Потерянная станция

                1

  Времени было что-то вроде 2 ночи. Вечеринка закончилась. Все расходились по домам. Мои последний автобус давно ушёл, метро закрылось, и мне некуда было идти. Денег оставалось 47 рублей.
 Я попрощался со всеми знакомыми и вышел на улицу. Шёл дождь. И я пошёл вместе с ним. «Дождь, кажется, никуда не торопится, шагает спокойно и уверенно, он таким шагом ещё часов шесть легко» – подумал я и решил, воспринимать его спокойно, как друга. Так, плечо к плечу, мы, обгоняя и постоянно сталкиваясь, друг с другом, шли по знакомым улицам ночной Москвы. Я знал куда иду, дождь – нет. Неподалёку от того места, откуда я вышел (клуб «Мач Бокс», может, слышали?) было одно неплохое заведение: дешёвое пиво, приятная музыка и, главное, много интересных людей. «Проект Оги».
  «О! Мы знаем такое место» - подумает, наверно, большинство моих первых читателей. Да, именно в этот шумный подвальчик я и собирался спуститься примерно через 15 минут.
  А пока, натянув капюшон и закутавшись в мысли,  я скакал через лужи и порой оставлял на мокрых стёклах автомобилей мои фирменный тэг, который растекался прямо на глазах. Какой-то безумный водитель окотил меня водой из лужи, я показал ему фак и пошёл дальше. Больше, кажется, никаких происшествий со мной в дороге не случилось, и я благополучно, если, конечно, не считать того, что мои штаны и кеды сильно промокли, добрался до «Оги». Народу в зале было не много, и я без проблем занял любимый столик у вентилятора. Заказал кружку пива, закурил сигарету и на секунду почувствовал себя дома.         
   У меня есть одно довольно странное хобби – я люблю смотреть на людей. Наблюдать за ними со стороны и по лицам, одеждам, повадкам и разговорам, пытаться разгадать их – вот моя тайная страсть и, я уверен, не только моя. В ту ночь смотрением в зале был занят только я один, другие танцевали, пили, курили, ели, разговаривали. Нет, конечно, они тоже смотрели, но всё же не так как я, в этих взглядах есть одна существенная разница: человек в танце смотрит ради танца, разговаривающий ради разговора, смотрящий – ради смотрения. Не знаю, на сколько понятно я изложил свою теорию отстраненного наблюдения, но, поверьте, там, где есть человек – всегда есть то, на что стоит посмотреть. А там где десятки, сотни и все разные… м-м-м. В общем, я сидел, курил, кормил свой живот пивом, а глаза – всем, что двигается.
   Конечно, любая теория имеет право на своё существование, но в действительности, существуют только те теории, которые реальны. Которые были испытаны равнодушной садисткой жизнью, которые выжили после её пыток и приобрели настоящую силу. Вот и в моей теории отстраненного наблюдения есть своё практическое воплощение.
 Хочу рассказать об этом.
  Итак, я в клубе, где не очень много людей. Сначала я раскрываю поле своего видения на 180 градусов и несколько мгновений смотрю на происходящее глазами ящерицы, у которой уши находятся прямо за глазами. Таким образом, я чувствую ритм и скорость всего происходящего вокруг. Глядя на всё сразу и ни на что в отдельности, мы можем поймать что-либо дельное за хвост, конечно, если это не ящерица. Затем я снова рассредоточиваю своё зрение и выбираю объект.
 Моим первым объектом стал бармен за стойкой. Лицо его на первый взгляд говорило только об усталости. Глаза, одетые в очки, плавно перемещались слева на право, с права налево, с кружки пива на руку покупателя и обратно. Он почти не разговаривал, а когда ему заказывали что-либо жидкое, не давал прямо в руки, а ставил на стол, затем на миллиметр поднимал уголки губ и опять опускал, и опять стоял и молчал. Я наблюдал за ним не больше 10 минут, за это время он не произнёс ни слова. Ему было 25 или около того. Одетый, как и все бармены, в чёрный низ - белый верх, он, казалось, был равнодушен ко всем людям так же, как домашняя черепаха равнодушна к игрушкам своей маленькой хозяйки. Его лицо могло легко потеряться в толпе, однако именно он стал первым моим объектом. «Почему?» - спросил я себя и не нашёл ответа. 
    Следующим был коричневый джентльмен. Я начал наблюдать за ним с тех пор, как он вошёл. Коричневые вельветовые брюки, коричневый кожаный плащ, кепка в клетку и тёмно-жёлтые ботинки, сверкающиё так же как новенький «Ягуар», сразу же приклеили к себе моё внимание, и, кстати, не только моё. Две девушки, сидящие за столиком возле входа, в одно мгновение обернулись, окинули вошедшего любопытно-благосклонными взглядами и многозначительно улыбнулись. Им обеим, видно, нравился коричневый цвет и блеск двух новеньких жёлтеньких ягуарчиков. Забегая вперёд, могу сказать, что они покидали заведение втроём, но до этого было ещё полчаса, а пока коричневый плащ и кепка заняли своё место на вешалке, вельветы на стуле, рукава теплого зелёного свитера облокотились на соседствующий с девушками столик. Дальше была сигарета и кружка пива, немного позже -  взгляд в мою сторону. Я же этого не выношу. Терпеть этого не могу. Не люблю больше всего. Это, как в прятках – тебя нашли, ты проиграл. По-моему, если тот, за кем ты наблюдаешь, вдруг заметил тебя, отвернись и больше не смотри в его сторону: ничего интересного ты там уже не найдешь. Однако, это только моя точка зрения, некоторые, например, предпочитают пилить взглядом свою жертву, а когда та поворачивается, начинают дерзко смотреть прямо в глаза, бороться взглядами, отталкивая от себя ничего не понимающего человека. Это не этично, это грубо и нагло, это то же самое, что, не постучавшись, толкнуть незнакомую дверь. Я бью, меня не ударят.
    В ту, секунду, когда коричневый посмотрел на меня, где-то в области барной стойки разбился стакан. Я кинул беглый взгляд в ту сторону и увидел, как молчавший всё время бармен подбежал к шокированной инцидентом девушке в красном и сказал что-то вроде: «Всё в порядке?».
 «А он всё-таки разговаривает» - подумал я, и мой взор зашагал рядом с красивой нарушительницей барного спокойствия.               
   Потом я смотрел на другую. Этой было примерно 22. Она пришла со своим состоятельным старшим другом, в клуб, где  ничто не знакомо и не привычно ей, а он хорошенько выпил и полез танцевать. Что ей остаётся делать? Она смеётся, но смех её слишком нервный, быстрый и не искренний, он танцует, но её танец – это  только оправдание того же смеха и бездействия. Её глаза ждут, когда же он, наконец, устанет, и мы поедем домой? Когда же он остановится? А он, забыв о своём животе и возрасте, резвится, как маленький ребёнок, прыгает в 18 летнем хороводе, бесцеремонно хватая девчонок за руки. Нет, он ни чего не имеет в виду и ничего не добивается, просто он напился в пятницу вечером, просто удачная сделка днём срослась и сегодня с ним веселится его новая молодая подружка, о которой он просто забыл. Ну, вот он устал – садится. Она это сразу замечает, но отворачивается и начинает с новыми силами танцевать. У неё здорово получается, и вот он уже смотрит на неё, мечтает о ней, говорит себе какая она красивая, и как ему с ней повезло, и вот уже: «Может быть, я люблю её?»  В этот момент женская интуиция стучится в дверь её мозга и говорит: «Пора». Дальше можно и не смотреть, итак всё понятно, но отвести взгляд от подобной сцены сложно невероятно, это также как разгадать на середине фильма убийцу и не досмотреть до конца. Она садится ему на колени, он тяжело дышит и шепчет ей на ухо что-то такое, от чего ей становится так весело, так здорово. Они танцуют медленный танец и не замечают времени, потом едут домой. Утром он едет в офис, по пути подбрасывая её до дому.
  Моё пиво давно закончилось, а я всё сидел и смотрел. Я наблюдал жизнь со стороны, и от этого все тревоги мои рассеялись, и я  растворился во времени. Я курил одну за другой, однако сигареты съёживались в пепельнице после нескольких затяжек – я забывал про них. Когда-нибудь, кто-то забудет про нас, но это будет уже не важно. Я медленно погружался в себя, глаза каменели в одной точке и только мысли, плавные мысли. Текли по стёклам машин струи дождя, в лужах отражались дома, фонари, на улицах пусто.
  Не помню, сколько времени пребывал я в таком состоянии, помню только, когда я очнулся, он уже сидел передо мной.    
             
2

 Ничем особенно не приметный снаружи, в нём было нечто таинственное, интригующее, загадочное. Он был похож на старый, заржавевший сундук, который нашёл под полом заброшенного дома кузнец. «Что в нём? Древний фрак и пожелтевший креналин? Фотоальбом? Пыль или старинные деньги?!» - спросил бы себя каждый на его месте, каждый, но только не он. 
Опытный кузнец всегда знает, какой сундук чего стоит.
«В нём – золото» - сказал я себе и решил, во что бы то ни стало добыть его.
  Его старомодные чёрные туфли, с растянутой костлявыми мизинцами кожей, серые полосатые брюки и особенно поношенное, давно выцветшее пальто, не деликатно намекало на бедность. Его лоб, хаотично разрезанный временем, глаза, удивительно молодые, но в то же время старчески мудрые, молча говорили о бесценном жизненном опыте.
Ему было лет 60, он сидел от меня через столик напротив. Было видно, что он полностью погружён в свои мысли и не замечает происходящего вокруг. Казалось, что какая-то одна навязчивая мысль вором забралась в его голову и похитила из старой шкатулки все остальные мысли. Подобно жиру она пропитала костюм в серую клетку, и он никак не может просохнуть. Пару раз лоб его вдруг съёживался, а потом опять принимал привычное положение, при этом окрашивая морщины в мимолётно-белый. Ничего особенного он не делал, просто сидел и смотрел вперёд, я же наслаждался каждой секундой его ничегонеделания. Помню, я даже подумал про себя: «интересно, а я бы смог столько просидеть и ни разу не поинтересоваться, что, вообще, вокруг происходит?» 
  Прошло ещё пару минут после этой моей мысли, как вдруг тот самый объект №1, молчаливый бармен в очках, подошёл к старику и тихо, вежливо похлопал его по плечу, а потом ещё тише что-то сказал ему. Мне было дико интересно, чего он хотел, «может, прогнать?» - мелькнула, но тут же пропала «нет, так не прогоняют». Через мгновение моё любопытство было удовлетворено – бармен поставил на стол графин с водкой и блюдце с дольками лимона. Старик кивнул бармену, бармен кивнул старику. Странно, но мне показалось, что этот самый бармен был к старику даже более расположен, чем к той красивой девушке в красном. Пожилой посетитель и служитель стойки взглянули друг другу прямо в глаза, потом старик предложил бармену выпить, тот отказался, тогда старик налил себе 50 грамм  и, не поморщившись, выпил без закуски.
  Вообще-то, я не знакомлюсь с объектами наблюдения, но это был особенный случай. Тут любопытство моё было настолько сильно раздраженно, что я едва сдерживал себя от того, чтобы не встать, пару раз я даже приподнимался (правда, не больше, чем на 10 миллиметров) и потом  опускался обратно, но всё-таки, для меня это много значит.  Закончилось всё это, когда старик наливал себе вторую, (то есть через небольшой промежуток). Я не выдержал. Я сказал себе: «Попытка – не пытка» выдохнул и решительно встал.    
    
3

- Ну, раз уж подошёл – садись.
- Здорово, что вы сразу поняли, чего я хочу.
- Могу тебе сказать, сынок, что я понял, чего ты хочешь, ещё задолго до того, как ты встал с места.
- Неужели, мой интерес так заметен?
- Я бы сказал нет, если бы не понимал его так хорошо.
- Так значит, вы тоже любите… наблюдать?
- Наблюдать? Что наблюдать? До сих пор, мне казалось, что наблюдают только те, кому нечего делать.
- Я согласен, мне сегодня, в общем-то, и делать нечего (начал с дурачка), но ведь и вы, насколько я могу судить, не сильно тут утруждаетесь, поэтому я подумал…
- Откуда ты знаешь, чем я занимаюсь и какое мне дело, до того, что ты подумал! О чём болтаем-то с тобой? А?! Поэтому, если ты не возражаешь, что я  тебя на «ты» - можешь и ко мне так, а пока давай выпьем за то, чтоб завтра мы не вспомнили сегодняшний вечер.
- И за знакомство – скромно добавил я, и мы выпили.   
- Уу-ф…Николай.
- …Сергей – представился и протянул ему руку.
 Николай сильно, но как-то уважительно сжал грубыми пальцами мою ладонь, и чувство уважения к этому человеку поселилось во мне. Я улыбнулся и подумал, что так быстро люди сходятся, наверно, только у нас. И не нужно предисловий, для того, чтобы просто сказать «привет» и посмотреть прямо в глаза. 
- Значит, Серёга, говоришь?
- А-га.
- А я Коля… Подмосковный – в армии меня так прозвали. Москвичи-то у нас были, конечно, да только всё жиденькие какие-то, плакучие, не все, конечно, но всё-таки. Я тебе скажу, москвичей в армии никогда не жаловали, сейчас – бьют их, тогда хоть и не били: послевоенное время.  Меня сначала тоже по говору за москвича приняли, ни то, чтоб смотрели косо или ещё что, но было. Сошлись мы, в общем, с дедушкой одним в равном бою, не то, что сейчас дерутся. Митяем его звали. Бились мы с ним 2 часа и никак одолеть друг друга не могли.  Подшутил над нами господь, равными силами наделив: то он мне в нос, я – в губу, он в губу мне бьёт – а я в нос. По земле уже на карачках ползаем, кровью брызжем, зубами плюёмся, но не сдаёмся. Не может ни один из нас перед лицом взвода всего упасть, понимаешь: он дед – значит, духа побить должен, а я дух – значит, показать себя в бою обязан, иначе затравят. Благо на построение вечернее созывать стали, разняли нас кое-как, не чтоб разняли даже, а так, друг от друга оттащили, мы-то уже и на ногах не стояли. А на построении, помню, как сержант нас обоих увидел – сразу в карцер на 3 дня. Башковитый был у нас сержант, тёска твой – Серёга, в одну камеру нас посадил и сказал: «Коли 2 часа дрались, так и 3 дня вместе просидите».
- Ну и как? Просидели?
- А-то. А там, ведь как ни крути, колпак съедет, если молчать будешь. Вот и мы с ним сначала молчали. Всё-таки сразу как-то руку тянуть с кем дрался, сложновато. Гордые мы оба были: не хотел никто из нас первым слово сказать; уж и рады бы, да не даёт гордость глупая сердцу выхода. До ночи так маялись с ним, себя мучили, а потом, когда я уже спать собрался, глаза закрыл, вдруг слышу: «Ёп твою мать!» поворачиваюсь, а у него в руках беломорина.
Прикинь - говорит, - кто-то заныкал. Вот – говорю, человек, поди, сам курить хотел, а людям оставил. Ни говори. Благо спички нашлись, прикурили…ах, что за папиросина была! Вкусней никогда не дымил. Ну и, сам понимаешь, после такого и разговор пошёл, и дышаться вроде как легче стало. Долго, помню, тогда мы с ним болтали, и спать совсем расхотелось. Вдруг напало на нас всё  рассказать друг другу, главное, что было вспомнить, понимаешь? Бывает. Папироса закончилась, мы двушку на стене поставили, и сошлись как-то. В  друг друге себя узнали, что ли.  Ни то, что силы равные, а что у обоих отцов на войне убили, то, что он, как и я, майонез не ест или то, что у нас матерей Танями зовут. Он с Казани был, а я с Москвы. Во 2-ом роддоме родился, может, знаешь? 
- Около Каширки который?
- Точно.
- А я там живу неподалёку: прямо за парком.
- Знаю, тоже там бегал. Ну, и вот, познакомились, парень хороший оказался, подружились сразу. И как вышли, так до конца лучшими и остались. Не долго он, правда, служил ещё… где-то полгода, наверно.  Потом уже в Москве с ним случайно встретились, лет через 15. А Серёгу, сержанта нашего, так после этого и стали звать – Сержант. Прозвище это моментом к нему приклеилось, и отлипать не хотело. Говорят, поэтому ему долго лейтенанта не давали, а когда дали, то получился лейтенант Сержант. Понял?
Он засмеялся. Громко и открыто.  Я увидел его белоснежные зубы. Через мгновенье он опять был серьёзен.
- А ты что же, в армию собираешься?
- Я учусь.
- Правильно. Учиться надо. А где учишься?
- В МГУ на журналистике.
- Журналист, значит? – он улыбнулся. А на каком курсе?
- На третьем.
- А военка есть?
- Есть, но я не пошёл.
- И правильно, не хрен там делать. Сейчас не то уже. Сейчас 100 рублей в кармане имей, и не заберут. А я вот не учился. Дурака до 18-ти провалял, потом в армию, потом 2 месяца на курсах машиниста, а потом 35 лет под землей.
- Под землей? – удивился я.
- Да, сынок, под землей. В недрах метрополитена. 25 лет в туннеле, остальное в кабинете - вот и вся моя жизнь. (Он тяжело выдохнул).  Под землей-то я больше, чем на земле пожил.
- Наверно, всё про метро знаете?
- Шутишь? До конца эти подземелья никому не известны. Это же город под городом. Те, кто живут в нём знают, конечно, главные улицы, ну, жильцов коренных знают, расписание, но всегда, поверь, найдётся такой закоулок, где ты ни разу не был, мимо, может, тыщу раз ходил, а вот сюда не заворачивал.
- А я думал в метро, как на схеме, всё понятно.             
- Понятно…
Он задумчиво усмехнулся в сторону, как будто вспомнил что-то. И я опять увидел в нём того таинственного старика. На лбу его сверкнули и медленно погасли, оставив сухие следы, морщины. Лицо почти не изменило при этом своего выражения. Оно смотрело куда-то вперёд-вникуда и глаза, замерев, видели там картину. Молчание. Я опять слышу голос пьяного заведения. Кто-то опять бьёт стакан. Коричневый джентльмен уходит, забрав с собой двух весёлых посетительниц. Я не хочу о них думать. Не хочу их видеть. Я хочу, как он, улететь куда-нибудь, чётко поймать что-нибудь, вспомнить пытаюсь, но не могу.  Я думаю. И нет конца водопаду мыслей моих. Вода несётся из моего далёкого далека и бьёт прямо мне в голову. У него же, я знаю, водопад втрое выше, но он не внизу, он поднялся. Взлетел на тцать лет моложе и стоит, смотрит. Он вернётся. А вдруг нет? Вернётся. И всё на свете возвращается к одному, куда же возвращается один? – вспомнил. Из прошлого. Из узнанного. Получается... Так вот, что значит - след на воде.               
          
4

- Давай выпьем.
- Можно.
Мы выпили. Минуту, наверно, ещё помолчали. Я, вдруг, вспомнил, о чём думал до того, как сел за этот столик. И удивился, как чётко я его с кладом тогда сравнил: он ведь, действительно, человек-клад оказался, 35 лет под землёй, это ведь надо. Интересно… кто его нашёл? – подумал.
- Давай ещё одну.
- Давай.
- Ты, вот, спрашивал про метро. Как там. Просто или нет. И я, вот, решил тебе историю одну рассказать. Я, если честно, не припомню даже, чтоб кому-нибудь рассказывал её, но тебе расскажу. Только ты… а ладно.
  Я про себя улыбнулся. Он налил то, что осталось. Крикнул, чтоб ещё принесли. Принесли. Мы выпили. И он начал. 

 
  Из армии я вернулся в 58-ом. В октябре. Поезд привёз нас Ленинградский. Вышли, по сторонам оглянулись, родного воздуха вдохнули, постояли чуток, обнялись на прощанье, кто-то всплакнул, кого-то встречали, меня – нет.
 Я пошёл один. Мать моя работала в то время на обувной фабрике, названия уже и не припомню, помню только, что на Павелецкой. Решил на метро ехать, так быстрей - подумал. Купил билет. Красный сменил зелёный свет. Эскалатор вниз.  И всё это так давно уже. А теперь всё старое по-новому.  И так непривычно. Еду и снова чувствую этот запах, он мне с детства знаком, только в памяти запылился уже. А теперь стряхнули, как будто, пыль, и опять отчётливо смесь гранита со шпалами пахнет, масло с резиной. Люди.  Я вижу, что они привыкли, что они о своём думают и не чувствуют этого запаха, а мне он нос щекотит, так приятно. Вдруг, слышу: «Метрополитен приглашает на работу мужчин от 18 до 40, прошедших службу в рядах советской армии». Ну, всё думаю – моё. Так что, считай, пока эскалатор меня сверху вниз вёз, я жизнь свою и определил. За 20 секунд решил для себя, кем буду. Буду в метро работать. Нравится мне этот запах. А как в вагоне поехал, так уже и не сомневался больше – буду машинистом. Себе в радость и людям в помощь.
  Приезжаю к маме на завод, её вызывают по громкоговорителю, кто пришёл - не говорят. Только она в слезах выбегает ко мне, «Коля!» - кричит, на шею бросается, целует, обнимает… никогда этого не забуду. Толком то мы и поговорить не успели тогда: ей работать надо было. Не положено ведь. Ключи от дома дала мне и «до вечера» - прошептала.   
  Дома всё было, как и 2 года назад. Ничего, на первый взгляд, не изменилось. Даже бабульки у подъезда те же сидели и как будто не постарели. В коридоре часы стучат, те же. На стене - зеркало. Обои, шкафы, то, что в шкафах и запах тот же. Странно – думаю. Ну, разулся, руки помыл, пошёл на кухню. Холодильника у нас не было, продукты хранили на балконе. Пошёл на балкон. На балконе лежал мешок с картошкой, помидоры, огурцы и редиска. Значит, богаче стали: раньше то и картошка редко когда была.  Поел и…
  Ну, в общем, на утро в метро пошёл. Подхожу к кассе сначала и спрашиваю: Хочу к вам на роботу устроиться. К кому обратиться? А она мне через стекло: А у нас женский коллектив, и улыбается. Я тоже улыбнулся и говорю: Да я машинистом. А! Ну, тогда это к старшему кассиру, вон туда.
 Вхожу, ситуацию объясняю, мол, так и сяк, хочу машинистом быть, но сначала готов отучиться, в армии отслужил и зрение хорошее. Она слушает, записывает что-то и молчит. Я говорил, говорил, потом вдруг остановился, а она всё молчит и смотрит на меня. Минуту молчит, две, и всё смотрит.  Вот - думаю, наверно, шпиона во мне разглядеть пытается. И так с ходу ей прямо, не подумав: «Да вы не волнуйтесь, я не шпион»! Она сразу глаза опустила, поняла, что я догадался, мне неудобно стало, я тоже опустил. Вот, дурак – думаю, язык впёред головы. Но потом она оживилась быстро и начала: заполните тут, вот тут подпишите. Вот так я и устроился. Сначала учили. Теорию давали, а через месяц уже на практику – в вагон. Помню, первый раз я с товарищем ехал. Мы входим. Машинист закрывает двери. Василий Иваныч – это учитель наш был, начинает объяснять что-то, показывать, а мы не слушаем и только вперёд смотрим. В туннель. К стенке прижались, рты раскрыли. У меня волосы на лбу зашевелились, когда поезд разгоняться стал, а как помчал, так тут я чуть не закричал, веришь?! Скорости такой я и предположить не мог. Ну, думал 40, ну пятьдесят, а тут…
Товарищ мой так вообще, язык потерял, прямо в транс какой вошёл. Его Василий Иваныч зовёт, а он не слышит, вперёд пялится, да и всё тут. Его из-за этого потом не взяли, хотя он очень хотел, обещал не засматриваться больше, но не взяли. Нельзя, говорят, так. А я 2 месяца отучился, да и пошёл по шпалам.
  В общем, проработал я к тому времени уже 4 с половиной года, когда вдруг случайно наткнулся на то, о чём я и хочу тебе рассказать.
 Произнёс он наигранно-мистическим голосом, но вышло грустно. Выпьем! Предложил он. Я согласился. Выпили. Уф. Хорошо. На чём это я? Ах да - сказал Николай, но я то видел, что он помнил, о чём он, и жадно ждал. Я пил слова, с кончиков его губ. Ещё не увидев свет, они видели меня и летели ко мне, а я ловил их слухом, так же, как ловит воды ручья берег, чтобы когда-то разлиться в реку. Я ждал не долго. Он начал.
    
                5

Не знаю с чего и начать…  Начну с начала.      
    К тому времени, как уже говорил тебе, я почти 5 лет по туннелю людей возил. Как этот, помнишь, в аду, под землей, с Одиссеем который? Ну, вот так же и я, не в аду, конечно, но все равно под землей. До чего прогресс-то нынче дошёл, а? Скоро, может, и к ангелам полетим?
   В общем, времени, наверно, около 5 было.  Еду я от «Щукинской» до «Тушинской», со мной тогда молодой парнишка ехал, вроде тебя. Я ему в начале дня ещё объяснил всё, показал, поговорили с ним, а щас едим и каждый о своём молчим. Вдруг, замечаю я в стекле боковом огонёк. Мигнул разок и за поворотом исчез. Мчимся дальше, станция, туннель, станция, а я всё думаю: откуда это в туннеле огонёк мог взяться? Думаю и никак из головы выкинуть его не могу. Если б работы какие – то предупредили бы. А так... Ну, потом сам с собой согласился, что показалось. Проспался, а на утро и не помнил об этом уже.   
    Прошёл год. Мама умерла, и остался я на белом свете один.
Друзей у меня не было, только Митяй писал иногда, да и то к тому моменту реже стал. Сам не пойму как вышло так, только стала жизнью моей – работа. Состав, кресло, стекло, да туннель, да где-то свет впереди – этим я и жил изо дня в день. Звучит грустно, но надо сказать хорошо мне тогда было. Свободно. Я никого не знаю, меня никто не знает, ни перед кем не в долгу я, не обязан ничем никому. Жил честно и работу свою честно исполнял. Попутчики у меня менялись часто, бывало аж трое за месяц, так что ни к кому я особо не привязывался, так, - случайные знакомые. У каждого жизнь своя, свой груз за плечами, свои проблемы, но только молчать о них никто не умеет. И вот он как в кабину-то мою попадает, и давай молотить: про жену, про семью, про детей, начальников всех и воспитателей школьных. Так день, два, а потом бац, и выдохся – не о чём больше говорить-то, рассказал уж всё. Он меня давай спрашивать. А я то что, у меня жизнь в двух словах сказывается. Раз, два и конец, следующая станция «Пушкинская». Скучно. Не уютно как-то. Моя бы воля, я бы один ездил, вот как щас ездиют. С собой ведь, считай, что со всем светом, не знаю у кого как, а я одиноким себя никогда не чувствовал, а если и чувствовал, так только когда люди кругом.
  А так… работа молчаливым меня сделала и трезвым. Ты не смотри, что я щас пьян и болтаю много, теперь уж можно, а сел бы ты со мной в кабину одну лет так…дцать назад, хрен бы слова добился. Да шучу я. 
  В общем, год прошёл. И вот еду я опять, опять вперёд смотрю, опять станция, туннель и вдруг… снова этот огонёк в боковом зеркале моргнул и пропал. Вспомнил я тут же, как тогда его видел и понял, что два раза так причудиться не могло мне. А потом ведь ещё на промежутке на одном всё, между «Тушинской» и «Щукинской» – ну, в общем, есть он, на самом деле там есть, – сказал себе и понеслась.
    Стал я думать: что же это может быть? Свет электрический – значит люди жгут, значит, дело, какое там имеют. А если дело, так, стало быть, их туда на поезде только доставить могли, а если на поезде, так я бы знал об этом - ветка-то моя. Ну, думал, думал я, смотрел потом ещё, но больше не видел и решил, как смена закончится, поеду, сам и посмотрю что там.    
 Смена закончилась. Поставил я поезд в депо. Отчитался, как полагается, со сторожем попрощался и… эх, помниться, хороший человек был, дядя Миша, сторож, говорят, при царе ещё жил, Ленина видел, старый совсем был, его только из уважения к заслугам прошлым у нас держали. Не хотел он никак на пенсию выходить, говорил: «пока смогу - работать буду». Умер после того через неделю.
 В общем, как обычно собрался уходить: папиросы у меня закончились, думаю, схожу куплю, а там, на верху, на свежем воздухе придумаю что-нибудь и вернусь, как хотел. Так и сделал. Поднялся пешком по эскалатору, выхожу, а там дождь идёт. Утром выходил – солнце было, а теперь – дождь. Ну, делать нечего, побрёлся до Кузнецкого моста, тогда ведь только там по ночам  сигареты и водку продавали, в окошко приёма стеклотары постучишь – откроют, спросят сначала, что надо, сразу не продадут, нельзя ведь тогда было: посадить могли. Меня там, в лицо знали. Знали, что лишнего не болтаю, не приведу, кого попало, ну и вообще. Так что если выпить ночью вдруг приспичивало или из знакомых кому – сразу ко мне и никаких проблем.  На улице, помню, тихо так было, спокойно. Дождик накрапывает, на улицах ни души, машины не ездиют.  Хорошо. 
 Это был первый дождь за последний месяц. Деревья стояли зелёные. Я шёл, и мне казалось, будто листьям  нравится, как шлёпают по ним капли дождя, нравится, как дождь  лижет их своими струями, но с другой стороны им было грустно:  они понимали, что их время пришло.  Начиналась осень. 
  У меня было примерно такое же настроение как у листьев. Ха. Нравился мне этот дождь, он меня ничуть не смущал, не тревожил мокрыми пятнами на куртке, я их не замечал, мне было все равно. Я шёл, и всё время думал об этом исчезающем за поворотом огоньке, и по мере того, как я думал о нём, чувство любопытства к неизведанному постепенно смешивалось с каким-то тревожным внутренним дискомфортом: как будто мокрый, пропитанный запахом карбида, воздух наполнил всю мою сущность одной только беспокойной мыслью: что что-то, толи, должно случиться, толи, уже случилось. Понимаешь? И никакие посторонние размышления, которыми я пытался прогнать эту одну, не могли помочь мне. Только одна, одна навязчивая, непонятно откуда взявшаяся и что означавшая мысль занимала всю мою голову. Так что, когда я возвращался обратно, в депо, я чувствовал себя уставшим, и не мог уже ничего обдумывать или планировать. Будь всё, как будет – сказал я себе и начал спускаться по замерзшему эскалатору вниз.
  Внизу был только дядя Миша. Он сидел в своей душной каморке, обклеенной и забросанной пачками старых, пожелтевших газет. Сидел и читал «Труд». Он не ожидал никого увидеть здесь в такой час, поэтому, когда я открыл дверь, подпрыгнул на кушетке, стал нервно шарить рукой в поисках очков и щурить в мою сторону старческие, слепые глаза. Я поспешил успокоить его: «Дядь, Миш, это я – Коля – говорю. Вернулся, вот, ты не удивляйся. Ща расскажу тебе всё, а ты пока чайничек поставь».               
- Ну, ты, братец, напужал меня, нечего сказать. Уж и не припомню, чтоб кто в такой час объявился-то тут. Хорош, Николай. Ну, присаживайся, что, рассказывай. Хоть отвлекусь маленько, а то страстей-то всяких поначитался. Куры под Вологдой мрут, слышал? Говорят, болезнь, невиданная какая. 
- Да все-то не помрут.
- Ясно дело. Чего-чего, а кур-то у нас хватает.
- Ладно, дядь Миш, я ведь по делу вернулся.
- Ну, говори, давай.
- Скажу напрямик тебе всё как есть, только ты не это…
- Давай уже.
- В общем, как обычно иду я сегодня по линии, от «Тушинской» до «Щукинской», и вдруг вижу, в боковом зеркале огонёк электрический мигнул и за поворотом пропал. В туннеле, понимаешь?
- Х-мм.
- Вот и я о том же. Так это что ещё, я ведь его ещё в прошлом году приметил, да только не придал тогда значения, а теперь как снова-то увидел, так и вспомнил сразу  про тогдашнее. Вот так-то. Хожу теперь и всё думаю, что там быть-то может. А? Не знаешь ты?
- Первый раз про такое слышу.
- Вот я и подумал… Дядь Миш, а давай съездим? Посмотрим, что там.
- Э-э, ты, Николай, брось это. Не вздумай даже. Не вздумай, я тебе говорю.
- А чего тут. Быстро же. Туда и обратно, делов-то. 
- Не вздумай! 
- Поехали, дядь Миш. Я и поезд крайним поставил. Быстренько слетаем, посмотрим что там и назад – полчаса не пройдёт.
- Не, Коль, не с тем ты приключения затеваешь. Стар я уже. А потом, что я, рабочее место, что ли оставлю? Никогда! Не было такого и не будет! И не уговаривай меня.
- Я один тогда поеду.
- Куда поедешь-то. Линия без тока.
- А я включу.   
- С ума ты, Коля, совсем сбрендил, как я посмотрю.  Ерунду говоришь. Включу. Кто ж тебе включить-то даст?
- А я сам включу, уж коли, решил, что поеду, так и не остановишь.
- Дурак ты, Коля. Выгонят тебя, если узнают. И меня туда же на старости лет. Не жалко тебе старика-то?
- А откуда узнают-то? Кто им скажет? Я ж мигом слетаю и вернусь, и не буду голову себе больше этим морочить, и ты от меня  слова не услышишь, обещаю. А потом, вдруг там разведчики вражеские засели, метро наше изучают, я их разоблачу, так нам с тобой ещё по медали дадут. А? 
- Вот заладил: слетаю, разведчики. Ты бы лучше за куревом слетал.
- А у меня есть. На, бери, бери, только не сердись, дядь Миш. Я ведь понимаю, что делаю. И тебя не хочу дураком выставить. Туда и обратно, ты докурить не успеешь, ладно?
- А-а, что с тобой поделаешь, сам ты себе погибель ищешь. Делай, что хочешь, только меня не ввязывай, а слово помяни моё – зря, зря ты это затеял.  Зря!
-    Спасибо, дядь Миш. Ты и докурить не успеешь, вернусь! 

Вот так и было всё. Взял я у дяди Миши фонарик, ключи от счётчика общего, пустил ток на линию и к поезду побежал. Добежал, открыл дверь, в кабину сел и сижу. Сам не понимаю, зачем сижу, почему сижу? Как загипнотизировало. Вроде торопился, а как в кресло-то попал, так и уставился в одну точку.  Ничего не соображаю, не думаю ни о чём – сижу статуей. Это у меня в первый раз тогда было. А щас постоянно. Не знаю уж, сколько я просидел, только вдруг, бах! Мне в голову и очнулся. По сторонам посмотрел, посмотрел, медленно всё так, тягуче. Начинаю привычные действия делать, а голова пустая совсем: по привычке руки работают. Оклемался я, только когда уже в туннеле мчал. Вспомнил всё: зачем, куда. На часы посмотрел –3 часа 15 минут было.
  В туннеле темно совсем было. Свет выключен. Станции только по звуку угадываются, но я-то знаю, где и когда какая из них появится. Я-то чувствую скорость. Разум-то мой давно уже все промежутки времени наизусть выучил.
 Вот я и играю с ними. Пролетаю очередную платформу, глаза закрываю, и открываю их прямо перед началом следующей, а ещё  палец большой с средним соединяю, когда поезд врывается на едва различимую глазом станцию и разъединяю их только на границе с кромешной тьмой. Понимаешь? Молодой тогда был. Да я тебе скажу, я бы легко мог бы обязанности свои и слепым выполнять, но я-то видел. Я же видел эту яркую точку впереди своими глазами! Она разрасталась, становясь всё ярче и больше, превращаясь в какое-то мистическое видение. Я поверить не мог тому, что вижу, но я же видел свет! Я летел к нему!         

6

Ну и что ты думаешь? Подъезжаю я, у самого коленки уже трясутся, пот на лбу выступил, останавливаюсь и что: наши люди, русские, в ночную смену работают.
- Что?! – спросил я, не ожидая такого поворота.
- Чего непонятного-то. Не предупредил нас никто, а я голову себе ломал. Всё в нашей голове, сынок. Всё. Оказалось, там ручей… земляные породы точит, вот и стали устранять, а там ещё и на минералы какие-то  наткнулись, учёных позвали. Учёных позвали – те исследовать стали. Свет жечь. Вдаваться-то я в подробности не стал, не моё это дело. Попросил их только, чтоб не говорили никому, что я это… объяснил им всё… как получилось. Хорошие ребята оказались, не сдали. А теперь уж всё равно, хоть весь свет узнай: на пенсии я уже, да и время нынче не то.
  Вот так вот. Такая вот история со мной была. Веришь?  Ну, братец, что-то я засиделся с тобой, заговорился. Пора бы уж и домой, на боковую, а то жена дома. Ворчать будет. Я ж женился потом. Не рассказывал? Может, в другой раз как-нибудь, занятная тоже история. А-а чёрт с ним! Давай по последней, и пойду я, а то уж светает, наверно.          
 
 Старик тяжело поднялся и пьяной походкой направился к выходу.

               









               




                7 Эпилог.

Я смотрел ему в след. Он ушёл, а всё ещё видел его. Всё в тех же полосатых брюках, всё в том же  выцветшем пальто, но уже другим. Совсем другим. Явно не тем уже загадочным стариком, который сидел передо мной 3 часа назад и смотрел в никуда. Может, добрым, бедным пропойцей, больным рассказчиком своей бестолковой жизни. Может... Я сомневаюсь… Теперь я уже ни в чём не уверен. Всё в нашей голове – вспомнил. И те люди, которые пили тогда и танцевали, они ведь, наверно, то же не те, за кого я их принимал. А этот молчаливый, сонный бармен. Кто он? Кто была та девушка в красном?
  А старик, что ни говори, хороший рассказчик – подумал. Своим незатейливым рассказом держал меня в напряжении до самого последнего момента, до последнего слова я ждал, что вот сейчас… а потом вдруг взял и отпустил. Кинул, можно сказать. А, может быть, это не и он меня кинул? Нет, конечно, не он. Да и не кинул вовсе. Почему это? Ночь прошла, я и не заметил. Теперь спокойно могу ехать домой. Только теперь уже неохота.  Настроение не то. А я-то думал…      
 Я же  уже представлял себе эти несчастные советские лица, погребённые фашистской бомбой на станции-бомбоубежище. Я видел их. Я слышал их крики: Клянёмся! когда вдруг поняли они, что для их страны снаряды важней, чем их жизни. А потом крысы. Огромные, подземные крысы дерутся со смелыми, сильными комсомольцами. Голод. Слизняки. Жизнь на краю смерти, но всё-таки жизнь. Ведь даже в горе жизнь хороша.
 Жизнь. Смысл. Любовь. Новые жизни и новая любовь. Новые повороты и новое время. Потерянная станция живёт по часам. Люди подземного города бодрствуют ночью,  а днём спят. Или нет. Днём они включают свет в промежутках между поездами. Трёхминутный день. Трёхминутная ночь. День. Ночь. День. Ночь.
 Они люди. Разные конечно, но, попав в плен темноты, становятся как бы единым целым, вместе они строят свой маленький мирок на прочных стенах равенства, а иначе никак. Они верны себе.
А потом к ним приходит он – этот старик, правда, тогда он не был ещё стариком. Он был молод и силён. Он, подобно Прометею, принёс им огонь знания. Он дал им то, чего они ни когда не видели. Он стал их поводырем во времени. Он подарил им зрение. Книги. Одежду. Пищу. Сникерс. Биг Мак. А потом он стал приезжать к ним каждую ночь, потому что каждую ночь с ним рядом была та, которую он нашёл там. Подземная любовь. Подземное дитя подземной любви. У них рождается сын. Он растёт, не видя дневного света и зная о футболе и школе только с папиных рассказов. Он вырос, воспитанный в духе братского социализма с мечтой о компьютерной приставке. Ему снилось, как он катается на скейтботде в парке, который  папа показывал на картинке. Ему было стыдно за свой сон. Мама заплакала, когда он рассказал ей об этом. Мама сказала, что любит его. Сказала, что он настоящий мужчина, а мужчина должен быть сильным. Его слово должно быть сильным. И если на пути такого человека встречается трудность, какой бы она ни была, он должен преодалеть её вочтобытонистало, сохранив достоинство и не нарушив клятвы.   
  Ему было 20. Он любил сидеть в темноте и смотреть на пролетающие мимо поезда, единственное, что досталось ему от людей, живущих там, наверху.  И вот однажды поезд остановился. Это был обычный вечерний поезд, где много свободных мест, и где люди обычно сидят с закрытыми глазами.
 Напротив него остановилась она. Она читала. Вдруг подняла голову и посмотрела вперёд, за окно. Прямо ему в глаза. Она не могла видеть перед собой ничего кроме темноты. Он же видел её. Дрожь волной прокатилась по телу юноши и ударила в голову. В эту секунду ему показалось, что она его видит.   
Поезд дернулся и через 7 секунд скрылся в туннеле.
Всё изменилось в жизни этого парня. Он захотел найти её, захотел ещё раз увидеть её. Сказать ей…
  В одно мгновение он увидел перед собой цель! Но сначала препятствие, которое никогда раньше не замечал. Стены, со всех сторон голые стены. Души родственные. Где вы? Как вы? Зачем вы?! – шептал в темноте и плакал. Его слёзы не были проявлением слабости, наоборот, это были слёзы силы: мокрыми пятнышками на земле они оставляли прошлое.  Теперь он точно знал, что впереди всё будет по-новому, не так как вчера. Теперь он знал, что живёт именно для  этого.
   И он находит выход!  Он наконец-то видит солнце! Звёзды! Он первый раз в жизни видит землю такой, какая она есть! Он видит других людей! Попадает в другой мир! Город! Суета! Движение!
Он увидел очень многое, понял важное, осознал главное, но не всё.
 Или так - он увидел всё, но не самое главное.  И он по-прежнему где-то ищет её…
 Где он теперь? Что он?
 Может быть, он … стал барменом?..

 
Я вышел из клуба. Дождь всё ещё шёл. И я пошёл вместе с ним.