…
 Это была скелетообразная дамочка тридцати лет. Она ворвалась в кабинет доктора, как врываются солдаты, когда берут штаб противника. Все ее множественные жалобы сводились к одному: муж ее разлюбил, безбожно гуляет и вообще становится животным, название которому она еще не подобрала… Их совместный грудной ребенок проклинает родного отца, не желает  жить с обидчиком мамы под одной крышей, и в знак протеста вот уже третий день расстраивается жидким стулом (по три раза после каждого приема ее грудного молочка). В свою очередь, дамочка обещала покончить с собой, на почве ревности ко всем смазливым женщинам, которых встречал и продолжает встречать ее муж на их совместном жизненном пути. На неоднократную просьбу доктора уточнить предпочитаемый дамочкой способ ухода в мир иной, пациентка неоднократно смягчала себе приговор  - вплоть до полной готовности, по крайней мере,   развестись с поганцем в ближайший четверг. Далее дамочка подробно описывала все ужасы издевательств мужа над ней и ребенком, вплоть до рукоприкладства. Именно на этот раз, Зевсова имела неосторожность проникнуться врачебным и человеческим участием к словоохотливой дамочке, бросив все резервы своего ума на серьезное лечение прилипчивой особы. В течение солидного времени их совместно переживаемого лечения, дамочка продолжала буйно жить со своим муженьком (так как не могла решиться отказать себе в поступающем от него материальном благополучии) и очень регулярно продолжала жаловаться, на свои несчастия, доброму доктору, которая знала еще одну латинскую поговорку: «Ex auribus cognoscitur asinus» – «По ушам узнают осла». Хорошо знала, а к себе применять никак не решалась… С регулярностью вначале - три, затем  - два раза в неделю, врач и пациентка, встречались на часовых сеансах психотерапии и обе, устав от бессмысленности встреч, в конце концов, регулярно и ответственно просто сидели тихо под музыку, думая, каждая о своем. Но даже в таком перевернутом виде, психотерапия возымела свой лечебный эффект: постепенно дамочка излечилась от ревности к мужу, обрела спокойный внешний и внутренний взгляд на его супружеские измены и даже сама начала подумывать о нечаянном романтическом знакомстве с, обязательно не бедным, мужчиной. Зевсова вначале аккуратно брала, положенные ей за лечение, пятидесятирублевки, но потом устала их брать, вернее за давностью лечения, дамочка   ей их уже просто не предлагала. Часы тихо и регулярно отстукивали положенный час, когда в их спокойную лечебную жизнь ворвалось обострение дамочкиной ревности и обиды, со всеми вытекающими симптомами, возникшее на вспоминание недавнего наглядного уличения супруга в его неверности (прямо дома, на общей кровати). Как лечебное мероприятие, психологический разбор доктором исполняемой А. Пугачевой популярной песни  «Мадам Брошкина», неожиданно спровоцировал у дамочки припадок гнева  и невиданного бешенства… Так, что после ухода  дамочки, доктор хлебанула залпом флакон настойки валерианы, не почувствовав ни ее вкуса, ни действия.
Через день было основательно закреплено твердое совместное решение: выгнать гуляку из дома. И еще месяц потребовался  усердному доктору, чтобы снять у дамочки последствия ее расставания с мужем-извергом.
И вот, на кануне дня влюбленных, т. е. «Дня Валентина», когда, казалось бы, все позади, довольная своей нынешней спокойной жизнью дамочка привычно вошла в  зевсовский кабинет и осторожно присела на стул, из уст ее, вдруг, одним залпом дико прозвучал приговор всему предыдущему лечению. Дамочка решила, также окончательно, вернуть себе гуляку, купив ему к празднику всех влюбленных, дорогущий перстень (с доставкой на дом). О таком перстне  муж мечтал всю жизнь…
 Ошеломленное недоумение Зевсовой длилось около трех минут, после чего она, как положено психотерапевту, с улыбкой, послала дамочку на все ее четыре стороны. Дамочка же, по свойски, принялась больно сопротивляться всем четырем направлениям, обвиняя при этом доктора в привитых ей, больной (путем внушения) огромной любви ко всему человечеству и навязчивой способности к всепрощению. Мало того, Зевсова теперь оказалась виноватой, что у несчастного грудного ребеночка нет денег даже на памперсы, не говоря уже о какой-то там оплате за последующие сеансы психотерапии…
Целую неделю доктор Зевсова приходила в себя от полученных ударов по всем частям ее мягкого тела и, наконец,  вышла на любимую работу, где ее, с нетерпением, ожидал девятичасовой пациент. Невысокий, плотной конституции, он робко открыл дверь кабинета психотерапевта. Мужчине было где-то лет тридцать «с хвостом». Он беспрестанно озирался и жаловался на свою некогда спокойную, верную и очень милую супругу, которая, теперь гуляет, как ошалелая, и, что она становится похожей на животное, которому он еще названия не подобрал… И, что их совместный грудной ребенок проклинает родную мать… В конце монолога, мужчина уже  повышал голос и стучал указательным пальцем,украшенным дорогущим перстнем,по хлипкому столу психотерапевта... 
 Доктор Зевсова кричала долго и громко, кричала по существу и просто так, меняя себе диагнозы в сторону утяжеления психического состояния: «Вон! К универсальному психотерапевту! Туда! Туда!!» – показывала она в сторону смиренно покоящейся на стене аккуратной иконочки  - антиквариата. – «Впрочем, нет ни туда!.. Ни к Нему!! Сюда! Сюда! К нему, к черту! Именно к черту!! – и для большей убедительности, Зевсова, с видом, наконец, вполне соответствующим ее фамилии, доставила себе, на теменную область головы, два своих указательных пальца, нервно вытянутых по направлению все к тем же небесам…

                * * *

 
                ИЗ ЖИЗНИ СТУДЕНТА ПРОСТАЧКОВА 

 Осенним душноватым утром (в тот день прение опавшей листвы достигло, пожалуй, своего апогея, и в воздухе разливалась химическая теплота); так вот в это осеннее утро я, студент медицинского  института Простачков, шел на первое занятие по биохимии. На душе у меня было все не тронуто, даже кошками… Словом, утро было доброе. По всему нашему курсу гуляли легенды о запредельном уме и таком же самодурстве заведующей кафедрой биохимии, профессора (членкора нескольких академий, включая зарубежные) – Трушкиной Татьяны Тимофеевны. «Три Т», как называли ее студенты. Жила она одна и все свои доходы вкладывала в  любимое детище -  в кафедру (где даже полы были паркетными, не говоря о мебели и аппаратуре). Без сменной обуви на кафедру проникнуть было выше всех возможностей. Я, правда, в глаза не видывал « Три Т», но байки о ней слушал охотно, и еще охотнее, при случае, передавал дальше. Кафедра встретила меня распахнуто и тихо, из чего напросилось подозрение, что я опоздал к началу занятий. В огромном коридоре висела добрая дюжина портретов великих биохимиков, я так думаю… Один из них, самый молодой, чего-то не выдержал в своей бестолково-созерцательной жизни и сорвался с правого гвоздя, уставившись умным взглядом в потолок, там, по крайней мере, не было видно студенческих физиономий. Но какая-то старая бабка, в черном рабочем халате, забравшись на трехметровую высоту лестницы, упорно пыталась возвратить портрет на место. Кряхтя, она пристраивала новый гвоздь в старую дырку на стене и, увлекшись этим нелегким для нее занятием, одновременно сопела и облизывала свои тонкие сухие губы.   
-Бабушка, где здесь можно переобуться? – так (дословно) я обратился к почти висящей под  потолком старушенции. – Скорее скажите, я опаздываю!» Вдоль одной из стен коридора стоял строй шкафчиков для обуви, но все они были закрыты на ключ. Я бешено теребил полированные дверцы резных шкафчиков, тихо матерился и громко взывал к, по-видимому, глухой, старухе. Я уже почти плакал, когда старуха сползла с  отвесной лестницы. Ей, вредной до мозга костей, мне, честно говоря, не хотелось помочь благополучно наступить своими такими кривыми, костлявыми ногами на такой с вызовом блестящий пол. Но рыцарство в крови у нормальных мужчин: в последний  момент я  протянул ей руку помощи. На что бабка отреагировала весьма странно…         
-Вот так… -  сказала она, обращаясь к повешенному, как все остальные, портрету. – А Вы как думали? Не нам же одним любоваться на этих разгильдяев. И запомните, голубчик (это она уже адресовала мне прямо в глаза), никогда не обзывайте возрастом. Я не старуха еще и по тому, что просто не научилась ею быть. Я, если Вам угодно, - «Три Т».  Чуть сгорбившись, она пошла по коридору, по ходу приоткрыв нужную мне дверь и заранее извинившись перед ассистентом, ведущим занятие, за вновь прибывшего на ее кафедру разгильдяя…

                * * *

 На зачет, по все той же биохимии, вся наша группа пришла заранее и, ни живы, ни мертвы, мы вошли в кабинет «Три Т» по первому ее зову. Выстроив нас вдоль самой пустой стены, она прошла мимо каждого студента, приостанавливаясь, и юрким, сверлящим взглядом своих маленьких голубых глаз что-то нащупала в глубине наших лбов… Таким образом, профессор  отсортировала нас на умненьких, готовых к сдаче зачета и беспросветных тупиц, коих  оценивать еще время не подоспело. Двух студенток-близняшек она предусмотрительно сразу выпроводила, заявив: «С вами разбираться сегодня у меня нет ни сил, ни настроения: будете тут друг за друга отвечать… А я, как овца, вам верить. Придете позже, голубушки, когда я буду чуть покраше…». Близняшки обреченно-обиженно окинули одинаковыми взорами несложную фигуру «Три Т», со смутной надеждой увидеть ее когда-нибудь покраше…
Когда за представителями «второго сорта» двери кабинета окончательно затворились, профессор всем нам с легкостью выдала: по листу своей бумаги, по своему простому карандашу и по пять тяжеленных  контрольных вопросов. Когда я брал из ее худосочной руки хрупкий простой карандаш, она, чуть наклонившись, заглянула мне в лицо. Специально еще раз заглянула и расцвела: « Эти ясные смышленые глаза я хорошо помню. Вы, голубчик, ко мне на факультатив ходите, не правда ли? Умненькие глазки!». Не знаю, что бы я отдал в тот момент, чтобы профессор не вспомнила, по какому случаю, она видела эти мои глазки… Я приоткрыл рот, но из слов ничего подобрать не сумел, и воспользовался своим открытым ртом для того, чтобы сунуть в его пустоту тупой конец только что полученного карандаша. «Три Т» еще секунду ожидала какого-нибудь моего звука, но, списав мое поведение на излишнее волнение, оттолкнулась пальчиком от моего плеча… Шагнула к столу. Усажены мы были так, что оказались намного виднее, чем на ладони. Списать возможности не было, шепнуть – тем более. И вот, в таких не человеческих условиях, я умудрился ответить на все пять вопросов! По всему моему петушиному виду было видно, что я готов сдать зачет, и «Три Т» расположилась меня слушать. Слушала она, мягко кивая в такт моим правильным словам, руки ее были вытянуты по ширине стола. Профессор нервно постукивала  согнутыми пальцами левой руки по крышке огромного письменного стола, В правой руке у нее находилась вечная  чернильная ручка с золотым пером. В нерабочем состоянии  острие ручки было направлено вверх, как у солдата штык. И так, - решила профессор подвести итог моим пятнадцатиминутным озарениям. – Какого же цвета у Вас получается раствор, голубчик? В самом конце многоступенчатой реакции, какой цвет имеем? Меня интересует только цвет. Вы все прекрасно ответили! Факультатив есть факультатив, там глупые не задерживаются. Там все - мыслящие головушки… И так, мой хороший, какой цвет раствора имеем на выходе?
Я был вне себя от похвалы и еще больше от предвкушения высшей отметки за свой ответ (зачет был дифференцированным). В общем, я решительно отпарировал: «Ну, цвет такой… красно-оранжевый…ближе к коричневатому оттенку
-Что?!- вдруг заорала «Три Т», выпучив глаза до размеров медали «За отвагу».- Что Вы там пролепетали, несчастный? Все сюда! Все сюда!! Сюда!!!». Двери кабинетов испуганно застучали, шаги зачастили по направлению к профессорскому кабинету. Сердца нервно заколотились…
-Посмотрите, все посмотрите на этого дурака! Вот он каков!! Не знает, видите ли, даже цветов. Посмотрите на его неозадаченный интеллектом взгляд! Боженьки мои пречистые! Да как же Земля наша дурней подобных выдерживает?!
 Вскоре, когда все приглашенные и зеваки поняв, что это на кафедре еще не пожар и не наводнение, тихо повыскальзывали из трудного кабинета по своим делам, профессор плюхнулась на освободившееся возле меня место (у Ивкина кишечник «сдал»). Отдышавшись, она осипше-тихо, почти вкрадчиво проронила: «Есть такой цвет, голубчик, - кирпичным называется. Кирпичным. Запомните это, пожалуйста»!         

                * * *
иллюстрация yandex.ru картинки