Воспоминания...

   Темно, снова становится тяжело дышать, еще немного и будет совсем плохо. Боль всегда возвращается примерно в одно и то же время, в последние дни, правда, она приходит все раньше и раньше. Уже ноет, значит, утро, часов около шести. Лидочка, где же ты? Где же ты, моя спасительница в белом халате? Как же я ненавижу эти тяжелые гардины, они делают мою комнату похожей на склеп, по ощущениям невозможно отделить день от ночи. Да, впрочем, сейчас для меня это не имеет большого значения. Часы громко тикают, я люблю и одновременно ненавижу их громогласное тиканье. Они решают за меня, вся моя нынешняя жизнь зависит от них, иногда хочется заставить их идти быстрее, или даже бежать. Я стал бояться боли, боль, к ней невозможно привыкнуть. Даже когда ты ее ждешь, она все равно бьет неожиданно, словно грабитель, выскакивающий из-за угла с наганом. Я раньше никогда не думал, что она может подчинить себе. Заставить жить, постоянно оглядываясь, озираясь по сторонам, ожидая момента, когда она набросится. Иногда она играет, не нападает резко, а медленно наползает, облизывает еще чуть живую добычу. В момент, когда она приходит, мысли просто убегают прочь, как трусливые крысы с тонущего корабля.  Человек внутри умирает, остается только зверь, дремлющий в каждом из нас. Он бесится, запертый в клетке, дикий, клыкастый. Лишь одно желание, вырваться на волю и просто выжить! Мне казалось, что старики уходят покорно. Я уже давно не живу, но и умирать страшно. Не верьте, если вам говорят обратное. Смерть – избавление, но я его не хочу. Боль ужасна, но смерть еще страшнее, с болью, по меньшей мере, я уже близко знаком.
   Помню, в сорок втором, когда я лежал в холодной землянке, с прострелянным плечом, и почти неделю провел один в лесу,  даже тогда мне не было так страшно, как сейчас. Я верил, что впереди меня ждет что-то светлое, у меня была надежда. Иногда наступало отчаяние, но оно длилось не долго, я был всецело поглощен желанием выжить и отомстить. Я изо всех сил полз вперед, к своим… Теперь же, мне некуда ползти,  нет ни своих, ни чужих. Ненависть, порой, тоже может быть  хорошим соратником.
   Я хорошо помню лицо той девочки, она часто приходит ко мне во снах. Думал ли я тогда, что стоя на краю, я буду думать о ней, каяться перед ней, умоляя меня простить.
    Она сидела на руках у матери, смотрела куда-то в сторону, голова неестественно  запрокинута. Похожа на маленького затравленного звереныша или сломанную игрушку. Я брезгливо пытался не смотреть в ее сторону. Она же, одной рукой намертво вцепилась матери в плечо, другой прилепилась к шее. Ручки-веточки обвивали тощее тело женщины, словно плющ. Как могло родиться на свет такое существо, почему оно не умерло еще в утробе матери?! Кто так наказал ребенка и эту женщину? Чем они провинились? Тяжело, даже просто видеть ее, мне искренне жаль, но она вызывала отвращение. Ее хотелось сразу забыть, вычеркнуть из памяти, чтобы не скатиться во мрак мыслей о смысле жизни. Таких не должно быть, их просто не должно быть…
   Женщина стояла, гордо выпрямив спину, гранитные глаза, лицо тоже словно высечено из серого камня. Она пришла просить… Если присмотреться, она еще совсем молода, не больше двадцати пяти, красива. Но лицо хранит вечный грубый оттиск прошедшей войны и боли за ту, что гроздью висит у нее на шее. Огромные серые глаза и упрямо выбивающиеся из под косынки рыжие волосы, завораживающее сочетание. Я боялся поймать ее прямой взгляд, она была младше меня, но, казалось, что я стою напротив мудрого старца, а сам едва научился ходить.
   Она лишь, молча, протянула мне бумагу. Сцен мольбы и падений к ногам не будет, я это сразу понял.  Холодно взял лист. Да, она просила за нее… Панина Мария Егоровна, так звали ту, что безучастно прилипла к матери. Мог ли я тогда ей помочь? Мог. Мог, но не сделал этого. Вокруг было много вполне здоровых, тех, которые могут быть полезны обществу, она же обречена лишь отравлять жизнь своей матери, словно паразит. В душе я метался, но мне хотелось побыстрее отослать ее прочь. Одно только присутствие и взгляд, направленный куда-то на стену, душили меня.
   Сейчас я понимаю, фактически, в тот момент я решил, что ей незачем жить на этом свете. Я вершил ее судьбу, одним лишь кратковременным карандашным касанием бумаги.  Кто дал мне право решать? Зачем кто-то заставил меня отвечать за ее судьбу? Это была моя работа... карать или миловать, но кто я был такой, чтобы судить?! 
   На войне я убивал, по первости было страшно, но это быстро проходит. Они были врагами, я ненавидел их, это было легко. Какой-то необъяснимый азарт,  либо ты, либо тебя, по-другому просто не выжить!  Я стрелял в спину дезертирам, которые бежали с поля боя,  хотя, всего каких-то минут десять назад, они были моими товарищами. Я выполнял приказ, мне не за что было отвечать перед самим собой.
   Она взяла лист, на лице не проскользнуло и толики эмоций. Но ее взгляд, в меня словно выстрелили в упор, в голову, безжалостно, глядя прямо в глаза.
   Она, в полнейшей тишине, развернулась и вышла прочь, унося с глаз моих долой своего «горе-ребенка». Когда они были уже в дверном проеме, я поймал безучастный взгляд девочки. Такие же большие серые глаза, ровно как у матери. Красивое личико, словно оно существовало отдельно от всего остального. Она даже немного улыбнулась. Сердце сжалось в комок, мне захотелось выть. Злость и бессилие, помноженные на отвращение... вот те чувства, что обуревали меня.
   Я быстро забыл ее, поглощенные суетой своей собственной жизни и личными проблемами. Вовсе и не вспоминал о том, что она когда-то существовала.  До того дня… два года назад.
   Я брел по кладбищу, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться. Уже тогда мне было тяжело  добираться, но я не мог бросить Аннушку там одну, в день ее рождения. Каждый год, в этот день, я непременно утром ехал к могиле, принося с собой ее любимые лилии.
   Я остановился, оперевшись на старую ограду. Погода портилась, начинал накрапывать дождь. Поднял глаза... С фото, примотанного проволокой к колонке, на меня смотрело красивое лицо с большими серыми глазами. Панина Ольга Ефимовна. Рядом, едва выглядывая из зарослей кустарника, торчал старый железный крест. Краска уже совсем облетела, он был беспощадно погрызан ржавчиной. Фото не было, лишь надпись -  Панина Мария Егоровна 01.08.1943-02.12.1946…
   Я мгновенно вспомнил все, словно это было только вчера. Неожиданно стало плохо с сердцем, по щекам потекли слезы. Я не мог сдержаться, лишь обессиленно сполз на землю. Она умерла всего через несколько месяцев после того, как мать стояла в моем кабинете, сжимая ее. Я мог тогда помочь ей, но я этого не сделал. Мать ненадолго пережила ее, всего на десять лет. Какой была ее жизнь...
   С тех пор я часто думаю о той девочке. Вина за ее смерть тяжелым камнем лежит на сердце. Я вижу ее личико, такое маленькое…  Понимала ли она, что с ней происходит? Не знаю, но, надеюсь, что нет.
   Я снова плачу, отвратительное зрелище: беспомощный сморщенный старик, в одиночестве рыдающий в собственной постели.
   Лидочка, где же ты? Я уже начинаю сходить с ума, где же ты со своим спасительным уколом? Очень трудно дышать, все хрипит в груди. Почему так темно? Хочется дотянуться до выключателя, но левая рука совсем не слушается, зараза! Лида…я больше не могу, мне не вдохнуть…хрип, страшно, я не могу дышать, не могу!
 Темнеет в глазах:
- Маша, Машенька! Обними меня за шею, девочка, обними, я унесу тебя отсюда. Ты простила меня...