Под волосами

               
               
                "Всё во мне, а я в своей голове"


                1

 Как вдруг ни с того ни с сего у Николая Николаевича заболела голова. Сначала он не придал этому большого значения, почти не расстроился, и где-то внутри, наверно, даже обрадовался. Ему давно стало скучно, и он хотел уже «поскорее домой», но не мог так просто взять встать и уйти. «Неудобно как-то. И врать не хочется» - повторял про себя и все время ворочался.
  А тут вот и повод сам собою возник, как почувствовал. Голова заболела. По правде заболела. Николай Николаевич взглянул на часы и с тяжелым лицом поднялся.
- Что-то мне нездоровиться. Поеду я, пожалуй, домой…
- Николай Николаич. Может Вам воды принести?
- Спасибо, Антонина Семёновна, но я уж лучше поеду.
 Никто не удерживал, да и видно было, что не удержишь. Попрощались, дверь за гостем захлопнули - снова к столу.
- Душно. Аркадий, откройте, пожалуйста, форточку.
Заспускались по лестнице одинокие, гулкие каблуки - застучали хозяину в темя. Всё ниже и ниже, всё глубже и глуше звуки. Где-то в самом низу, на дне, скрипом зевнула входная. Опять тишина. Темнота.  Холод в подъезд забежал. Греется.
  На чёрном фоне двери возник силуэт. Вздохнул. Выдохнул.
 Большое, мясистое облако пара пошло кверху налево. Человек повернулся, пошёл вдоль кирпичного дома направо.
 Мокрый снег всё перечёркивал наискось.
  Идти ему было недолго: по Остоменской 2 небольших квартала, потом через мост и по улице Пандеева, а там, на углу  - в арку и
прямо через дворы до дома.  Время было пол первого ночи, а впереди почти ничего не видно – сплошная белая рябь. Но Николая Николаевича это не беспокоило: дорогу он знал наизусть и дома его никто не ждал – он жил один.
  Он шёл, весь ссутулившись, опустив низко лицо и порой защищаясь от налетающих вихрей рукой, отворачивался. Он шёл против ветра и думал. И так глубоко он забрёл в свои мысли, что совсем позабыл про голову. Боль отошла и там незаметно стояла - болела, как будто ей нужно было убить время, как будто она кого-то ждала. 
 Уже подходя к подъезду, он столкнулся с пьяным Асиповым. Асипова звали Василий. В общем, Николай Николаевич был с ним в хороших соседских  отношениях, они давно знали друг друга, когда-то даже дружили, но теперь эта встреча была совершенно ни к месту, и ни ко времени встреча, была просто-напросто лишней. Сначала Николай Николаевич даже разозлился на Асипова, но тут же одёрнул себя, успокоился, и, взяв соседа за локоть, стал подниматься с ним на этаж.
 Асипов кричал. Кричал, и как будто не слышал, что ему говорил Николай  Николаевич, а может, не слушал его. Он кричал. Он клял «их» и клялся «им» отомстить, и тут же без всяких логических связок и пауз он «клянулся» в «страшной любви» и «жене своей» и России. До третьего этажа он кричал, а между четвёртым и третьим вдруг замолчал. Протрезвел резко остановился, на полуслове обрезал свой крик и, выдохом выждав мгновенье, уже полушёпотом, старательно, ровно проговорил:  «Коль, давай остановимся. А? Перекурим… а-то тяжко мне что-то».
Несмотря на то, что Николай Николаевич уже давно хотел «поскорее
домой», несмотря на то, что у него опять разболелась голова, - он согласился. Согласился сразу, без уговоров. В тишине чиркнули спички. Они закурили. Асипов, сглотнув первый дым, начал медленно говорить, выдыхая: «Ты знаешь, Коль… Нет, Николай, ты не знаешь. И ведь самое страшное, что никто не знает… Никто, а вместе с тем - каждый… и я… знаю. Только я и знаю один, как это бывает… Страшно…ведь, никто другой, понимаешь? Никто не поймет…  никто твою боль так не прочувствует… как ты сам. Тебе может быть так хреново, а рядом праздник, положим, всем весело и никто даже и не заметит, что хреново тебе… а если скажешь, то не поверят… пересилишь себя или так просто вдруг  улыбнёшься, и не поверят, подумают шутишь.  Так и скажут.  Я знаю».
 В этот момент, наверху стала открываться квартира. Открылась. Асипов и Николай Николаевич замолчали; наверху замерли. И все стояли и слушали и ситуация нарастала. 
 Асипов выплюнул, не докурив. Окурок коснулся земли и взорвался - верёвка молчанья, не выдержав, оборвалась. Шлёпая тапками, стали спускаться. Это была жена Асипова – Екатерина. Катя, как её звали стоящие между четвёртым и третьим.
«Даже она не поймёт» - проговорил напоследок Асипов.   


                2


 Николай Николаич проснулся. И первое о чём он подумал, точнее первое, что пришло к нему в голову – было болью. Голова не прошла – болела также. Даже сильнее.
 «Хорошо хоть, что воскресенье. Зараза. Не пил даже».
 Встал, пошёл на кухню, поставил чайник, стал умываться, сперва, как обычно - сильным горячим напором, а в конце только холодной – не помогло. Тогда взял с полки стакан, налил в него еле тёплую воду из чайника. Со стаканом пошёл обратно по коридору. В единственной комнате стоял большой коричневый шкаф. С нижней полки достал обувную коробку, покопался, вытащил квадратный бумажный листок,  аккуратно порвал его с края, что-то толкнул на ладонь, с жадностью проглотил, поморщился, как от водки, запил, постоял немного, подумал, и выпил ещё половинку.
 Через полчаса голова успокоилась, и всё пошло, как положено, как и должно идти. Однако часа через три боль снова стала проклёвываться, сначала  несмело, а потом как с утра. И это уже в конец разозлило хозяина.
- «Да что ей?! Ей богу, пристала! Хоть бы откуда? А-то ведь ни с чего! Ни пил даже, ничего такого! Откуда ей сволочи?! Что ей? Ну, поболела, бывает, и хватит!  Второй день ведь уже! Что мне теперь на таблетках сидеть?! Врешь! Не буду! Не пройдёт со мной! Слышишь?!  Не на того ты …!»
 И он решил таблеток больше не пить – бороться.
 Весь день голова не отпускала, но он не отступал. Гулял, сидел дома, смотрел за окно, курил. Вечером как будто стало немного полегче, а к ночи опять разболелась. И он лежал на кровати и мучался, и не мог уснуть. Лежал, то перекладывая, то подбивая подушки, злился.
 Уже 4 часа как был понедельник. Вставать надо было в 8. Цифры вынесли приговор - Николай Николаевич сдался. Сдался, а через 10 минут захрапел. 


                3


 Конечно же, он не выспался, и от этого было ещё хуже.
Распухшее утро навалилось всей своей массой на зеркало, отразилось как в луже в его отражении. Тяжёлая, мрачная туча тужится, и никак не может пролиться, - повисла над ванной, трёт руками глаза, сжимает виски.  Это даже не злость, даже не ненависть, а какая-то глупая, неповоротливая досада.  Тупая, толстая напряжённость засела в больной голове, развалившись в мозгах, надавила.
 А за окном, как назло, начиналась весна. Пели птицы, по подоконнику барабанили капли, прямо с неба летели вниз струи  прозрачного, доброго солнца, летели, разливаясь на улицах в реки.       И всё жило, а что не жило - оживало. 
 Странно, вчера ещё было пасмурно, тускло так, уныло и тало, как вдруг… Она пробудилась. Словно, очнулась от сна, посмотрела вокруг и как будто решила теперь всё по-другому, по-новому - молодо. Скинула на пол старое снежное одеяло, встала и бодро сказала: «Пусть будет хорошее настроенье». Взяла - разлила по земле чистое синее небо.  Увидела, как утонули дома в нём, мосты, тротуары, - увидела и сама своей шалости рассмеялась.
 Побежала в солнце играть, в ручейки.      
  «Ишь, размазало» - пробурчал Николай Николаевич, выходя из подъезда. Он был не в духе, и поэтому праздник казался ему чьей-то нелепой, дурацкой насмешкой, издёвкой.
 
 Вот он срывается с места, бежит, растопырив ладони, навстречу, глотая мгновенья, смеётся. Он счастлив! Ни небо, ни ветер, а просто. Так хорошо. И так сильно! Что просто нельзя устоять. И хочется тратить все силы! Бежать и бежать!

  Да, всё это было когда-то. И где-то внутри, глубоко, он хранил этот день, помнил яркое, свежее утро, потому что теперь, вдалеке, где-то под волосами - что-то зашевелилось. Что-то шершаво-бесформенно-мутное проникло и медленно поползло. Начало проявляться. Вылазить из темноты, сначала, пугаясь, - потом всё смелей и быстрее, цепляясь за солнце, за это глубокое синее небо, ручьи, этот запах. «Да, этот запах!»  Он вспомнил!
  «Точно! Точно такой же был день!…Бежать и…!»
 Прошло время, и Николай Николаевич заметил, что на него оборачиваются, что он стоит посреди дороги и тупо смотрит на лужу. Он поднял голову, обвёл всё кругом, машинально шагнул. В отрешённом, погруженном состоянии прошёл ещё несколько метров. Стал возвращаться в себя, и на смену незваной волне, которая, казалось, теперь была уже далеко, снова покорно всплывали другие, привычные мысли, вспоминались дела, обязанности и… боль. Эта ужасная головная боль.
 Вот он идёт. Смотрит вниз, выбирает, где суше, обходит.  Так надо. «И так болит голова!»  Он идёт, а перед ним вновь проходит тот вечер: гости, лестница, рябь, угол дома, пьяный Асипов в дыму выдыхает слова: «Никто. Никто не поймёт. Никто твою боль не прочувствует». 
«Сволочь! Зараза! - вырвалось – Чёртов Асипов!»
 
 Все уже сидели и работали, когда он вошёл, ему показалось, послышалось, будто всё кругом заметно затихло. Будто дверь, закрываясь за ним, убавляла и громкость в зале, когда же она замерла – звуки умерли, и осталось одно только движение - монотонное движение на местах.
 И не понятно, откуда это взялось, но ему вдруг стало не по себе, неуютно, чуть ли не стыдно за что-то, как будто он был виноват, но в чём конкретно - забыл, а все остальные помнят, помнят и ждут теперь, что он скажет. Он ничего не сказал. Он опустил голову и пошёл к своему рабочему месту. Он шёл, стараясь ни на кого не смотреть.  Шёл, считая углы проезжающих мимо столов. «7, 8, 9».  Шёл, удивляясь тому, что углов оказалось так много, и что он давно уже должен дойти, а он всё идёт и идёт. И в то же самое время, пока он шёл и считал, он почти физически ощущал на себе недобрые, липкие взгляды. Знал, что все теперь смотрят - видят, как он идёт, следят за каждым движением, ждут. Даже больше того, он знал, кто конкретно на каком месте сидит, и поэтому теперь между цифрами в его голове сами собой выплывали фигуры и маски, сидящих в прямых, острых углах, следящих за ним неотступно.  Он шёл и чувствовал, как все они тянут его, как хотят, чтобы он поднял голову, как желают наброситься, задавить, высосать, выбросить и опять насладиться.  Он шёл, борясь за каждый свой шаг, шёл, отчётливо понимая, что своим поведением - таким своим явным не желанием «поднимать перед ними», он ещё больше их дразнит, и они ещё злее впиваются.
 Сначала он просто не хотел ничего чужого, никакого вмешательства со стороны, поэтому просто опустил голову, но потом… Уже по пути, он вдруг с ужасом стал замечать, что некий импульс, запущенный им ещё у дверей, теперь отделяется от него и переходит ко всем этим людям, а от них поднимается вверх, к потолку.  Он шёл, сознавая, что импульс мутирует, становясь с каждым шагом сильней и страшней, и неопределённей. Что он уже ни от кого не зависит и сам по себе превращается в злую, немую, про себя дико хохочущую игру. И он шёл и он понимал, что сам вошёл в эту дверь и теперь не может выйти, не доиграв. Ему надо пройти все углы до конца. Поднять или не поднять. Проиграть или выиграть.
«Поднять или не поднять». И он шёл.
 Он поднял голову только когда сел на свой стул. Посмотрел вокруг и увидел, что все, абсолютно все в зале заняты своими делами, и никто на него не смотрит.  Внешне он выдохнул, внутри - ещё больше заволновался: «Это она. Она сводит меня с ума! Что мне делать? – спросил и тут же ответил – Работать. Работать. Забыть».
 И он работал, и это было похоже на сон. Он то погружался в него,  целиком забывая весь мир и себя вместе с ним, то вдруг что-то звало его вверх, и он выходил, не отдавая отчёта, куда и зачем он идёт – просыпался, сразу же вспоминая, как ужасно болит голова, и как ужасно, что он не знает, что делать. И снова он задавал себе один и тот же вопрос, и снова только одно лекарство приходило к нему, твердило – «Работать. Работать». Он наклонялся к бумагам и засыпал.  Так он провёл 8 рабочих часов.  В 19.00 все встали и потоком направились к выходу.
 Мимо этой двери, проводя по  столетнему лаку ладонью.
  Уже на улице его окликнул Юсупов.
- Николай, погоди. Ты чего? Я и так и сяк тебе, а ты как в воду, в упор глядишь и не видишь.
- Голова болит.
- Что серьёзно?
- Третий день.
- Вот как. Врачу говорил?
- В выходные?
- И что?
- Думал, сама пройдёт.
- Зря. Это зря. Лучше сходи. А-то с головой-то ведь сам знаешь, шутки шутить. У меня у друга жена тоже….  Нет, ты сходи, а то мало ли что.
- Да надо, конечно… только я это…
- Ну, даёшь, три дня голова болит, а ты забыл.
- Ладно, послезавтра схожу… если сама не пройдёт.
- Ты сходи уж. Сходи.
 От утреннего веселья к вечеру уже ничего ни осталось. Сыро, темно и промёрзло  – вот всё, что их окружало теперь.  На мосту Юсупов вдруг что-то вспомнил, торопливо, боясь позабыть, снова заговорил. 
- Я тут недавно с бабкой одной разговаривал, старая совсем, лет 90 ей, она всю жизнь в деревне прожила, где-то в Архангельской области, а тут вот в город приехала, к родственникам, там-то у неё никого не осталось. Опустела деревня. «Помру, - говорит, - а похоронить-то меня и некому будет. Так и буду в избе у себя лежать».  Вот, порассказывала она мне народного всякого, так я потом шёл и всю дорогу боялся, чуть, где скрипнет - у меня сразу черти всякие лезут, мерещится.  Про голову она как раз говорила, мол, если волосы человечьи птица какая подберёт и в гнездо к себе вплетёт их, тогда голова болеть будет, всегда, постоянно. До тех пор, пока не вытащишь из гнезда волос-то своих. Вот как…  Сказки, конечно,…а с другой стороны чёрт его знает, может и вправду бывает такое…

 
 Николай Николаевич уже подходил к  дому, когда громкий, протяжный, скрипучий крик разрезал улицу во все стороны. Отразился потерянным эхом - вернулся с окраин. На чёрном скрюченном дереве сидела большая ворона. Стеклянным мерцающим бликом глазела в упор на стоящего внизу человека. Рядом, в развилке двух веток, висело синее в фонарном свете гнездо.
  Фонарь вздрогнул, стал фиолетово тлеть, угасать и… темно.   Ничего.      Ничего.
                7


 Прошла неделя. А голова не прошла.
 Николай Николаевич отчаивался. Он побывал у врача: его  обследовали, но точного диагноза, так и не дали. Пожали плечами, дали больничный без срока, сказали не напрягаться, не волноваться, побольше пить молока, таблетки, конечно; прийти через неделю.
«Через неделю». 
 Он был уже в тёмной комнате с неестественно низкими потолками, сплошь завешенной разными тканями, в центре которой – резной, круглый стол. На столе тяжёлым ржавым свечением тлеет лампа-свеча. За столом, на старинном стуле с высокой спинкой, – старуха. Смотрит. Молчит. Рукой приглашает садиться. Пол лица у неё в полумраке, – он видит – она не шевелится. В седой паутине глаза. С  висков из-под косынки выбиваются молодые чёрные волосы. На щеках бледно-жёлтые впадины облегают старушечью челюсть.
  Он осторожно садится напротив неё, в глубокое красное кресло, проваливается. Время. А через время слова. Из тишины, сначала как будто напевом, потом, осмелев, словно скользкие мелкие ящерицы, выждав момент, сбегают с тонких, коричневых губ, исчезают в рисунках ковра на стене, в полукруглой потьме за чертою стола.
 И опять в темноте тишина. Снова у рта, в монотонном, ускоренном ритме, в её  говоренье, в неясных, старинных глаголах, в цепочках рука…
 «Черна ворнэ да оче не приход те ни в яро тени, ни в млекло ночи. Стати во!…»
 Слова появлялись и исчезали. Они то завораживали, успокаивая, то вдруг возбуждали тревогой, но боль была постоянна - сидела внутри и протяжно, фальшиво скрипела, стонала не переставая.  Старуха не помогла.
  Николай Николаевич мучился. Он не ходил на работу, ни с кем не встречался и не общался, сидел дома и скучно, ужасно скучно и больно болел. Он мрачной, угрюмой походкой спускался куда-то и не знал, что ему делать, не знал, как подняться назад или как хотя бы остановиться. Он даже не знал, что у него за болезнь и от этого было ещё страшнее и глуше.
 Он искал, потому что другого ему не оставалось. Он искал каждый день и каждую ночь. И каждую проклятую минуту боли он тратил на поиски её причины, и каждый раз сам заранее знал, что всё равно ничего не найдет. Из часа в час он твердил одни и те же вопросы: «За что? Почему? Что я сделал такого? Почему мне так больно?! За что?!»
 Случалось - он забывал, что он ищет, и тогда взгляд его замирал, опустившись на что-нибудь гладкое, он незаметно задумывался о далёком знакомом или просто далёком, задумывался, а губы его продолжали чертить по привычке: «Зачем? Отчего? Как же так?».  Потом он вдруг замечал за собой, замолкал, отворачивался к окошку, закуривал, и через минуту, глядя на желтые стены напротив, опять задавал себе те же вопросы, но уже про себя. Про себя.
 Его мозг привык постоянно работать, а сам он привык уставать, до забвения, до потери времени, до смешения яви и сна. Иногда он как будто смирялся и думал о том, что если б «она» была чуть слабее то, наверно, он мог бы привыкнуть, может, смог бы не замечать её игнорировать. «Если б только немного потише… и не в голове, а хотя бы в руке… или в колене». 
 Он засыпал почти на рассвете, в кресле напротив окна, обессиленный и не раздетый. А через пару часов за стеклом начинали стучать друг за другом трамваи - ему снились короткие чёрно-белые сны. Где он был как прежде, без боли, и это казалось таким настоящим, таким простым и естественным, что он забывал насладиться случайной свободой и продолжал совершать во сне лишённые всякого смысла поступки.
 Он просыпался в 2 или в 3 от наружного шума, сердитый на город, на солнце, на небо и на свой лживый сон, которому он так слепо поверил. И он тыкал затылок в наждачную спинку сиденья, и кресло упрямо трещало.
 
 
 В этот день он проснулся в другом настроенье. Сон был другой.
«Цветной… и, как будто, не мой...  обо мне. Синий. Цвет обступает. В тумане. Не вижу, что рядом. Где руки? Вдали… за размытой чертою... - всё четко – я помню. Улица ночью один я напуган откуда? Потом отпускает… отходит. Потом только тревога и чувство… вроде… сразу  спокойно. Иду. И как будто знакомый район. Парк. Скамейка. Сажусь на неё.  Достаю сигарету. Курю.  Дым наверх провожаю…, синего нет… синего рядом не стало. Свободно. Легко так… деревья качают верхушки… потом эта лужа. Я вижу себя в ней. Но это не я – вижу - лицо не моё!  На бегу. Долго. Без мыслей. Во рту сигарета. Бегу, не бросаю - курю. Всё дальше и дальше. Вперёд… На бегу замечаю, что голова без движенья, стоит. Ноги бегут, а голова не шевелится, смотрит, как вокруг всё мелькает, несётся. Тогда я подумал – Куда же? Куда? От кого я?!  Хочу обернуться и не могу. Стараюсь – нельзя, не даёт будто…   и тут… вдруг это лицо ко мне сбоку! Корчит! Хохочет! Летит за мной, рядом… уходит назад, потом опять догоняет: «Кто я? Кто я?! - кричит - Попался! Кто тут хозяин?! Кто в главной роли?! Каррркай! Каррркай тебе говорю!»
 И я каркаю - КАРРРРР!!! – и просыпаюсь».
 

 Он проснулся и сразу всё вспомнил и понял, где нужно искать.
 Не умывшись, не выпивши кофе – штаны, пиджак на голое тело, пальто. По ступеням чечёткою вниз, за перила рукой, другой, застёгиваясь на ходу… спотыкается он выбегает на улицу мелкой, дождливой извёсткой, пылью ложится осенньтиментальный туман.         
 Николай Николаевич встал, растерялся.
 Ещё 2 секунды назад он «знал точно», решимость, и не было капель сомнений на стеклах мелькающих мыслей – только цель впереди, отчётливо, ярко. Это к ней он бежал, к ней стремился! Как вдруг…  мокрый, совсем чужой воздух брызнул в лицо ему, в ноздри так неожиданно смутил: «Куда ты летишь? Слышишь, куда? Ты серьёзно?» «И вправду, куда это я?» - спросил сам себя Николай Николаич.    Однако начало пути уже было положено, а заложено было гораздо раньше.
  Вдоль мокрых домов, мимо прохожих чужых мимо дел, мимо звуков по узкой, протоптанной кем-то дорожке спокойным прогулочным шагом.  А внутри по-другому: и ходит и бродит. Как волны, туда и обратно, то вынося небывалое что-то на берег, то забирая лежавшее дни там, месяцы, годы. С каждым шагом меняется всё, только сам материал остаётся нетронутым, лишь песок. Песок и вода.
  Клокочет внутри и бурлит и плескает. Решается, «твёрдо», не пройдя пяти метров, опять сомневается, и уже как будто не хочет знать даже что там. Не верит, но все же надеется, хоть останавливается, но идёт.
 И вот уже близко. «Вот оно». Место, где несколько дней назад он стоял, подняв голову вверх, смотрел на большую ворону. «Вот оно - это гнездо. При дневном такое невзрачное, серое, а тогда»… 
  Ничего не заметив, Николай Николаевич клюнул. Боль толкнула, кто-то подсунул и он, изголодавшийся, проглотил.  Посадил сам себя на крючок своих собственных мыслей и поплыл. Прочная леска натянулась от больной головы человека к вороньему дому, к гнезду потянула. И в глазах потемнело, фонарным светом упало пятно на развилку двух веток, в ушах гулким эхом засело: «Если птица вплетёт, болеть будет тогда… постоянно». И он ходил кругами и уходил далеко в воды города, но в себе всегда оставался «внизу, там, под деревом», возвращался.
 Один раз, когда дома уже зажелтели окошками, а он шёл где-то вдоль площади, прилетела ворона. Села рядом с гнездом, как чужая, потыкала головой в разные стороны, сделала 2 шага вправо и уже деловито, по-своему принялась поправлять веточки-палочки по бокам, заглядывать внутрь, там шевелить что-то. 
 Минут 20 спустя ворона опять улетела. Пришёл Николай Николаевич. Покружил, посмотрел и, отвернувшись, стал уходить, про себя повторяя: «Ночью. Ночью…под утро».

  И вправду, когда сплошное, беззвёздное небо накрыло крыши тучным своим покрывалом, он появился вдали.
 Беспокойной походкой, озираясь по сторонам, заприближался. Вверх  выстрел-взгляд – назад. Слушает - тихо.  Вплотную к стволу, поднимает голову, вздох, приседает и прыгает.  Руками хватаясь за нижнюю ветку, подошвы скользят по коре, выдыхает, с трудом еле-еле подтягивается, ступней, дотянувшись до твёрдого – вдох-рывок  – выпрямляется – выдох. И вот он уже не на земле. Лезет выше. Широкие, мокрые ветви отходят ступенями от ствола. Минута и перед глазами повёл длинную чёрную руку, в двух пальцах которой зажато синее, как в переплёте, гнездо. Как живое оно. Манит, зовёт, обещает.  Шаг – колыхнулись последние веточки там, скинули капельки вниз полетели. Другой – чуть сильнее, а капелек меньше.
 Вдруг с земли потекли голоса. Николай Николаевич дёрнулся, прыгнул назад, схватился руками за ствол, стал оседать. Ползёт. Оседает, к стволу прижимаясь всем телом, щекой. Вот присел. Вот он замер, а сердце уже барабанит, колотит всего его накрывает. Так сильно, что сначала даже не шарит глазами внизу, - «кто там?» - не спрашивает, а уставился диким филином на фонарь, вжался в ноги, невольно ловить стал ушами – услышал. По голосу понял: «Асипов».
-  так и есть!
- Да ладно тебе, я его только недавно видел.
- Вот так. Да. Был человек, жил как и все, работал, а тут   
   вдруг бац! Ударило в голову, и поехал умом, лёд тронулся. Так вот!
-  Ну, не знаю. Когда я его видел, - вроде нормальный был.
-  Да ты не заметил! А так, я тебе говорю, совсем другой 
    человек. Я ж его знаю…и взгляд другой и вообще. Мы ж с ним уже сколько…

  Внизу прошли - не заметили, а он всё ещё сидел в тишине, неподвижно смотрел на фонарь и болезненно, но странно так равнодушно думал: «Ведь прав он. Асипов… никто не поймёт. Вот и я теперь… дурак… на дереве сижу.  Мне птица должна боль отдать… сон приснился…».
 Он думал, пока он не вспомнил. А когда вспомнил - он сразу же всё позабыл. Внутри головы тупо ухнуло что-то сильно толкнуло, вновь потянуло. «Больно-то как. Ух, как больно!»   
 Николай Николаевич медленно встал, начал, нехотя переминаться на месте, шевелить неуютно затёкшие ноги. Через минуту-другую, взявшись за ровную верхнюю ветку, пошёл. Шаг за шагом аккуратно принялся продвигаться. В глазах его, в мыслях снова встало одно только птичье гнездо, затряслось на зрачках отразилось; в руках было твёрдо, в ногах прогибалось, клонилось сильней. Всё ниже и ниже под ним, и, казалось уже не дойдёт, не дотянет. Но вышло. Чуть-чуть, еле-еле, в том самом моменте, когда дальше и слишком тонко и гибко, и если вниз только, а так… Он стоял теперь вытянув руки,  от кончиков пальцев по позвоночнику между лопаток зажав напряжение, стержень держа, - равновесие, до предела дыхание, до… «нет, не пойдёт»… и он сделал один шаг назад - стало твёрже. Спокойней.
  Подумав, решил - «нужно прямо на ветку с гнездом». Вернулся к стволу, посмотрел, оценил, стал взбираться. Забрался. Обратно задумался.
 Хоть деревянная, но дорога тут казалась что надо: и широкая, с ногу в обхват, и прямая до самой развилки и не так, чтобы очень уж скользкая. Только вот сверху не за что было схватиться: худые всё плети свисали, едва заметно качались на незаметном, стоячем морозе.   Оставалось ползти. Николай Николаевич сел, скинув ноги по разные стороны ветки, опираясь на руки, толчками стал подвигаться.
Чем дальше, тем тоньше; заметней гнездо шевелилось.
 И вот уже рядом… рукой дотянуться… толкается… и… вот - у гнезда.  Нетерпеливо гнёт шею вперёд, головой и спиной подаётся, заглядывает и видит - на тёплой пушистой подстилке лежат 4 пятнистых вороньих яйца. Бок к боку прижались родные, теснятся. 
  Николай Николаевич не ожидал, растерялся. Откровенная, в чём-то даже и неприличная, но вместе с тем такая наивная и простая картина  в миг поставила в тупик мысли, опустила руки.   
 «Как же?... Придётся ведь их поднимать,… а куда? В карман, что ли?».    
 Так он и сидел несколько глупых минут, бездумными  глазами глядел  в гнездо большой, серой птицы, на маленьких, не родившихся детей её смотрел.  А фонарь светил ярко и близко. И от этого каждую веточку, каждую точечку можно было увидеть и рассмотреть, но сначала её нужно было найти, выделить из всего, что здесь было. А здесь было много: всякие палочки, ворсинки и щепки, кусочки земли и берёзовые серёжки, и вата, и пух и разные волоски. «Волоски».  И всё это было закручено между собой, «пере» и «в» плетено в общую конструкцию немудрёного, снизу казалось,  вороньего дома.
  Николай Николаевич решил яйца не трогать, смотреть так.
 «Так искать. Вот, как будто похож…нет, не мой, слишком длинный. А этот? Тоже не то. Может? Вроде, похож. Ну-ка дай-ка его».
 И когда он уже взял двумя пальцами, потянул из гнезда этот маленький чёрненький волосок, над его головой зло и страшно вдруг закричала ворона! «Каркай! Каркай тебе говорю!» - почему-то вдруг вспомнилось, пронеслось.  Потом сразу шелест, бьются крылья, деревья! Потом голову вверх! Потом сразу удар и…

      
               







               

                8


- Где я?
- А-аачнулся. Где-где - в больнице.
- В больнице…
- А ты где хотел?!
- Дома… сегодня какой день?
- Чего?
- Какой день?
- Воскресенье… да… не повезло тебе.
- Что?
- Не повезло, говорю тебе, братец. Поломался ты весь. Ну, ничего –   
   заживёт. Тут как дома – увидишь, мне вообще говорили будто ты…

 Но Николай Николаевич уже не слушал, не отрывая голову от подушки, он слегка приподнялся, опустил к носу глаза и увидел, что лежит весь в бинтах в белых стенах. Хотел ещё повернуться и посмотреть с кем он только что разговаривал, но не смог. Тогда  опустился обратно. Закрыл глаза. А через несколько быстрых секунд заулыбался. Широко улыбнулся, радостно.
 Болело всё тело, но голова прошла. Голова не болела.
- «Заживёт – повторил про себя Николай Николаевич – Ничего, заживёт». 

 



               
                CU