По кочкам, по кочкам...

- Все дело в том, что у меня не было детства. Не в том смысле, что приходилось зарабатывать на жизнь с малых лет. Или что били смертным боем за детские шалости. Или что родители были пьянчуги. В этом плане повезло. Хотя как знать? Может быть, наоборот. Родители у меня были обычными российскими интеллигентами. Честными и уважаемыми. Денег получали мало, но на жизнь хватало. И мне, в общем-то, почти ни в чем не отказывали. Беда заключалась в том, что я самого начала, по крайней мере, с тех пор, как себя помню, являлся для них неким проектом. Из меня нужно было сделать нечто существенное. Все зигзаги в сторону от проекта пресекались. Игрушки, развлечения, знакомства – все должно было быть с пользой, соответствовать программе. Чтобы спасти от влияния улицы, от нежелательных друзей, меня запихивали в разные кружки, группы и секции, пока, наконец,  не остановились на плавании. И началось. Десять лет, с очень короткими перерывами, по две тренировки в день.
- Да, но…
- И теперь я практически не помню свое детство. Не помню в нем ничего детского. События кое-какие, картины, людей, обстановку иногда вспоминаю, но свое детское восприятие их припомнить не могу. Все обстругалось проектом и вымылось плаванием.
- Ну и что?
- Это-то и мешает мне стать или почувствовать себя настоящим писателем. Всякое писательство начинается в детстве. Вырастает из детской картины мира. Из детских попыток освоить этот мир при помощи слов. Из детских ошибок. Того, что взрослым кажется ошибками, а на самом деле является непосредственным восприятием мира. Нужно, чтобы ребенок смог создать свою детскую картину мира. И пусть она потом будет разрушена, фундамент останется и послужит основой для последующих картин. Если такой изначальной картины нет, если ребенок постоянно находился в центре внимания, если его исправляли и направляли, то все его миры потом повисают в воздухе. Им не на что опереться, они рушатся один за другим. Или заражаются манией собственной непрочности. Такой человек никогда не может почувствовать твердую почву под ногами…
- И получается экзистенциализм?
- Его слово становится не то чтобы бесплотным, но в нем теряется центр тяжести, оно не ложится туда, куда надо. По крайней мере, никогда не возникает ощущения, что оно легло именно туда, куда надо. Оно всегда кажется чужим, случайным, своевольным, неверным. Человек может говорить, но не может говорить о себе. Или не может укоренить в себе сказанное о чем-то другом.
- И получается постмодернизм?
- В лучшем случае.
- Это все, конечно, очень трогательно, Петр, - сказал с грустной улыбкой Виктор Ерофеев, - но сегодня у нас ток-шоу, посвященное Александру Радищеву. Причем, впервые в истории наша передача идет в прямом эфире.
Камера взяла Петра Сторожевского крупным планом. Он задумчиво смотрел в сторону и ковырялся в носу. Разум литературоведа был целиком погружен в только что им сказанное.
- А я знаю, почему господин Сторожевский заговорил о своем несчастном детстве! – выступила Алла Анатольевна Збруева, худощавая женщина лет пятидесяти с остренькой, не потерявшей привлекательности мордочкой. Ее книга «Прогулки с Радищевым» активно обсуждалась в интеллектуальной среде. Радищев гулял с Аллой Анатольевной по современному Петербургу и доказывал ей, что в его времена жилось лучше, чем теперь. Алла Анатольевна не возражала.
- Почему? - спросил ее Виктор Ерофеев.
- Чтобы запомниться! Пиарит себя. Завтра все будут говорить: «Видел вчера дурака в «Апокрифе»? Во дает, перец!» И полезут гуглить его по всему интернету. Радищев же нынче никому неинтересен. А к странным придуркам наша почтенная публика всегда питала нездоровый интерес.
Камера снова взяла Сторожевского крупным планом. Он с интересом рассматривал выковоренный из носа комочек сухих соплей.
- Вот мы и собрались здесь, чтобы понять, почему Радищев неинтересен. Можно ли, да и нужно ли возвращать к нему интерес? – сказал Виктор Ерофеев.
- Нужно, - коротко ответила Анна Анатольевна.
- Александр Радищев представляет несомненный интерес с историко-литературной точки зрения, - сказал Матвей Фомич Дубак.
Этот импозантный филолог был личным другом ведущего и принимал участие практически во всех литературных телепередачах. Его оригинальность, остроумие и эрудированность устраивали практически всех участников диалога, поскольку, независимо от степени сложности сказанного, вызывали в слушателях позитивный настрой.
- Ведь он не породил (Дубак улыбнулся своему каламбуру) никакой традиции. Литература пошла другим путем. Но он и не вышел ни из какой традиции. Литература до него шла другими путями. Он уникум. Артефакт. Таких необычных личностей в истории литературы очень мало.
- Матвей, а можно сегодня получить эстетическое удовольствие от «Путешествия из Петербурга в Москву»? – спросил Виктор Ерофеев.
- Нет, Виктор, не думаю, - сказал Дубак, горько улыбнувшись.
Слово взял профессор Савелий Савельевич Благодушный, представлявший академическое радищеведение.
- Я уже начинал говорить на эту тему, но Петр Петрович меня перебил. Так вот, мы все-таки не должны забывать о гуманистическом значении творчества Радищева, о любви и жалости его к крестьянам. Ему повезло с родителями, они были очень умные, чуткие, воспитанные люди…
Профессор опасливо посмотрел на Сторожевского – не вклинится ли он и в этот раз в том же месте?
- В детстве за Радищевым ходил дядька крепостной Петр Мамонтов, он рассказывал мальчику сказки. Так же, как его братья и сестры, он дружил с крепостными сверстниками…
Сторожевский вскочил со стула:
- Припомни, как в детстве… как непринужденно
  друг к другу врывались домой!
- продекламировал он со счастливой улыбкой.
- Это что такое? – заинтересовался Ерофеев.
Сторожевский стоял с закрытыми глазами.
Он вспомнил детсадовских друзей, живших с ним в одной хрущевской пятиэтажке: Саню, Машу, Ларису, Мишу, Андрея. Вспомнил, как они бегали из квартиры в квартиру, оставляли в гостях свои игрушки, брали чужие, делились сладостями, иногда дрались, но быстро мирились. Дом принадлежал им. Взрослые, конечно, мешали – они были большие и сильные. Однако становиться взрослыми никто из детей не мечтал – слишком долго ждать. Мечтали укрыться от них куда-нибудь подальше.
Ведущий повернулся к радищеведам. Те пожали плечами. Ведущий повернулся к зрителям в студии.
Руку подняла невысокая пухленькая брюнетка в толстых роговых очках. Ее и без того густые брови под очками превращались в страшную атавистическую поросль, закрывающую половину лба. На вид ей было около двадцати лет.
– Процитированные строки принадлежат девушке-поэту, которая публикует свои стихи в интернете под именем Шоша, - доложила она и села.
Взрослые. Ведь не сразу они стали врагами. Хитрыми и ласковыми врагами, знающими, как заманить тебя в сети добрых чувств, чтобы потом скрутить по рукам и ногам и выставить перед своими взрослыми друзьями, как ценную добычу. Или засунуть в ужасный слесарно-педагогический станок и обтачивать там до тех пор, пока ты не примешь вид ценной добычи. Неудивительно, что всегда хотелось скрыться от них куда подальше. Как можно дальше.
- Припомни: по кочкам, по кочкам, по кочкам…
  И в ямку. И так без конца…
- печально продекламировал Сторожевский.
- У меня в детстве был друг Саня Рыжих…
Ерофеев прервал оратора.
- Петр, мы рады, что к тебе вернулось детство, но давай поговорим об этом в другой раз. Например, в передаче, посвященной творчеству Шоши.
Петр Петрович сел. Рука его взялась за подбородок и нащупала несколько щетинок.
Саня любил целовать девочек. Петя его за это осуждал, сам никого не целовал и себя целовать не позволял. Он не терпел, когда кто-то, находившийся перед ним, заслонял обзор. Он предпочитал широкий угол обзора. Саня всегда стоял сбоку и не мешал обзору. Иногда он указывал на вещи, которые Петя не замечал. Когда Петя указывал на что-то ему, Саня выражал восхищение. А еще они оба любили свою молодую воспитательницу…
- Вернемся к Радищеву, - призвал ведущий.
Руку поднял некрасивый лохматый очкарик лет двадцати пяти.
- Иван Иванович Сизоголубкин, автор ряда скандальных статей по русской литературе 18-19 веков, - представил Ерофеев. – В настоящее время нигде не работает, поскольку никого не устраивает его неортодоксальный подход к классике. 
- Я думаю, мы можем пробудить интерес к Радищеву, если пропустим его через фильтр деконструкции.
- Очень интересно, Иван, - сказал Ерофеев. – А это как?
- Например, если при чтении «Путешествия из Петербурга в Москву» мы используем в качестве кода сексуальный мотив.
Радищеведы захихикали.
- Припомни: по кочкам, по кочкам, по кочкам…
  И в ямку…
- задумчиво повторил Сторожевский.
- Петр, я тебя умоляю, - почти простонал Ерофеев.
- Петр Петрович, вероятно, имеет в виду рытвину, о которую споткнулась кибитка путешественника в начале пути, – предположил юный деконструктивист.
- Зачем рытвину? – удивилась Алла Анатольевна.
Дубак наклонился и что-то прошептал ей на ухо. Женщина сказала тьфу.
На экране высветился текст:
«Горесть разлуки моея, преследуя за мною в смертоподобное мое состояние, представила меня воображению моему уединенна. Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноя всю приятность и пестроту зелености; не было тут источника на прохлаждение, не было древесныя сени на умерение зноя. Един, оставлен, среди природы пустынник! Вострепетал.
– Несчастный, – возопил я, – где ты? где девалося все, что тебя прельщало? где то, что жизнь твою тебе делало приятною? Неужели веселости, тобою вкушенные, были сон и мечта? – По счастию моему, случившаяся на дороге рытвина, в которую кибитка моя толкнулась, меня разбудила. Кибитка моя остановилась».
Родители, конечно, не при чем. Вероятно, имела место какая-то другая, не связанная с ними, структурная аномалия. Детство сильнее любых проектов. Но подача топлива из него может застопориться по какой-нибудь случайной причине…
- Петр! – воззвал Ерофеев к приглашенному авторитету, застывшему в мечтательной позе рядом с экраном.
Петр Петрович повернулся к тексту и уставился на него взором автомеханика, изучающего неисправный карбюратор.
Все ждали, что скажет Сторожевский.
Иван Сизоголубкин не выдержал первый:
- Если принять во внимание, что здесь описывается сон, тогда с фрейдистской точки зрения…
Петр Петрович прервал юного фрейдиста:
– Вероятно, вы хотите напомнить нам, что дорога, по которой совершает свой путь радищевский герой, была отремонтирована для проезда государыни?
Иван Сизоголубкин задумался, можно ли интерпретировать его слова в подобном духе, если подойти к ним с фрейдистской точки зрения.
Петр Петрович повернулся к ведущему:
- Как только Екатерина проехала, верхний слой сполз и обнажилась, так сказать, природная составляющая дороги. Рытвина под благопристойным покровом – это ли не…
- Петр, я тебя умоляю! – воскликнул Виктор Ерофеев.
- Это ли не символ?! – закончил Петр Сторожевский.
Виктор Ерофеев вздохнул с облегчением.
- Женского полового органа! – уточнил Петр Сторожевский для непонятливых.
Виктор Ерофеев сокрушенно опустил голову.
Алла Збруева посмотрела на Дубака и усмехнулась.
- А нельзя ли интерпретировать этот образ в менее похабном ключе? – спросил Матвей Дубак, саркастически улыбаясь.
- Можно! Интерпретируйте! – разрешил Сторожевский и отошел в сторону.
Ерофеев отметил его деликатность поощрительным кивком.
- Ну, например, что кибитка – это кибитка, а рытвина – это рытвина, - с все той же умной улыбкой проговорил Дубак.
Зрители в студии встретили его дельное замечание бурными аплодисментами. 
Иван Сизоголубкин, почувствовав угрозу, нависшую над деконструктивистским методом, подошел к экрану, на котором светился все тот же фрагмент, и обвел красным фломастером нужное место.
- Скажите, это – рытвина? Или это - слово «рытвина»? – спросил он радищеведов.
Зрители застыли, заинтригованные парадоксальной очевидностью.
Дубак продолжал улыбаться, делая вид, что знает ответ, но не скажет, ибо презирает такого рода демагогию.
Петр Петрович подошел к Ивану, положил руку ему на плечо и обратился к аудитории:
- Радищев был масоном, господа! А для масонов каждое слово являлось символом.
С этим никто спорить не стал.
Тем не менее, Сторожевский продолжил разъяснение.
- Мы разучились читать по-масонски – сочленяя не изображаемые реалии, а символы, выявляя систему символов. Поэтому и появляются на нашем бледном литературном небосклоне авантюристы типа Дэна Брауна, которые устраивают веселые палаточные кемпинги на том месте, где раньше стояли города.
- При чем тут Дэн Браун?! – возопила госпожа Збруева так громко, что у всех и навсегда пропало желание говорить об этом удачливом беллетристе.
- Вот, Петр, давайте поговорим о символах, - попытался овладеть ситуацией Ерофеев. - Скажи, а нет ли в «Путешествии» дантевского смысла?
Сторожевский сделал вид, что заинтересовался идеей.
– Напомню нашим дорогим телезрителям предпосланный этому произведению эпиграф: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», - продолжал приручать ситуацию ведущий. - Он взят из поэмы «Тилемахида» Тредиаковского, а именно – из эпизода, в котором рассказывается о сошествии Телемака в Аид. «Чудище» – пес Цербер, одно из самых страшных чудовищ ада. А там, где мы находим спуск в ад, в загробный мир, «Божественную комедию» Данте не вспомнить нельзя.  Сторожевский сделал вид, что такая мысль не приходила ему в голову.
Профессор Благодушный многозначительно крякнул, притягивая внимание к своей академической персоне.
- Однако следует заметить, что у Тредиаковского Кербер не «стозевный», а «тризевный», - сказал он. – Радищев изменил цитируемый текст с целью…
- …сделать адского пса более симпатичным, - перебил ученого Ерофеев. - Прости, Савелий. Поговорим об этом потом.
Ведущему не терпелось просветить Сторожевского и зрителей еще по ряду дантевских пунктов.
- А «смертоподобное состояние» из процитированного фрагмента! А «мертвые в законе» крестьяне! А недовольные своей жизнью бедолаги, которых на каждом шагу встречает Радищев! Как тут не вспомнить рассказы дантевских грешников?!
- Только не Радищев, а радищевский путешественник, литературный персонаж. Не надо путать, - посоветовал Иван Сизоголубкин.
- Согласен, - согласился Ерофеев. – Моя непростительная ошибка! Нельзя отождествлять «я» рассказчика с Радищевым. Это его персонаж.
- Тогда получается, все радищевское путешествие – это погружение в ад? – спросил Сторожевский.
Ведущему понравилось, что высказанная им мысль внедрилась в мозг ученого и начала там свою плодотворную работу.
- Именно так! Но в то же время это – погружение вглубь истории, к истокам национальной культуры: из современного европейского Петербурга – в древнюю Москву, - сказал Ерофеев, рассчитывая сыграть на неизбывном интересе русской интеллигенции к теме противопоставления двух столиц.
Воплощению его плана помешал Иван Сизоголубкин.
- А как же сексуальный мотив? – выкрикнул он так громко, словно взывал к самому Господу Богу.
Не будет тебе никакого сексуального мотива, ответила ему злобная усмешка госпожи Збруевой.
Взгляд Сторожевского, обращенный на Ерофеева, выражал сочувствие.
- Тогда придется сделать уточнение: не погружение в ад, а просто погружение, или погружение в глубину, - констатировал Петр Петрович.
Виктор Ерофеев стойко выдержал удар. Он готов был пойти на компромисс, лишь бы ситуация не выскользнула у него из рук.
- Это правда! Мы встречаем здесь погружения самого разного рода. Севшее на мель судно, которое может вот-вот развалиться и уйти на дно. Тонущий корабль, который приводит в качестве примера отец двум сыновьям. «Валдайский Леандр», то есть монах, переплывавший к любовнице через озеро и погребенный в его глубинах. Геологические изыскания Ломоносова в недрах земных. Я уже не говорю о сошествиях во тьму заблуждений, упадках духа и прочих метафорических погружениях. Все это, конечно, неслучайно…
- А что во всем этом сексуального? – надменно спросил профессор Благодушный.
Виктор Ерофеев развел руками и перевел взгляд на Ивана Сизоголубкина.
- Конкретно в этом ничего, - ответил тот, – но постоянное соседство сексуального мотива отбрасывает тень на перечисленные погружения, а они на него, в свою очередь. С одной стороны, тоже погружение; с другой стороны, в каком-то нефизическом смысле – тоже секс.
- Да нет там никакого сексуального мотива! – закричала Збруева, вскочив с места. – Это какими извращенцами надо быть, чтобы так читать Радищева!
Матвей Фомич Дубак сделал успокаивающий жест в сторону коллеги и, словно желая предотвратить ответные деконструктивистские спекуляции, обратился к Сторожевскому:
- Вы что-то начинали рассказывать про своего друга Саню… как его?
- Рыжиха, - помог ему вспомнить Петр Петрович.
- Да-да! Может быть, лучше о нем, чем…
- Матвей! – воскликнул Виктор Ерофеев, интонацией пеняя давнему товарищу за провокацию оффтопа.
Петр Петрович сделал вид, что не замечает подлых ухищрений Дубака.
- Охотно. Как-то раз в детском саду во время прогулки мы ушли с ним со своей площадки на соседнюю. Старшую группу повели смотреть новую серию «Ну, погоди!», поэтому их территория пустовала. И там на укрытой со всех сторон деревьями веранде мы с Саней обнаружили нашу любимую воспитательницу, неистово трахающуюся с пьяным слесарем-сантехником. За то, что он был пьян в тот момент, я сейчас не ручаюсь, но вообще-то трезвым его никто никогда не видел. Да и ситуация, как вы сами понимаете, не располагала детские умы к предположению, что в данном случае имеет место исключение из правила. Мы, не раздумывая, бросились вызволять бедную Марью Ивановну из лап распоясавшегося алкоголика. Враг, увидев орущих благим матом детей, в панике бежал. Растрепанная Марья Ивановна попросила нас никому не рассказывать о случившемся, поскольку в противном случае группе запретят прогулки на улице из-за угрозы нападения пьяных сантехников. Мы с Саней поклялись хранить молчание.
Дубак захлопал первым. Вслед за ним – госпожа Збруева. А затем и зрители в студии. Но Сторожевский еще не закончил.
- А через год она стала директором детсада и спустя несколько месяцев вышла замуж за директора нашей будущей школы, находившейся по соседству. Он был на тридцать лет старше невесты. Высокий и лысый тип в очках, настоящий эсэсовец. Никто его не любил. Будучи уже в подготовительной группе, мы с Саней Рыжихом решили сделать космическую ракету…
Пухленькая брюнетка, громко стуча невысокими каблуками, подошла к Ерофееву, шепнула ему что-то на ухо и вернулась на свое место.
- У нас была большая книга с ее описанием и чертежами. Мы нашли в куче металлолома на школьном дворе трубу, которая очень хорошо подходила для корпуса – как раз два места, и решили ее утащить. Но нас поймал Жмодик, тот самый директор. Он отобрал ракету, позвонил на завод нашим родителям и сообщил, что мы воры. Отомстил за жену. За ее сломанный кайф. Нас наказали.
Сторожевский задумался. Аудитория не знала, как реагировать на услышанное.
- Интересно, что было бы, если б мы ее все-таки уволокли? Дошло бы дело до запуска реактивного двигателя или нет? – спросил Петр Петрович сам себя.
- Дорогие друзья! – обратился Ерофеев в камеру. – Вам, наверно, показалось, что Петр Петрович слишком отклоняется от главной темы? Но мне сейчас по секрету сообщили, что эти отклонения – мнимые. Петр Петрович всегда в итоге собирает все отклонения в один узел.
Матвей Дубак чуть не свалился на пол от смеха.
- Пока Петр думает, как связать тему своего детства с радищевской темой… - начал Ерофеев.
- Он не думает! Они сами свяжутся! – громко сказала с места пухленькая брюнетка.
- …мы вернемся к «Путешествию из Петербурга в Москву», - не обращая на нее внимания, закончил мысль Ерофеев.
Петр Петрович нащупал прыщ за правым ухом и попробовал его выдавить. Резкая боль свела на нет усилия Дубака по выключению из игры главного действующего лица пьесы. В мозгу литературоведа снова возобладала идея Радищева. 
Иван Сизоголубкин все это время хмуро смотрел на госпожу Збруеву.
- А почему вы говорите, что там нет сексуального мотива? – строго спросил он.
Алла Анатольевна растерялась. Она услышала в вопросе больше, чем вкладывал в него спрашивающий. Бедная женщина покраснела и погрузилось в мечтательное состояние.
– А приставание путешественника к Анюте!? А валдайские проститутки!? А утонувший монах!? А истории неравных браков!? А рассуждения о любострастии!?.. 
Петр Петрович поднял палец вверх, желая кое-что добавить.
- А намек на то, что Ломоносов был незаконным сыном Петра Первого!
Иван Сизоголубкин вопросительно уставился на Сторожевского. Он, как и все остальные участники программы, попытался сообразить, каким образом эта реплика связана с детсадовскими воспоминаниями Петра Петровича.
Сторожевский ему подмигнул и Иван понял, что никаким.
- Итак, если мы, деконструируя «Путешествие из Петербурга в Москву», перенесем смысловой акцент на сексуальную тему, - продолжил он.
- И введем в знаменатель тему заразы... – добавил Сторожевский, еще раз подмигнув.
- Что? – возмутилась очнувшаяся Алла Анатольевна.
Матвея Дубака аж перекрутило всего от досады.
- Виктор, может быть, хватит? – обратился он к ведущему. – Серьезная передача превращается в непристойное шоу. Господину Сторожевскому угодно изображать Вову из твоей «Жизни с идиотом», а мы ему дружно подыгрываем - подставляем головы под его псевдоинтеллектуальный секатор.
- Да! – поддержал Матвея академический профессор Благодушный. – Мы еще, по сути дела, не начали разговор, ради которого здесь собрались.
- Петр Петрович осваивает смысловое пространство дискуссии, - прокомментировала пухленькая брюнетка, но на нее никто не обратил внимания.
Ерофеев с интересом вглядывался в Сторожевского.
- Матвей, а ведь там и вправду на каждом шагу говорится о заразе, - сказал Ерофеев.
- О какой заразе? – устало спросил Матвей.
- Начнем с того, что наш гуманный и просвещенный герой болел сифилисом, - начал ведущий.
- Говорили вам об этом в школе? – спросил он аудиторию.
- Не-е-ет! – хором ответила аудитория.
- Тем не менее, это так.
На экране высветился соответствующий фрагмент текста.
«Воспомянул дни распутныя моея юности. Привел на память все случаи, когда востревоженная чувствами душа гонялася за их услаждением. Воспомянул, что невоздержание в любострастии навлекло телу моему смрадную болезнь. О, если бы не далее она корень свой испускала!»
- Он полагал, что и жена от него заразилась, - назидательно добавил Ерофеев.
«Кто мне порукою в том, что не я был причиною ее кончины? Смертоносный яд, источаяся в веселии, пресадился в чистое ее тело и отравил непорочные ее члены. Тем смертоноснее он был, чем был сокровеннее. Ложная стыдливость воспретила мне ее  в  том  предостеречь; она же не остерегалася отравителя своего в горячности своей к нему. Воспаление, ей приключившееся, есть плод, может быть, уделенной ей мною
отравы...»
Публика, не вняв предупреждению не отождествлять автора с его героем, резко изменила свое мнение о первом русском революционере. Нельзя, однако, сказать, что она стала относиться к нему хуже.
- Виктор! – взмолился Дубак. – Ну, какое это имеет значение?! Ведь книга кондово и откровенно антикрепостническая. Конечно, ему надо было чем-то разбавить главную тему. Хоть для некоторого ее прикрытия. К тому же, это сентиментализм.
– Хорош сентиментализм! – усмехнулся Ерофеев.
- Но он же раскаивается, - сказал Дубак.
- Да, в процитированном фрагменте это есть, - согласился Виктор Ерофеев. – И в сцене встречи с Анютой тоже.
На экране появились новые цитаты:
«Для чего я тебя не узнал лет 15 тому назад. Твоя откровенная невинность, любострастному дерзновению неприступная, научила бы меня ходить во стезях целомудрия».
«Отражение твоея жизненности проникнуло бы во глубину моего сердца, и я бы избегнул скаредностей, житие мое исполнивших. Я бы удалился от смрадных наемниц любострастия, почтил бы ложе супружества, не нарушил бы союза родства моею плотскою несытостию…»
Сторожевский резко вскочил со стула, подошел к экрану и уставился на текст, словно наблюдая работу исправного карбюратора.
Радищеведы и зрители заподозрили глубоко личное отношение Петра Петровича к приведенному фрагменту.
Их предположение подтвердила пухленькая брюнетка в толстых очках.
- У Петра Петровича возникла устойчивая ассоциация между радищевской Анютой и девушкой, которая выкладывает свои стихи в интернете под именем Шоша, - сказала она.
- Сейчас возникла? - спросил Ерофеев.
Брюнетка не ответила.
- Виктор, ты, наверно, когда смотришь криминальную телепередачу, тоже веришь, что тебе показывают документальную запись преступления, сделанную одним из участников события? - усмехнулся Дубак.
Ерофеев грустно улыбнулся в ответ и вернулся к прежней теме.
- Я напомню тебе и зрителям еще один фрагмент, в котором описывается любопытная реакция радищевского героя на случайно попавшие к нему мистические писания, - сказал он.
Когда на экране появилась другая цитата, Петр Петрович вернулся на свое место.
«Нет, мой друг! я пью и ем не для того только, чтоб быть живу, но для того, что в том нахожу немалое услаждение чувств. И покаюся тебе, как отцу духовному: я лучше ночь просижу с пригоженькою девочкою и усну упоенный сладострастием в объятиях ее, нежели, зарывшись в еврейские или арабские буквы, в цифири или египетские иероглифы, потщуся отделить дух мой от тела и рыскать в пространных полях, подобен древним и новым духовным витязям» 
- Ну как? Раскаивается или нет наш путешественничек в грехе любострастия? - спросил Виктор Ерофеев.
Матвей Дубак великодушно признал свое поражение, изобразив улыбку соответствующего формата.
- Ты хочешь сказать, что мы имеем дело с разорванным сознанием? Типичной европейской болезнью? – спросил он. – Но эта тема на том и исчерпывается. А тема крепостного права растет вширь.
Иван Сизоголубкин, все это время изучавший по айподу электронную версию литературного источника, поднял голову и поправил очки.
- Крепостное право не может лежать в основании сюжетной структуры. У этой темы нет такого потенциала, - заявил он.
Сторожевский одобрительно, по-тренерски, кивнул.
- А кто вам сказал, что здесь есть сюжетная структура? Путешествие и путешествие. Зачем структура? – спросил Дубак, изображая крайнее недоумение.
- Насколько я понимаю, - сказал Ерофеев, - деконструктивистский метод способен выявить сюжетную структуру даже там, где ее никогда не было. Так, Иван?
- Мотив заразы разворачивает мою концепцию на 180 градусов, - хмуро доложил Иван Сизоголубкин.
- Господа, да бросьте вы! – призвал Дубак.
- Погоди-погоди, Матвей, - сказал Ерофеев. – Ты сказал, что Радищев неинтересен. Теперь пускай Иван попробует доказать обратное. Слушаем вас, Иван!
- Я тоже с удовольствием послушаю! – объявила госпожа Збруева.
Иван посмотрел на нее с опаской.
- Мотив заразы выступает здесь в разных качествах.
Во-первых, в прямом значении. В частности, говорится о венерических заболеваниях, которыми награждают путешественников развратные валдайские девки. О болезни, перенесенной главным героем книги.
Во-вторых, в качестве метафоры. Особенно показательны в этом плане слова матери Анюты: «Господский пример заражает верхних служителей, нижние заражаются от верхних, а от них язва разврата достигает и до деревень. Пример есть истинная чума; кто что видит, тот то и делает».
В распространении заразы обвиняется правительство: «Оно, дозволяя распутство мздоимное, отверзает не токмо путь ко многим порокам, но отравляет жизнь граждан».
Говорится о вредном влиянии «любострастных сочинений».
Говорится также о «заразительном примере» ломоносовской поэзии. Но это хорошая зараза…
- Правда? – спросил Сторожевский.
Иван Сизоголубкин пристально посмотрел на него и понял, что не правда. Тем не менее, он продолжил:
- В-третьих, мотив заразы реализуется структурно. Например, в эпизодах, когда отказываются от помощи путешественника мать Анюты и слепой певец. Последний так и говорит: «ты и я с твоим рублем можем сделать вора». От господского рубля может распространиться зараза алчности.
- Ну, для такой большой книги не так уж много заразных мест, - язвительно прокомментировал Дубак. - Однако господин деконструктивист сейчас нам соберет из этих редких фрагментиков ужасающую картину нравственой чумы, не правда ли?
Иван нахмурился.
- Я уже собрал, - сказал он. - И не картину, а иерархически организованный мотивно-тематический комплекс, заложенный в основание сюжетно-композиционной структуры.
- И не я, а Радищев, - добавил он.
Дубак шутовски протер глаза и вгляделся в молодого ученого.
- Видимо, у меня что-то со зрением, - сказал остроумный филолог.
Аудитория одобрительно захихикала.   
Виктор Ерофеев повернулся к Сторожевскому.
- Петр, а ведь встречей со слепым певцом основная часть книги заканчивается. Дальше идет только «Похвальное слово Ломоносову».
Сторожевский это знал.
- Напомню телезрителям, что путешественник прослушал в исполнении народного музыканта песню «Алексий, человек Божий», воздействие которой сравнил со «Страданиями юного Вертера» Гете, - напомнил Ерофеев телезрителям и снова повернулся к Сторожевскому. - Получается, что он достиг истоков народного творчества, народной духовности? Погружение состоялось? Как ты думаешь, Петр?
Петр Петрович не понял, почему вопрос обращен к нему. Вероятно, он что-то пропустил, погружаясь в детство. А стоило ли, вообще, оттуда выныривать?
- Смотря куда, - ответил Сторожевский. - Я бы сказал, что состоялась вылазка. Заныривание в первый попавшийся люк. Который, возможно, был факультативной веткой. Хотя в данном случае есть некий признак системности. Ощущение, что систему удалось нащупать, и предчувствие, что она вот-вот проявится полностью. Пока трудно сказать, является ли данная система основным структурообразующим фактором. Но за неимением альтернативы, надо попытаться разработать этот, возможно миражный, вариант.
Ерофеев попытался понять смысл сказанного, но не смог и попросил помощи.
- Ты о чем? – спросил он.
- О космическом корабле, - задумчиво ответил Сторожевский.
- Который вы собирались сделать с Саней Рыжихом в детстве? - догадался Ерофеев.
Сторожевский засунул палец в нос.
Он видел себя стоящим в просторной рубке перед пультом управления. За стеклом иллюминатора бурлил городской перекресток. Космический корабль мешал движению. Но кнопок на пульте было слишком много, и Петр не знал, какую нажимать. Наконец он дернул на себя небольшой тумблер, зафиксировав его в положении «Вкл».
– Иван, а как по-вашему, состоялось погружение? – спросил ведущий.
- Погружение, может быть, и состоялось, - сказал Иван Сизоголубкин.- Но контакта с истоками народного творчества не состоялось. Старик побоялся заразиться от барина, отверг его подношение. Просвещенный петербуржец (равно западноевропеец) остался чужим для этого мира. Мира, в который Просвещение ничего, кроме нравственной заразы, не принесло. Его сифилис, таким образом, приобретает символический смысл, и в этом символическом смысле он от него НЕ ВЫ-ЛЕ-ЧИ-ЛСЯ.
Главная цель, таким образом, не достигнута.
- Какая главная цель? – воскликнул Дубак.
- Исцеление от заразы, - ответил Иван.
- Давайте перестанем вводить зрителей в заблуждение, - предложил Дубак. – Названная вами главная цель выступает в качестве таковой в результате деконструкции радищевского произведения.
Матвей повернулся к камере.
- То есть, произведение разбирается, как трансформер, и из его элементов собирается другое произведение. Была антикрепостническая тема, а получились погружение, секс, зараза, чума, спасайся кто может.
Ерофеев похлопал остроумному объяснению, зрители – окончательному разоблачению мудрствующих лукавцев.
- Нет тут никакой деконструкции, - мрачно сказал Иван Сизоголубкин.
- Вы же сами обещали пропустить Радищева сквозь фильтр деконструкции! - напомнил Матвей Дубак. - Или я ослышался?
– Это я сначала собирался применить деконструктивистский метод и показать, что, описывая российские ужасы, автор достигает своеобразного сексуального удовольствия, знаками чего являются объективации сексуальной темы и акты насилия над языком, - признался Иван. - Но зараза помешала. У автора ничего не получилось.
- У него или у вас? – ехидно спросил Матвей Дубак.
Алла Збруева посмотрела на коллегу осуждающе. У молодого человека еще все впереди, говорил ее взгляд. Она твердо решила помочь перспективному ученому с устройством на работу.
- Иван, пожалуйста, вкратце расскажите нам, о чем эта книга, - попросил Виктор Ерофеев.
К иллюминатору подошла группа детей: Саня, Маша, Миша, Андрей, Лариса. Они смеялись, корчили рожи, показывали языки и кричали. Петр сделал им знак, чтобы они заходили в корабль. Дети скрылись. Где-то сейчас должна  хлопнуть дверь и раздастся топот их ног. Саня наверняка знает, как управлять этой машиной. Он что-то рассказывал тогда, но Петр не мог вспомнить. Тем временем к иллюминатору подошел толстый гаишник и постучал по стеклу полосатой палкой. Сторожевский сел за пульт и сделал вид, что готовится к старту. Вдалеке еле слышно хлопнула дверь. Наконец-то. Вскоре послышались шаги одного человека, неспешно идущего по коридору. Все ближе и ближе. Когда перед посетителем открылась створка рубки, Сторожевский не оглянулся. Легкие шаги за спиной. Это не Саня. Тонкая женская ручка протянулась над его плечом и нажала кнопку «Автопилот». Корабль оторвался от земли, сделал три скачка и начал медленно набирать высоту. Сторожевский наблюдал величественную картину удаляющегося города. Раздались шаги по направлению к ванной комнате. Полилась вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода. Вода...
Сторожевский вернул тумблер в положение «Выкл».
Иван нехотя повернулся к телекамере.
- Это книга о том, как образованный дворянин, петербуржец, человек, придерживающийся западноевропейских просветительских ценностей, отправляется в путешествие из Москвы в Петербург. О цели поездки ясно говорится в Посвящении: «"Отъими завесу с очей природнаго чувствования – и блажен буду". Сей глас природы раздавался громко в сложении моем». То есть, цель – возвращение к природным истокам и исцеление от неприродной завесы. Иначе говоря, погружение в себя с целью духовного очищения. Модус погружения задается в эпиграфе и случившейся на дороге рытвине – том месте, с которого сползла непрочная косметическая завеса…
- А я по другой причине не стал писателем! – неожиданно для всех объявил Матвей Дубак.
Популярный филолог улыбался, но взгляд его был по-печорински серьезен. Виктор Ерофеев вскочил со стула и, угрюмо опустив голову, сделал круг по студии. Прямой эфир провалился окончательно.
- С детством у меня сложилось все нормально, - продолжал Дубак. – Приятных впечатлений масса. И с памятью все в порядке. Друзей детства встречаю нередко – освежают если что. Проблема, однако, в том, что надоело жить в условиях тотальной детскости. Как только метанарративы потеряли силу, всех сразу обуяло детство. Такое впечатление, что оно и стало теперь всеобщим большим нарративом. Все во всем ищут детской непосредственности. Политика, бизнес, эстрада, кино, литература, – все пропитано детскостью…
- Иван, продолжайте, пожалуйста, - перебил друга писатель Виктор Ерофеев.
Матвей хотел обидеться, но решил, что это будет слишком по-детски, и принял извиняющееся выражение лица.
Сторожевский пристально вглядывался в последнее, как будто опознал в нем нечто очень важное для себя.
- Далее, как мы говорили, странствия путешественника, его встречи с другими людьми приобретают характер скитаний по иному миру, - продолжил Иван. - С одной стороны, это – ад, с другой – та естественная человеческая среда, в которой наш герой может исцелиться от нравственного недуга. Однако связь между представляемой им просвещенной верхушкой общества и природными обитателями земли русской везде нарушена. Для последних господа – распространители нравственной заразы, ничего больше…
Матвей Дубак хотел что-то сказать, но поймал пристальный взгляд Петра Петровича и передумал.
Сторожевский повернул голову в сторону иллюминатора.
Шум воды смолк.
- Вызови сантехника! Вода перестала течь! – раздалось из ванной.
- Поздно, - сказал Сторожевский, наблюдая величественную картину приближающегося города.
По его расчетам, корабль должен был рухнуть в кучу металлолома на школьном дворе.
Створка рубки отъехала в сторону. Сторожевский оглянулся. На пороге стоял взрослый и пьяный Саня Рыжих. На нем была зеленая спецовка, в одной руке он держал чемоданчик с инструментами, другой поддерживал перекинутый через плечо прочищающий шнур…
- Несомненно здесь содержится намек на распутный образ жизни Екатерины II, - продолжал Иван. - Она как бы является символом и виновницей искажения просветительских идей на русской почве, превращения их из благотворных в тлетворные.
- Позвольте, Иван, - вежливо перебила оратора Алла Анатольевна. – Я могу согласиться, что радищевские выпады против правительства метят и в Екатерину. Но с чего вы взяли, что здесь есть намек на ее… чрезмерную влюбчивость.
Иван окинул оппонентшу осуждающим взглядом.
- Соседство мотива нравственной заразы с темой венерических заболеваний, возлагание ответственности за распространение последних на правительство, неоднократное упоминание примера, который берут с государя его подданные, - все это неизбежно вызывает в представлении образ Екатерины и ее «любовную горячку».
- Неочевидный ассоциативный ряд, - прокомментировал Матвей Дубак.
Алла Анатольевна пожалела, что спровоцировала нападение матерого филолога на молодого перспективного ученого. Но последний не считал выпад противника опасным.
- Да уж куда очевидней? – усмехнулся Иван. – Особенно если вспомнить неоднократно подымавшуюся тему неравных браков и 62-летнюю вдову купца, промышлявшую после смерти мужа проституцией, потом сводничеством и решившую, под конец, выйти замуж за 78-летнего молодца. Екатерине в момент выхода «Путешествия» в свет шел 62-й год. Она, как известно, предпочитала молодых любовников. Но, возможно, Радищев имел в виду их суммарный возраст. Так или иначе, комплекс мотивов, выстраивающийся вокруг ровесницы императрицы, не мог не вызвать образ последней в памяти читателя.
Дубак хотел что-то возразить, но госпожа Збруева ему не позволила.
- Вы меня убедили! – громко и царственно провозгласила она.
– Екатерина II и есть та рытвина, в которую провалилась Россия! 
Аудитория замерла, пораженная красотой и точностью прозвучавшего вывода.
Виктор Ерофеев представил, как бы это выглядело в записи, и понял, что – хуже.
- Петр I, Петр II, Петр III и… в ямку, - шутливо продекламировал он.
- Между прочим, - весомо начал профессор Благодушный.
- Ученые доказали, - продолжил он, когда убедился, что его слушают, - факт влияния Радищева на Карамзина в повести «Бедная Лиза». Его знаменитая фраза «и крестьянки любить умеют» имеет своим источником слова, обращенные героем Радищева к упоминавшейся вами Анюте: «Ты уже любить умеешь». Мне показалось, это будет вам интересно, учитывая, что Лизу соблазнил столичный щеголь, ведущий праздный «екатерининский» образ жизни, и финальное погружение Лизы в озеро.
- Браво, Савелий! – воскликнул Виктор Ерофеев.
Зрители разразились аплодисментами.
- И ты, Брут! – рассмеялся Матвей Дубак.
Со Сторожевским же творилось что-то странное: он обхватил голову руками и раскачивался из стороны в сторону.
Пухленькая брюнетка встала с места, чтобы внести необходимые разъяснения.
- Петр Петрович находит эту историю очень печальной, - сказала она и села.
Ерофеев сочувственно покачал головой.
- А ассоциаций у него никаких не возникает? – спросил он.
Брюнетка не ответила.
Иван Сизоголубкин кашлянул, привлекая внимание к себе.
- Радищев считал, что корабль Российского просвещения при Екатерине сел на мель и обречен погибнуть, - сказал Иван. - Его сгубила ложная глубина, своего рода морская рытвина.
- Иван имеет в виду рассказ о морской прогулке, - пояснил Ерофеев. – Господа мирно себе плавали под парусами, наслаждались видом заходящего солнца, как вдруг началась буря и судно вынесло на мель далеко от берега. Кстати, спасителем находившихся на борту тогда стал некто Павел. Именно он пригнал рыбачьи лодки к уже разваливающемуся кораблю. Как вы думаете, Иван, не намек ли это на Павла I? Ведь противники Екатерины возлагали на него большие надежды?
Алла Анатольевна кивнула. Мысль ведущего хорошо дополняла ее неопровержимый тезис. Она представляла себе монографию о Екатерине II, которую напишет в соавторстве и Иваном Сизоглубкиным.
Иван посмотрел на Сторожевского. У Петра Петровича был такой вид, как будто ему не хватило места в лодке.
- Скорее всего, вы правы, - сказал Иван. – Истинные русские просветители, например, члены новиковского розенкрейцерского кружка, противопоставляли мелкому екатерининскому просвещению настоящую духовную глубину. Они стремились причаститься истокам народной духовности, народной культуры. Этим путем идет и радищевский путешественник, который жаждет отмыться от своей личной «зараженности». Но итог его стремления, как мы убедились, неутешителен.
Петр Петрович смотрел прямо перед собой и обреченно улыбался.
- Что ты на это скажешь, Петр? – спросил его Ерофеев.
- Что? – спросил Сторожевский, тщетно пытаясь выбраться из заваленного металлоломом канализационного колодца. Он находился по шею в воде. 
- Согласен ты с тем, что сказал Иван? – конкретизировал вопрос Ерофеев.
Сторожевский с трудом отодвинул люк, отбросил в сторону ржавый радиатор, увернулся от упавшего сверху чугунного раструба, отодвинул с прохода старый холодильник, зацепился руками за сломанную электроплиту и высунул голову на поверхность.
- А наши с тобой обереги,
  прихваченные из детства,
  на берег выносит и - в щепки...
- срывающимся голосом продекламировал он.
Ведущий отыскал взглядом пухленькую брюнетку. Она кивнула, подтверждая его догадку. Ерофеев принял окончательное решение о теме следующей передачи.
Профессор Благодушный изобразил готовность сказать еще одно веское слово.
- Вы, однако, забываете, господа, что в 1775 году Радищев отошел от масонства. Так что связывать идейное содержание его книги с новиковским розенкрейцерским кружком…
- Если человек теряет связь с живым миром своего детства, - перебил его уже выбравшийся по плечи Сторожевский, - то, обращаясь к истокам, он неизбежно находит болото со страшными чудовищами. Даже если на какой-то момент детство воскреснет в его памяти, его мыслях, его членах, это не значит, что оно восстановит свою структурообразующую функцию в его сознании. Оно только вызовет здесь кратковременное возмущение и неизбежно будет подавлено прижившимися в сознании, отождествившимися с ним, «недетскими» механизмами. Более того, эти механизмы подвергнут детство черному пиару и преподнесут его как проявление темных подсознательных сил. Примером чего является Франц Кафка, человек, оставшийся без детства по вине отца…
- Но Франц Кафка все-таки стал писателем, - напомнил Матвей Дубак, саркастически улыбнувшись.
- И довольно неплохим, - сказал Виктор Ерофеев с ироничной улыбкой.
- Хм, об этом я не подумал, - признался Сторожевский.
- Кстати, а про «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй» мы забыли! – встрепенулся Ерофеев. – Оно-то здесь при чем? Или оно и есть источник заразы? Как вы думаете, Иван?
Иван пожал плечами.
- А почему бы не увидеть в этом образе символ крепостного права? – спросил Матвей Дубак, хитро улыбаясь.
- Это скучно, - ответил Ерофеев.
- Это глупо, - сказал Сизоголубкин.
- Это отчасти так, - пробормотал Сторожевский.
– Позвольте, я объясню? – обратился Иван к ведущему.
– Говорите, - позволила Алла Анатольевна Збруева, которая уже давно видела Ивана членом своей кафедры.
- Мне кажется, самое время вспомнить о «Похвальном слове Ломоносову», - сказал Иван.
- Ну, конечно же! – воскликнул Ерофеев и повернулся к Дубаку. – Матвей, если ты говоришь, что никакого сюжета здесь нет, что Радищев просто описывает свое путешествие, что книга откровенно антикрепостническая, то как ты объяснишь последнюю главу? При чем тут гимн великому человеку? Ты же не будешь спорить с тем, что финальный аккорд всегда имеет повышенную значимость?
Улыбка Дубака несколько секунд выражала поощрение остроумию ведущего, но затем в ней появился оттенок жалости.
- Спасибо за хорошую карту, Виктор. Наконец-то можно расставить все точки над i. Ты правильно сказал о подытоживающей функции этой главы. «Похвальное слово» резюмирует антикрепостническую тему. Здесь мы видим, каких высот может достичь выходец из простого народа при удачно сложившихся обстоятельствах. Там же подчеркивается простонародное происхождение Ломоносова, не так ли? Радищев хотел показать, что отмена крепостного права откроет России широкие перспективы развития, что появятся бесчисленные новые ломоносовы…
Профессор Благодушный снова попросил слова.
- Я хочу сделать небольшое уточнение, - сказал он. – Мой хороший знакомый Евгений Александрович Вильк в своей недавней статье убедительно доказал, что «Похвальное слово Ломоносову» символизирует рождение нового мира и нового человека, который раздавит стоглавую гидру прежнего беззакония. Радищев потому и сделал свое чудище «стозевным», а не «тризевным», чтобы оно напоминало не только Цербера, но также стоглавого Тифона и его дочь гидру - образы, часто возникавшие в русской поэзии того времени и символизировавшие разрушительные силы хаоса. Более того, в почитаемой масонами египетской мифологии Тифон часто отождествлялся с Сетом, убийцей умирающего и воскресающего Озириса. Таковым Сетом у Радищева предстает Ломоносов.
Зал встретил выступление профессора бурными аплодисментами. Матвей Дубак торжественно пожал ему руку. Ерофеев поднял руки вверх, словно признавая поражение, но искоса поглядывал на Ивана. Взгляд Аллы Анатольевны, обращенный в ту же сторону, выражал бодрую пораженческую пословицу «за одного битого двух небитых дают».
Петр Петрович если чем-то и напоминал Сета, то в фазе умирания, а не воскресания.
Но Иван Сизоголубкин не сдавался.
- Это было бы так, если бы слово Ломоносову действительно было похвальным, - сказал он, - но еще Пушкин писал, что Радищев имел «тайное намерение нанести удар неприкосновенной славе росского Пиндара». 
Зал резко прекратил преждевременное чествование чемпиона. Бой продолжился.
- А почему мы должны верить Пушкину? – запальчиво выкрикнул Дубак.
Сторожевский поднял голову. Глаза литературоведа пылали ненавистью. Все поняли, что жизнь Матвея находится под угрозой. 
- Потому, что он прав, - сказал Иван. – Достаточно прочитать эту главу в контексте выявленной нами сюжетной структуры и посмотреть, как реализуется в ней мотив погружения.
- Надо еще учесть, - еле сдерживая гнев, проговорил Сторожевский, - что Пушкин писал статью о Радищеве в тот период, когда у него особенно часто возникали дантевские реминисценции. Достаточно вспомнить «Медного Всадника».
Все безропотно учли. 
Иван Сизоголубкин, подзарядившись от яростного взгляда мэтра, продолжил наступление:
- Можно согласиться с обобщающей функцией «Похвального слова». Но если вглядеться внимательнее, то нетрудно заметить, что она относится не столько к теме крепостного права, сколько к мотивам погружения и заразы.
Сторожевский со всей силы толкнул холодильник. Тот упал, и его взору предстал Саня Рыжих, о чем-то мирно беседующий с Жмодиком. Услышав шум, они повернулись в его сторону. Саня весело захохотал, указывая пальцем на мокрого и грязного друга детства. Директор смотрел надменно и строго…
- Очерк творчества Ломоносова выстроен на пересечении двух мотивов: погружения в глубину и зачатия новой жизни, - рассказывал Иван. - Как правильно отметил господин Дубак, здесь подчеркиваются природные истоки тяги Ломоносова к просвещению. То есть, он из той же компании, что Анюта и слепой певец. Много говорится о геологических изысканиях Ломоносова. Однако в довольно странных выражениях.
На экране загорелись соответствующие цитаты:
«Что мыслишь, нисходя в сию пропасть? Желаешь ли снискать вящее искусство извлекати сребро и злато? Или не ведаешь, какое в мире сотворили они зло?»
«Но нет, нисходи, познай подземные ухищрения человека и, возвратясь в отечество, имей довольно крепости духа подать совет заровнять и зарыть сии могилы, где тысящи в животе сущие погребаются. Трепещущ нисходит в отверстие и скоро теряет из виду живоносное светило».
«Там узрел Ломоносов сии мертвые по себе сокровища в природном их виде, воспомянул алчбу и бедствие человеков и с сокрушенным сердцем оставил сие мрачное обиталище людской ненасытности».
- Чувствуете? – вопросил Ерофеев, вздернув палец.
Никто, кроме Ивана Сизоголубкина, не почувствовал. Всем осточертела безграмотная радищевская писанина.
- Геологические изыскания Ломоносова соотносятся с погружением путешественника в глубины российской действительности, зараженные «людской ненасытностью», - пояснил ведущий.
Никто, однако, так ничего и не почувствовал.
Даже Сторожевский.
Как-то раз он проснулся от того, что услышал знакомый смех. Потом раздался голос жены. А потом мужской голос. Сторожевский встал, чуть-чуть приоткрыл дверь и прислушался. Это был сантехник. Сточная труба засорилась еще вчера вечером, и жена сказала, что пойдет утром в ЖЭУ. Петр попросил не будить его, поскольку он собирался всю ночь писать статью в научный сборник. Впрочем, случайно разбудить его было трудно. Разве что при помощи каких-то очень громких или очень особых звуков. Голос сантехника принадлежал Сане Рыжиху. Жена рассказывала, как прибежали соседи снизу, как она уверяла их, что ничего не течет. Повела на кухню, доказала. А потом, после ухода соседей, зашла в туалет и обнаружила там болото. Петру вчера эта история не показалась забавной. В ответ Саня рассказал жене Петра не менее веселую историю о глупом и несчастном жильце со второго этажа. Она расхохоталась, но тут же спохватилась, и они перешли на шепот. Когда Саня ушел (так и не узнав, кто был хозяином квартиры), жена вошла в комнату и, найдя мужа бодрствующим, заявила, что надо менять чугунные трубы на пластиковые и что она уже договорилась…
- С другой стороны, геологические изыскания Ломоносова соотносятся с его литературными штудиями, - продолжал Иван. – То есть, это тоже погружение. В западноевропейскую культурную древность. Упомнаются Гораций, Вергилий, Цицерон и многие другие. Чуть дальше речь заходит о собственном поэтическом творчестве Ломоносова и о влиянии его на современников. Причем используется достаточно любопытный мотивный комплекс.
Ничего любопытного в очередном нагромождении тяжелых радищевских оборотов зрители не увидели.
 «Но если ведаете, какое действие разум великого мужа имеет над общим разумом, то ведайте еще, что великий муж может родить великого мужа; и се венец твой победоносный. О! Ломоносов, ты произвел Сумарокова».
- Как видите, пример творческого гения уподобляется здесь зачатию,  - пояснил Иван. – Чуть ниже выспренним слогом говорится о начале русской литературы под патронажем Ломоносова. А потом – о Петре, которому Ломоносов переадресует все заслуги:
«… ты, в восторге души твоей к Петру взывавший над гробницей его, да приидет зрети плода своего насаждения: "Восстани, Петр, восстани"…»
Иван сделал паузу, подготавливая аудиторию к очередному очевидно-парадоксальному выводу.
- Там, где часто упоминают зачатие и рождение, слово «восстани» приобретает особый смысл, не правда ли?
Аудитория и не думала возражать. Ерофеев согласился. Госпожа Збруева – с большой охотой. Дубаку пришлось. Благодушный отказался.
- Не вспомнить при чтении этих слов ходивший в обществе слух, что Ломоносов – незаконнорожденный сын Петра I, читателям XVIII века было практически невозможно.
- Черти что! – возмутился Савелий Савельевич.
- Так или иначе, о порождении Петром мира, в котором Ломоносов, в свою очередь, зачал новую литературу, говорится здесь совершенно открыто. Архангельский гений сумел направить природные страсти в умственное русло и удачно сочетать европейскую образованность со знанием традиционной русской культуры – оплодотворить последнюю первой…
Маивей Дубак призвал коллег остановиться.
- Господа, вы летите к финалу на всех парусах, а между тем у нас провисает вторая сюжетная линия. Давайте уважать законы гармонии и приводить в соответствие с нею даже случайные фабульные отклонения. При всем моем огромном желании, я не могу поверить в то, что они сами, без нашего вмешательства, свяжутся с основной линией.
Матвея никто не понял, но следующая его фраза объяснила все.
- Петр Петрович, я хочу услышать продолжение истории о Сане...
- Рыжихе, - хмуро уточнил Ерофеев.
Сторожевский некоторое время думал. А потом заговорил.
- В школе Саня начал писать стихи. Он ходил в какой-то литературный кружок, и там его обучали секретам мастерства. Я к тому времени уже был продан в рабство плаванию. Но успехи Сани побудили меня попробовать свои силы в прозе. Некоторые нашли, что я пишу лучше. Саня тоже так думал. Мне же его стихи никогда не нравились. Тем не менее, Санины стрелы били без промаха. В старших классах в него повадились влюбляться одноклассницы. В том числе… Но это не важно. В общем, я вскоре сосредоточился на женщинах постарше – в районе 25-30 лет. Друзьями, не смотря ни на что, мы никогда быть не переставали и после школы оба поступили на филфак. Учились довольно весело и увлеченно, продолжая при этом избегать пересечений на литературном и любовном поприщах. А на втором курсе Саня бросил учебу и стал сантехником. Чтобы получить квартиру. Некоторое время мы еще встречались, но потом потеряли друг друга из виду.
Сторожевский замолчал. Он заметил на рукаве нитку и стряхнул ее.
- Так вы потеряли связь с детством, – полувопросительно резюмировал Дубак.
Сторожевский не ответил.
Чугунные трубы остались на месте, хотя он дал согласие поменять их на пластиковые. Сани он больше никогда не видел и не слышал. Однако это не означало, что Саня не мог зайти в его отсутствие…
- Вы позволите нам продолжить разговор о Радищеве? – с нарочитой церемонностью спросил Ерофеев Дубака.
Тот указал взглядом на пасмурного Петра Петровича.
- Петр Петрович? – обратился к нему ведущий.
Сторожевский не отвечал. Он погружался в видавшем виды батискафе на дно озера Светлоярого. Из пробоины хлестала вода.
Пухленькая брюнетка встала, чтобы очередной раз внести ясность в ситуацию.
- Петр Петрович…
- Я, скукожившееся в ребенка,
  плутает меж сосен, шум их гнетуще
  на тонкие действует перепонки…
- захлебываясь внутренним трагизмом, продекламировал Сторожевский.
Виктор Ерофеев кивнул брюнетке, давая понять, что опознал стиль. Она села.
- Итак, что же у нас получается, Иван? – спросил он, возвращаясь к радищевской теме.
- Народный гений, чудо-ребенок, феноменальное порождение национальной почвы становится проводником петровского проекта, - холодно сообщил Иван Сизоголубкин. 
- Это хорошо или плохо? – спросил с усмешкой Дубак.
Иван пожал плечами.
- А хвалебный патетический слог «Слова» вы в расчет не принимаете? По-вашему, автор был неискренен? – спросил Дубак, догадавшись, что господин Сизоголубкин не видит в преданности идеям Петра I ничего лестного для славы русского гения.
- Матвей, а ты помнишь, кто написал «Похвальное слово Ломоносову»? – хитро прищурившись, спросил Ерофеев.
- Как кто? Радищев, - уверенно ответил Матвей.
- А вот и нет! – обрадовался ошибке ведущий. - Его написал «новомодный стихотворец», которого радищевский путешественник встретил в трактире и к которому он отнесся весьма скептически. Так вот! Этот стихотворец говорил о «заразительном примере» Ломоносова и что русская поэзия вся ему подвержена, и что сам он этому примеру поддался, и что радости это ему не доставляет! Ты понял, в чем дело?!
Матвей Дубак понял, но не хотел лишать друга возможности обнародовать открытие.
- Литература заражена через Ломоносова тем же, чем и вся российская действительность через екатерининскую политику! – воскликнул Ерофеев и посмотрел на Сторожевского. – Детство русской литературы не состоялось! Его заменил проект, укорененный во враждебной культуре!
Зрители в студии с надеждой взирали на Дубака. Им казалось, что еще немного и их тоже объявят разносчиками заразы.
Но Дубака опередила госпожа Збруева:
- Иван, а как по-вашему, Радищев избежал этой заразы?
- По кочкам, по кочкам, по кочкам…
   И в ямку. И так без конца,
– пробулькал Сторожевский со дна озера Светлоярого под звон китежских колоколов.
Алла Анатольевна скрежетала зубами. Она давно догадалась, что Петр Петрович своими дурацкими выходками оказывает психологическое воздействие на ее подопечного.
- По всей видимости, сам он считал, что не избежал, - ответил Иван. - Иначе не поместил бы «Похвальное слово» в подытоживающем финале. Ведь и его тяжелый язык, которому он хотел придать вид оригинальности, и его просветительская патетика, и, в конце концов, само погружение-исследование, - все имеет своим источником Ломоносова.
- То есть, ты хочешь сказать, что человек спускался в глубину, рассчитывая  найти там некое обеззараживающее средство, а нашел склад ядохимикатов? – спросил Ерофеев и улыбнулся своей эффектной шутке.
Аудитория наградила ведущего дружным смехом.
- Он нашел зараженный источник своего говорения, - уточнил Иван, когда смех стих.
Но Матвей Дубак не собирался сдаваться.
- Вы клоните к тому, господа, что Ломоносов и есть страшное чудище? Что именно он породил стозевный лай русской литературы? Потому она, несмотря на обилие гениев, никогда не была по-настоящему близка русскому народу? Так получается?
Ему никто не ответил.
Ореол высокого национального трагизма воссиял над погрузившимся в печальную задумчивость залом.
Матвей Дубак понял, что дал маху. Враг пережевал наживку вместе с крючком и довольно потирал сытое пузо.
- А не слишком ли далеко мы ушли от фактов, господа? – несмело спросил Дубак, пытаясь исправить положение.
- При чем здесь факты, Матвей? - сказал Ерофеев. – Ты представь, какую глубокую трагедию сознания переживал этот человек! Данте, Кафка и Витгенштейн в одном флаконе! Кто бы мог подумать! Вот тебе и первый русский мыслитель-революционер!
Матвей вспомнил, что сам подсказал Виктору мысль о разорванном сознании.
Снова воцарилась тишина.
Как и ожидалось, ее нарушил Сторожевский.
- Я всегда чувствовал себя космическим кораблем, которым правит сантехник, - начал он довольно твердым и уверенным, можно даже сказать, взрослым голосом. - Точнее, не правит, а находится здесь в плену. Огромное количество отсеков, проводов, экранов, приборов, а он умеет только прочищать канализацию…
Ерофеев повернулся к оператору, и камера взяла лицо ведущего крупным планом. 
- Ну что ж, дорогие друзья! Вот и подошло к концу время нашей передачи. Завершилось захватывающее путешествие ученых умов по «Путешествию из Петербурга в Москву». Вам может показаться, что они ни к чему не пришли. Возможно. Но все-таки надеюсь, что наш полный приключений скачкообразный маршрут сподвигнет и вас прогуляться по бессмертной радищевской книге. Не исключено, что вы сделаете интересные и важные открытия. Только постарайтесь, пожалуйста, не сломать себе шею в смысловых дебрях этого непростого произведения.
Камера переходит на Сторожевского. Он сидит на стуле, закинув ногу на ногу. Прямо перед ним стоит пухленькая брюнетка с густыми бровями и что-то записывает в блокнот. Вокруг них собираются покинувшие свои места зрители.
Идут титры. Звук постепенно стихает.
- Иногда сантехник подходит к пульту, нажимает наугад несколько кнопок. Корабль начинает бросать из стороны в сторону. Все в рубке валится на пол. Он спотыкается, падает, матерится и с трудом добирается до пульта, чтобы снова перейти в режим автопилотирования. Но вот однажды ему захотелось поиграть в компьютерные игры, он включил процессор и на загоревшемся экране увидел такой текст…



На фото (слева направо): Саня Рыжих, Петр Сторожевский, Джон (Семен Егорович)