неМой

                Ну, о чем ещё нам говорить? Я не знаю кто ты,
                Но знаю – я буду молча тебя любить.
               


  Он - субъектив


 Утро залито солнцем. Улица. Внутренний двор сразу нескольких пятиэтажек. Деревья, качели, кусты, горка, песочница, асфальтовые и земляные дорожки, скамейки и много разных людей, в основном дети.   
   Он на втором этаже, за стеклом. Его никто не видит. Он же не только видит двор, как на ладони, но и слышит весь этот мир, полный звуков. На фоне обычных дневных шумов: отдалённых сигналов машин, скрипов качели… - голоса. Иногда они проходят внизу под окном, и тогда отдельные фразы доходят до его слуха. Так, пожилой голос мужчины сказал кому-то: «…ты это, повремени пока, подожди маленько, а там глядишь, когда всё уляжется, видно будет… может она сама …»
Но всего больше детских играющих криков – они целый дворовый оркестр. Десять, может быть, двадцать партий сливаются в радость тёплого летнего утра. Голоса их высокие, звонкие, резкие. Мальчишки гоняют футбол, несколько девочек прыгают классики, остальные то бегают, то опять что-то найдут.
 Он смотрит на них из окна. Засмотрелся, задумался. Звуки меркнут, уходят; его взгляд фокусируется на тёмную точку на пыльном стекле. Вот, взгляд замер, остановился.
      - Окна надо помыть…
 Очнулся от слов, словно на голос собственных мыслей. Повернулся. На кухне, у плиты стоит старая женщина в заношенном фартуке, что-то готовит, говорит себе под нос. На него старуха не смотрит, она занята делом, мешает что-то в сковороде и ворчит тихо.
  …- скоро осень уже, а у нас до сих пор окна не мыты… итак солнца нет… хоть
  свет не туши…у всех людей день – у нас вечер…да ещё стекла не мыты… самой
  что ли мне лезть…
   Он идёт в коридор. Идёт по коридору.
   В квартире и вправду темно: грязного цвета обои в цветах, на полу то ли тумбочки, то ли коробки накрыты, то ли тряпками, то ли тканями. Мрачно. Узкие стены, низкие потолки. Нищенская хрущёвка. В комнате слева в кресле сидит человек, с сердитым лицом смотрит «Новости». Плохие новости – где-то в мире погибло много людей. Он идёт дальше.   
   Он открывает дверь. Выходит в подъезд, тоже мрачный, на болотно-зеленых стенах надписи, в углу след высохшей лужи.
 Спускается быстро, но, кажется, гораздо дольше, чем на самом деле пришлось бы спускаться с четвертого этажа. Наконец доходит до двери, дверь распахивается.
  На улице тускло и тихо, как перед дождем.
  Он смотрит на монотонное серое небо.
   
  Идёт по улице. Дорога, дома по бокам, люди, машины. Вот впереди появились высокие синие стены большого ангара, раскрытая дверь рядом, надпись  «РЫНОК» над нею. 
 Заходит.

 Спины. Спины и лица. Он в толпе. Направляется к месту.   
 Подходит к мясному прилавку. Кавказец заметил его, кивает.
   - А пришёл? Вот бери. Только с утра привезли. Хорошее. Свежее.
  Кладёт на весы – зелёные цифры показывают вес и стоимость. Мясо в чёрный пакет. Деньги в руки. Кивает. Уходит.
 Снова в толпе. Снова спины. Следующий фруктовый прилавок. Полная продавщица дружелюбно узнала, начала собирать: килограмм огурцов, капуста, почти 2 кило помидоров, яблок 6 штук, пучок укропа, два лука. Кавказец, прощаясь, кивает, и Он отворачивается, уходит.

  На выход. Из дверей бьётся пыльное солнце. Как? Ведь только что было пасмурно?

 Однако, действительно, солнце, но не доброе – мягкое, теплое, как с утра, а палящее, знойное, тревожное солнце. На улице люди. Их тени. Вот его  тень – пакеты в руках. Он возвращается  той же дорогой.   
  Он смотрит на небо – небо заволакивает.  Вот стало совсем темно, а дождь всё не начинается.
 «Может, не будет?»
 Начинается ливень. Люди бегут под навесы. Но он продолжает свой путь, как и шел.

Заходит домой. Раздевается, проходит в свою комнату. Ложится на кровать и смотрит в окно, точнее, - на окно, по которому ползут с верху вниз толстые черви дождя.
А через комнаты разговаривают старуха и тот мужчина в кресле.  Телевизор работает громко, он заставляет героев кричать.
-  Эй, долго там?
- 5 минут ещё.
- (Нервно) Ты 5 минут назад говорила: « пять минут».
- Хочешь, иди, ешь сырое.
- (Совсем нервно)  Я не хочу есть сырое, я хочу, чтобы всё было во время!   
   Пауза. Телевизор.
-…Если ты говоришь 5 минут, так будь добра… или не говори. 
-  Или готовь сам. (тихо, себе). Нашёл служанку… спину некогда разогнуть. 
Выставляет на стол кастрюлю, режет хлеб. (объективная камера)
По телевизору реклама.
-  Ну что готово там?
-  Да иди уже!
А он всё смотрит на окно. На последних словах, отвлекается (в дверях проходит мужчина), выжидает минуту и встаёт, идёт на кухню. 

 Под столом стоят штук 10 пустых водочных бутылок.
 Отец ест, бабушка стоит у плиты. 
 Он садится, принимается за еду. (Мы не видим его рук, но замечаем, что супа в тарелке, стоящей на переднем плане, постепенно становится меньше).
 Несколько секунд едят молча, потом отец, усмирив первый голод, отклоняется назад, облокачивается на стену, т.к сидят на табуретках и начинает…
- Мы в этом месяце, сколько за свет платили?
- 420 рублей. – ответила бабушка, уже почувствовав, что не с проста.
- А в прошлом?
- Так по-моему 370, дай бог памяти.
- А почему – знаешь?
- Почему?
- Да почему.
- Не знаю, может…
- Не знаешь, а я знаю! Потому что эти … в правительстве цены на свет повысили.
- Да ты что такое говоришь?
- А то и говорю. Только что передали. С первого сентября повысили за свет на 15   
  %.
- Да что ты!
- Что я? Я тебе как есть говорю. А ты все на милость какую-то рассчитываешь.
  Вот тебе и милость. Ноги протянешь. Ну, чего замолчала?! Или, может, мать, мы
  тебя к церкви поставим или у метро в переход? А? Будешь милостыню просить.
- Типун тебе на язык. Сплюнь, сплюнь говорю. На словах спотыкнешься.
- Ладно. Словами. Жить-то  как будем? А?... В общем, вот что, свет раньше 7 не
  включать. Ясно?!
- Как же это? И так, за деревьями солнца не видно, пять часов, а у нас как уже 8. А
  готовить, я как буду?! Легко говорить…   , а то тоже нашелся! Тлевизор меньше
  смотри! Сколько я окна прошу уже вымыть?! Хоть бы что! Никому дела нет, а
  как свет не включать, так это вы сразу. А готовить я как буду!? Или давай ты
  будешь за плитой стоять, а я телевизор смотреть?
- Молчи! Завелась тоже. Окна дождь тебе вымоет.
- Я тебе дам дождь! Пусть тебе дождь тогда и готовит!
- Всё! Хватит. Платить таких денег нет у нас! Понимаешь ты или нет?! Я тебя
  русским языком спрашиваю! Мы за квартиру заплатим, а есть что будем?!
 Телевизор будем смотреть? Всё! Я сказал, жечь надо меньше. Я тоже это…
  постараюсь. Вот. А окна он тебе завтра вымоет.
И отец взглядывает на него тяжело, встаёт и случайно ногой задевает под столом пустые бутылки. Бутылки, звеня, падают. Он не поднимает, недовольный, рассерженный, уходит обратно в комнату. Слышно, как включается телевизор.
 На кухне стемнело.  Бабушка никак не может остановиться и, поднимая с пола бутылки, ворчит:
- 6 часов на дворе, а у нас ночь уже. Ничего не видно. Хоть бы если окна чистые
  были, так куда ни шло, все через них свет с улицы поступает, а как у нас, так это
  просто темница немецкая. Ничего не видать. Куда она делась?
 
 Эти её причитания (точно также, как днём) догоняют Его в коридоре. В коридоре совсем темнота, только где-то там еле-еле мерцает синим. Он идёт к себе в комнату, включает свет. Комната бедная, даже чересчур: стол, стул, кровать, тумбочка, несколько полок с книгами. Он берёт одну («Замок» Ф.Кафка) и падает на кровать. Пытается читать, но вскоре бросает занятие, тянется взглядом куда-то в сторону, под кровать…и
Из тишины появляется джаз.  Он закрывает глаза. 
 
 Утро залито солнцем. Улица. Внутренний двор сразу нескольких пятиэтажек. Деревья, качели, кусты, горка, песочницаааа, асфальтовые и земляные дорожки, скамейки и много разных людей, в основном дети.   
 Только теперь всё это приходит из темноты, идёт прямо от джаза.
 Он видит точно ту же картину: мальчишки гоняют футбол, несколько девочек прыгают классики, остальные то бегают, то опять что-то найдут. Он смотрит на них из окна.

Только теперь Он не засмотрелся на точку, – он смывает все точки мыльной водой. И все дети и двор расплываются.

 А потом Он идёт на рынок. Так же, как и тогда, монотонное серое небо, мутное солнце через облака, дома, машины и еле заметная тень на асфальте, не интересная тень, ведущая к рынку.
 Тот самый рынок. Лица и спины. Он по привычке идёт к мясному прилавку. Лица и спины. Кажется, ничего не может испортить ход порядка событий, кажется, всё повторяется в точности, разве что с маленькими незначительностями, но…

  Ещё через людей он заметил, что что-то не так, заволновался, ускорил шаг,  почувствовал смутное, стал вглядываться. Но спины, как будто специально не дают увидеть наверняка, и поэтому Он идёт все быстрей и быстрее, сильнее впивается взглядом вперед. Наконец, спины и лица расступаются, и картина встает, словно в раме.
 За столом мясного прилавка – не знакомый кавказец, а женщина! Милая, не слишком красивая, уставшая девушка!
 Она стоит и смотрит по сторонам и о чём-то думает.
 
Он же… он потерялся. Всё закружилось, завертелось на месте, а потом бросилось прочь в сторону. Он бежал от изменника-мясника. Спины и лица смазались в мысленном круговороте. Он бежал, но и это длилось секунды. Совсем скоро он перешёл на шаг, а потом неожиданно остановился. Где-то посреди прохожего места опустил взгляд, уперся в пол.
 Ноги прохожих ступали и перешагивали, кто-то сказал: «разрешите пройти», но Он не подвинулся, Он стоял, тупо уставившись в захоженный серый асфальт, и думал, решался. 
 Решился.
 Вот Он уже ровным, уверенным шагом идёт через лица и спины к месту, откуда только минуту назад так отчаянно несся. Лица и спины просвечивают, расходятся в стороны. 

  В этот раз она заметила его сразу, потому что в этот раз от него исходил слишком  мощный  заряд прямого намерения, направленного в неё. Она испугалась, про себя вспыхнула: «Что ему нужно?». Не успела ничего объяснить себе, ничего предпринять, отвести взгляд… когда он протянул ей маленький листок бумаги.
 На листке не умелой рукой, печатными буквами значилось: «Я Н Е М О Й.  МЯСА 500 ГРАММ».
 Она растерялась, быстро кинула свои острые глазки наверх и… теперь сразу всё поняла. Её взгляд тут же сгладился, огонёк сомнения и боевой обороны стыдливо погас, сменившись чем-то именно женским, широким и добрым, но ни сочувствия, ни жалости не было в этих глазах. Она несколько торопливо, что Он сразу заметил, отрезала ему красный кусок свежей вырезки, не смотря на него, мягко опустила кусок на весы. Потом подняла голову и смущенно, будто стесняясь и вместе с тем ожидая реакции, произнесла: «45 рублей».

 Из дверей бьётся пыльное солнце. Немой идёт мимо, не замечая. Он смотрит под ноги. Тень путается, так и хочет выбиться во весь рост, обратить внимание на себя, но Он не дает. Он идёт, смотря себе под ноги. Только ноги.

 Он заходит в подъезд, поднимается по лестнице, продолжая смотреть только вниз. Он поднимает глаза только на ключ. Поворачивает два раза, заходит в квартиру.   


- Что-то ты быстро сегодня… а картошка где?  Возвращайся.
Отец зло выхватывает из рук пакет, уже хочет отвернуться и уйти, как вдруг что-то  вспоминает и смягчается. Говорит:
- Раздевайся… иди ешь, всё готово.  –  И отец корчит странную, страшную рожу, но через мгновенье опять принимает вид привычного недовольства. 
 На кухне бабушка у плиты.  Он и отец садятся, бабушка подаёт от плиты тарелки гречневой каши. Отец кидает в рот пару ложек, откидывается назад и через вдох начинает…
- Слушай… хватит тебе дома сидеть… завтра я бужу тебя. Понял?
Он держит над тарелкой ложку каши, замер, смотрит прямо в отца.
- Ты чего так уставился?! Ты думал, будешь вечно у нас с бабкой на шее сидеть? – начинает злиться отец, – Не будешь. И не смотри так на меня… что уставился? Да
  опусти ты ложку. Это не я злой, это жизнь такая.  … свет перестали включать!
  ….!....  (смягчается) А про работу ты не переживай, там свои мужики, меня
  знают, так что… ну и ты сам себя поставь. Покажи, что работать умеешь. Меня
  не позорь. .... А то сидишь целыми днями, самому поди тошно.  А там, может, с
  кем познакомишься…. Я тебя в 6 бужу… ешь.
 
Вечером Он шевелил в маленькое круглое зеркальце губами – безмолвно уродливо разговаривал. Играл джаз.

 Утром сквозь сон, в темноте, Он слышит будильник отца в соседней комнате. Тут же открывает глаза. Сразу опять закрывает. Слышит приближающиеся шаги по коридору. Открывает снова глаза, только когда отец кладет руку ему на плечо: «Вставай».
 
 Идёт с отцом на кухню. На кухне их ждёт бабушка, она уже напекла блинов и сварила морс. Все несколько напряжены.
 На улице ещё темень, на кухне свет. На лицах (отца и бабушки) ни капли сонливости. Бабушка беспокоится больше всех. Он внешне как будто спокоен, - его взгляд (камера) предельно чёток и ровен. Отец же всё что-то ищет, берет не то, ставит обратно, уходит, потом сразу же возвращается.
 Оделись. Бабушка вышла к дверям провожать, ему показалось, что даже хотела поцеловать, но не поцеловала. Сказала: «Старайся. Что говорят, делай. Ну, с богом.... Постой… Ничего… идите, иди».

 Вышли в промерзлое тёмно-синее утро, только что стало светать. Идут молча по знакомой дороге. Какое-то время одни на пустынной улице, а потом им встречаются разные люди. Сначала один мужчина вывернул из арки через дорогу и пошёл в обратную сторону, потом другой перешёл с той стороны улицы и зашагал впереди. А через каких-нибудь 10 секунд за вторым, навстречу им прошёл молодой парень лет двадцати в широких штанах и капюшоне, видно, - ещё не ложился, только идёт.   
 Чем ближе они подходят к рынку, тем сильней Он волнуется. Чем ближе к рынку, тем больше людей. Грузчики, водители, продавцы, поставщики, складские всё подходят, дымя первым дымом, лениво здороваются, входят в день.
 Он и отец идут мимо центрального входа, в обход, приближаются к большим красным железным дверям. Двери открыты. Внутри собралось уже человек 5 рабочих. Они стоят и негромко о чем-то беседуют. Когда вошли Он и отец, все обернулись. Двое рабочих узнали отца.
- Евгений. Ну… твою мать! Здорово.
- Здорово.
- Здорово.
- Какими судьбами?
- Да вот пришёл к вам сына устраивать.
Повисла некоторая пауза. Один рабочий прервал:
- Нам как раз.         
А другой, ещё молодой, видимо захотел познакомиться, поинтересоваться и, открыто шагнув вперед, прямо спросил Его в лицо:
- Как звать?
Все смутились, кто-то толкнул парня в бок локтем.
- Чё ты? Я говорю, как звать?
- Он немой – отвечает отец за него.
Парень смутился, замялся, не зная, что дальше сказать, отступил назад, совсем растерялся и шепотом обратился к отцу:
- А хоть слышит? 
- Слышит.
- Дурак ты. – обратился к парню взрослый рабочий.
- Откуда я знал. – пробурчал тот себе под нос, отвернулся и пошёл в угол гаража, заниматься чем-то.
- Сына своего оставляй. Пригодится… только… лучше б тебе, конечно, самому с
  Лексеечем поговорить…мало ли что.
  - А где он?
  - Вот ждем, должен подъехать… Ты-то как сам?
- Ничего. Потихоньку.
- Работаешь где?
- Нет пока… у тебя как?
- Нормально. Волгу вот на днях из Тагила пригнал, там вон у входа стоит. Только покрасить...
- Где?
- Да отсюда не видно.
-    Буду выходить, посмотрю.
- Посмотри. Посмотри.
- Посмотрю.
- А вон и Лексеич.
Вплотную к дверям подкатывает грузовик. Из кабины вылезает мужчина, прыгает на землю, обходит грузовик сзади и исчезает за кузовом, а все стоят и ждут его. А он всё не идёт, возится там сзади. В конце-концов рабочий, который разговаривал с отцом, не выдерживает, кричит:
- Лексеич!
- Чего? – слышится из-за машины.
- Иди-ка.
- Че надо?
- Иди.
Через секунду Лексеич появляется, идёт к дверям. На улице уже посветлело, близко рассвет. На ходу Лексей кричит разговором:
- Чего звал, видишь я  пере…? – но тут видит отца и обрывает речь, улыбается широко.
- А! Евгений, здорово.
- Здорово, Лексеич. Здорово.
- Как жив здоров?
- Ничего. Помаленьку. Вот, сына к тебе привёл. Возьмешь?.. Он работать умеет.
- Сына привёл? – задумался Алексей. Работать говоришь, умеет? Ну, что ж,
  посмотрим.  Оставляй сына. Только это, если чего, ты не обижайся. Ты знаешь, я
  человек прямой.
- Ну, ты тоже...
- Ладно. Это я так.
- Хорошо.
-  Возьмем, чего не взять? Рук у нас всегда не хватает. Парень видно не хилый.
  Нормально. Оставляй, там посмотрим.

 В глубине гаража заскрипело. Он повернулся на звук и увидел, как тот парнишка, который спрашивал имя, и ещё один рабочий со скрежетом  поднимают на тросах большую ржавую стену. Стена поднималась, открывая новое, неожиданное пространство – кишащий людьми, яркий рынок. Рассвет зашёл с той стороны. Он замер. Кто-то сзади выкрикнул:
- Кто последний кран вчера забирал?

 И закипела работа. Одна за другой заподъезжали к заднему входу машины: грузовики, «пазики», «каблучки», газели. Грузчики сразу брались разгружать их:  перекладывать товар на железные подвозы, катить их через гараж к передней двери, сгружать развозчикам на их подвозы.
 Работа закипела и равномерно бурлит. Мужики орут матом, переругиваясь на ходу. Он ни на секунду не останавливается: разгружает, кладет, катит, сдает, идет обратно, опять разгружает. Когда подкатывает подвозы к дверям рынка, то и дело украдкой посмотрит в сторону мясного прилавка, но народу миллион, за лицами и спинами не разглядеть.
  Потом разгружали мясо, и он видел, как, наверно, его повезли туда. Вот ещё раз мелькнул в глубине толпы синий комбинезон разносчика и утонул, оставив после себя пустой след от повозки, через мгновенье волны лиц и спин снова сомкнулись.
 Работали без остановок до обеда, до яркого солнца в дверях.
 Мужики закурили, присели, принялись доставать из сумок еду, а кто-то пошёл на свежий воздух.
 Он не знал, что ему делать, Он стоял на границе склада и рынка и смотрел то на проходящих мимо людей, то оборачивался на грузчиков сзади, потом перестал оборачиваться и смотрел только на рынок. Вдруг его кто-то окрикнул:
- Эй. Эй ты, слышь, иди сюда. Ты пожрать-то че-нибудь взял? – позвал его до сих пор не примеченный грузчик, он был вызывающе худ для своего дела и в пиджаке.
- А. Ты же немой… Ну, угощайся тогда… Да не стесняйся ты.
  Как с тобой говорить-то, если ты не отвечаешь? (отломил хлеб, выдавил майонез, откусил и принялся жевать. Прожевал, достал колбасу, отрезал и продолжал). Тебе
  надо было священником быть. Сидел бы слушал чужие грехи, да богу молился.
  Как там у них говорится?... А в миру, конечно, сложно тебе. Да, я тебе не
  завидую. Я вот… даже дня промолчать не могу. Даже если  мне 1000 долларов 
  предложат, чтоб я месяц не разговаривал – не-а. Нет, я соглашусь, конечно, но 
  сам знаю, что не смогу. Хотя месяц, может, и вытерпел бы, только меня закрыть 
  надо и никого не пускать, тогда можно ещё...(задумался) Ладно, черт, давай 
  выпьем. Давай. Чтоб у нас всё нормально было. Ты че, не пьешь что ли? Да
  брось. Раз пришел – надо пить. Тут все пьют. Это считай, как работа. Давай.
  Давай. Не ломайся. Вот. А то тоже, говорить – не говоришь, пить – не пьет. Нет,
  брат, так не пойдет. Ты же работать пришел. Ну? Уж если не говоришь, так пей
  хотя бы. Вот. Понял? Ха-ха. Ладно, не обращай внимания. Я вообще-то…это… 
  а, может, это и лучше даже, что ты говорить не умеешь. Ты только на меня не
  обижайся… Я о том, что, знаешь, ну ты хотя бы никакой чепухи не базаришь. А-
  то бывает, вроде смотришь нормальный человек, а как начнет говорить, так сразу
  все портит. Так думаешь про себя: молчал бы ты лучше… И ещё знаешь, я давно,
  помню ещё помню, подумал, что мы вот, люди, все время одно и тоже говорим. С
  разными вариациями, в разных словах, конечно, но по большому счету - одно и
  тоже. …Еп твою… Вот скажи, давно тебе кто-нибудь что-нибудь новое сказал?
  Ни хрена! Видишь. Одно и тоже всё. З….! Я тебе серьезно говорю. Ладно, давай
  ещё по одной, за понимание. Я прав? Ты же меня понимаешь? Я вот, хоть ты и не   
  говоришь, а я тебя понимаю. Хреново тебе. Да? Скажи, а как это молчать всё
  время? Очень хреново?  А, ты же немой...
Пока они говорили – стемнело. Пока говорили – изрядно выпили.
Он, правда, старается держаться изо всех сил ровнее, не показывать, но в глазах мутится, а голоса путаются. Последние слова нового «друга» уже звучат не совсем ясно, путаются с соседними разговорами, которые стали значительно громче. Словесная мешанина нарастает, звуковой хаос, вводит его как бы в транс – предметы утратили очертания и танцуют, словно в воде.
Вдруг резкий громкий крик сбоку будит его. Он машинально кидает взгляд в сторону, на звук,  – там двое рабочих, из которых один тот, что с утра спрашивал имя, опускают ржавый занавес-стену. Занавес кроет пустую тёмную сцену рынка.
-  Держи… мать! Жми! Сильнее! Давай! Закрываю!
- Погоди, отпущу…
- Давай резче! Вправо! Ещё!
- Опускай.

Красноватое пятно на пустом сером прилавке.

 Железный занавес встал.
 Он постоял немного, упершись взглядом в старую ржавчину, потом повернулся и пошел к выходу.
Тот мужик, что болтал, увидел его – закричал:
- Эй, ты куда? Ты куда пошёл, слышишь? Там… - оборвался.
Он идёт мимо всех этих людей, с которыми целый день проработал.
Пока он идёт, они замерли и смотрят на него, не отрываясь. Полная тишина, как будто все вдруг стали немыми.
За порогом он через пару шагов повернул вправо. Пошел вниз по знакомой дороге домой. По ночной, освещенной дороге, по которой он ещё никогда не ходил. Фонари, фары машин, все дома в желтых и красных квадратиках-окнах. И всё так красиво!
 
 Он был уже рядом с домом, когда заметил девушку, выходящую из арки дома напротив. Она появилась так неожиданно, что он вздрогнул: уже  несколько секунд Он смотрел именно в то самое место, через дорогу.   
 Ни на секунду не отрывая от неё взгляда, через 2 шага заметил, что девушка пьяна.
 А еще через два шага вдруг вздрогнул второй раз, но теперь гораздо сильнее. Вздрогнул и остановился. Ему показалось, что это была она! – та продавщица. 
 Все смешалось. Все смешалось и сконцентрировалось в одном – в одной –  идущей фигуре через дорогу.
Он вцепился в неё своими глазами. Он вцепился в неё и держался. Держался, как мог, до последнего держался… хотел…очень хотел… но не выдержал… оборвалось.

 Он сжал веки, сгустив до невозможности темноту. Он побежал со всех ног домой,  к подъезду, с грохотом распахнул двери и кинулся вверх по ступеням.
 Он побежал наверх, как мог быстро. Он смотрел вверх, как можно дальше вперёд, но перед ним всегда оставалось только 2-3 метра мрачных болотно-зелёных стен в надписях, а дальше ничего – темень.
Он бежал и бежал, но ступени никак не кончались. Бесконечная лестница.
Он бежал и бежал, не уставая. Бежал, глядя вверх, как будто спасать кого-то, но «горящий» четвертый этаж всё не приходил.
 Тогда через время Он остановился. И замер в отчаянии.

 И вот Он стоит в темноте, глядя вперед, в пустоту, быстро, очень быстро и громко дышит.  Он дышит минуту. Потом постепенно успокаивается, успокаивается. Вот почти успокоился. Успокоился в твердом намерении.
И вот Он повернулся назад, на 180 градусов.
Перед ним дверь его квартиры. Без сомнения – та же обивка, тот же номер.
Он секунду стоит в темноте перед дверью. Потом разборчиво вслух произносит: «Я МОЙ». И ещё раз: «Я - Мой»
Не доставая ключа из кармана, с силой толкает дверь от себя.
Дверь распахивается. Яркий свет бьет прямо в глаза.
 
 Только вспышка, пока оттуда летит мяч: Утро залито солнцем. Улица. Внутренний двор сразу нескольких пятиэтажек. Деревья, качели, кусты, горка, песочница, асфальтовые и земляные дорожки, скамейки и много разных людей, в основном дети. Мальчишки гоняют футбол, но смотрят на мяч, который летит в него, несколько девочек прыгают классики, остальные то бегают, то опять что-то найдут.
 Мяч долетает. 

 




Эпилог
 
 
Мы. Или Он. Или совсем другой человек открывает глаза – просыпается. Просыпается от толчка, это качнулся троллейбус. Первое, что он ( этот кто-то) видит - улица через широкое мутное, пыльное стекло. На улице новый апрель – все дышит.
 Троллейбус подходит к остановке. Заходят люди. Почему-то внимание выбирает одного человека. Взгляд следит за ним. Человек поднимается в салон. Встает к нам в профиль, к стенке окна напротив. Троллейбус трогается. Человек открывает верхнее окошко и высовывает голову на встречу движению. Стоит так, а потом вдруг улыбается. Без стеснения и деланности он улыбаться самому себе, как будто вспомнил что-то хорошее, как будто это хорошее только что произошло.
  Его поступок человека отрезвляет и нашу мысль спросони. Мы привстаем с места, тянем руку и тоже отодвигаем окно над собой. Садимся, едем дальше. Смотрим на улицу через широкое пыльное троллейбусное стекло.
«И вправду, как раньше не догадался? Свежо».
  - Окна надо помыть… - звучит в ухо старческий женский голос.
   Он. Или мы. Или просто другой человек поворачивается, но никакой старухи нет рядом.               




               


               

                конец