Роман в стихах о Лермонтове Русский Гений глава 8

Глава восьмая

1

Над ним она стояла у ограды… без горьких слёз, без стонов и мольбы. На дне могилы – прах её услады, последний дар безжалостной Судьбы. «Зачем? За что?» – она не вопрошала. Стояла молча, спрятав долу взгляд. Нательный крестик в кулаке зажала. Воистину скорбящие молчат…
– В манеже лошадь на него упала. Мишеля на носилках занесли.
Арсеньева, услышав это, встала и юнкеру сказала:
– Повтори…
– Нога, Елизавета Алексевна, раздроблена. Ходить не сможет он! Военный врач признал, что всё плачевно!
И в этот миг раздался слабый стон.
Она в покои внука устремилась.
– Ах, Мишенька! Да как же это так?
Заплакала, потом перекрестилась.
– Я думаю, что это некий знак, – он произнёс, поморщившись от боли. – Военная стезя не для меня. Пошёл наперекор я божьей воле, сменив Пегаса просто на коня!
– Шутить изволишь?
– Вяло рассуждаю.
– За Арендтом сейчас же я пошлю! Я опытнее доктора не знаю. Терпи, мой внук единственный!
– Терплю.
Три месяца он пролежал в постели. Читал, писал стихи и рисовал. Глаза его огромные блестели, когда он рифмой чувства изливал.
«Любимая! Оставленная мною! Как мне печально нынче без тебя! Ты далеко. Но я всегда с тобою! Тоскую слёзно, память теребя… Дождёшься ли? Гадать я не умею. Святой надеждой тешу разум свой. Я о разлуке нашей сожалею. Не мы с тобой, судьба тому виной! Она меня как будто злобно гонит. Куда, не знаю. Кажется, во тьму. И, может быть, во тьме и похоронит, вручив в награду жалкую суму. Не стать бы мне в Отечестве изгоем! И пасынком бы Родине не стать! Мы на ученьях в школе ходим строем, нас учат одинаково шагать. И мыслить тоже учат по шаблону. Свобода воли воинам чужда. Верны мы императорскому трону, приказы исполняются всегда.
Варюша! Варя! Варенька! Ночами я  голос слышу, тихий и родной. Касаюсь рук дрожащими губами и наслаждаюсь нежной теплотой. Душа моя пропитана тобою! Я чувствую, когда ты там грустишь, как мысленно беседуешь со мною и робко мне о чём-то говоришь.  Я за тебя, любимая, в ответе! Ты ангел, неземное существо! И прав Шекспир, сказав в своём сонете: не называй кумиром божество!
Нельзя писать мне писем напрямую, условности приличий не велят. И то, как я тебя к другим ревную, когда они поблизости стоят, поддерживают нити разговора, при этом наблюдают за тобой и в глубину пленительного взора вперяют взгляд обыкновенный свой, я не могу воображать без боли! Зачем о храме иноверцам знать, не виданном по красоте дотоле, да и ещё о вере рассуждать?
Мой храм любви достоин поклоненья. Мой храм любви не для холодных глаз. И кто к тебе подходит без смущенья, даруя подношение из фраз, тот должен знать, что ты моя святыня! Мой идеал, спустившийся с небес. В огне восторга плавится гордыня, и происходит чудо из чудес! Любовь приняв, мы принимаем Бога. И Он на мир взирает через нас. И всё, что было серо и убого, становится прекрасней в сотни раз.
Я буду, Варя, русским офицером. И честь России буду защищать, как мой отец и дед! Своим примером они во мне сумели воспитать и чувство долга, и почтенье к службе. А ты меня, любимая, дождись. Будь осторожна даже в женской дружбе. И чаще… Богородице молись!».
Закрыв тетрадь, к лицу поднёс он руки. Он знал, что мыслям почта не нужна. Она его услышит и в разлуке…  Ведь их любовь по-прежнему сильна!


2

– Неистовая ненависть к России мой ум до помраченья доведёт! – признался в ту же ночь жене Марии граф Нессельроде. – Злость меня берёт! Я всё здесь, презирая, ненавижу! Их нравы, их традиции, язык! Бесплатно я готов служить Парижу, да за услуги деньги брать привык.
– Пожалуйста, остынь и успокойся! – она ему промолвила в ответ. – И бога иудейского побойся, на должности министра столько лет ты честно служишь избранному роду. Своей Отчизне верность ты хранишь, разбросанному своему народу! И тайно, но чувствительно вредишь стране, где исповедуют распятых. И я тебе в соратницы дана. Мы этих россов истребим проклятых, не в этом веке, так в другом. Война сначала будет на фронтах духовных. Сначала нужно Душу погубить! А после… обессиленных, бескровных мы их сумеем вовсе истребить!
– Да я состарюсь, задохнусь от злобы, пока Россия сгинет навсегда! Хочу сейчас! Немедленно! И чтобы о ней уже не думать никогда!
– Своих заслуг напрасно ты не ценишь! Высокий пост недаром ты стяжал. Историю России ты изменишь! Снаружи – друг и преданный вассал, а глубоко внутри – жестокий ворог. Влияние имеешь на царя… Не потому ли ты мне очень дорог, что землю топчешь русскую не зря?
– Умеешь ты, Мария, успокоить, когда я слишком сильно раздражён. Какую пакость хочешь ты устроить? Порадуй мужа, лучшая из жён!
Её глаза лукавством заискрились.
– Хочу осуществить большую месть! – Морщинки Нессельроде распрямились. – У Пушкина отнять и жизнь, и честь!
– У самого известного поэта? Недурно! Кто тебя надоумил? Таких ещё не принимала Лета… Какой безумец бы его убил?
– Он уязвим, как любящий мужчина. Он самый пылкий в мире человек!
– Не буду спорить, что его кончина осиротит литературный век!
– Второго Пушкина уже не будет! Поэтов много, он такой один.
– Но в этой жизни, если что убудет, придёт другое  – новый исполин!
– И новому мы бой устроим тоже! Ну как идея? Правда, хороша?
– Я протестант! Легко воскликну: «Боже!», – ответил он, от радости дрожа.
– Отец католик, матушка еврейка, а ты у нас ну как бы протестант…
– Ликуй и смейся, милая злодейка! Ведь у тебя на выдумки талант!
– Не у меня… Да это и неважно. Одно мы дело делаем с тобой! Как видишь, я веду себя отважно, работаю усердно над собой! Однажды Пушкин отозвался резко о Гурьеве, родителе моём…
– Читал… звучала эпиграмма веско!
– С тех пор врага я вижу только в нём!
– В Коллегии, где я руководитель, ему я денег даже не плачу. На службу ходит этот сочинитель, а я доносы на него строчу. Мол, так и так… бездельник настоящий при Министерстве иностранных дел! А он, как кубок, рифмами кипящий, острит и шутит! Как бы я хотел его увидеть скорбным и печальным! Увидеть, как сойдёт с его лица улыбка белозубая. Опальным уже он был! Но царь простил певца!
– Того, кто Русь стихами воспевает, убить не грех! Давай осуществим свои мечты! И сразу полегчает и нам с тобой, и тысячам другим!
– Дерзнём ли мы молить об этом Бога?
– А нам не Бог поможет, Сатана!
– Мы будем рады этой смерти оба.
– Безбожно рады! – взвизгнула она.


3

– О горе мне, Небесная Царица! О горе мне, Всевидящий Господь! Уйдите все! Исчезните все лица! И воплем дайте мне насытить плоть! Убит мой муж! Он более не дышит! Его на этом свете больше нет… Не видит он, не чувствует, не слышит! Он умер… умер… умер в цвете лет! Для вас он Пушкин, для меня он Саша. Для вас он гений, для меня супруг. О, как противна укоризна ваша, никто из вас моей семье не друг!
Она кричала, плакала, стонала… И через час, платок к груди прижав, она на снег исхоженный упала, сознание от боли потеряв…
Её внесли… Несчастная очнулась, к умершему, шатаясь, подошла, губами рук остынувших коснулась и ноги неживые обняла…
– Любовь моя! Неужто ты не встанешь? Не скажешь мне: «Родная Натали…». А может, ты весь мир сейчас обманешь? Проснёшься? Дух мой чудом окрыли! Открой глаза! Тебя я умоляю! Вернись ко мне! Воскресни всем назло! В тебя своё тепло я устремляю, почувствуй, вот оно, моё тепло…
– Наташенька! Рассудок пощадите! – сказал ей кто-то, шпорами звеня.
– Нет! Вы ко мне сейчас не подходите! Не трогайте и взглядами меня! Убийцы! Вы давно его убили. Давно душе раненье нанесли! И тело малодушно умертвили, к могиле дружным гулом подвели! Завистники! Ничтожные людишки! Мыслители, лишённые ума! Вам хлеб насущный – сплетни и интрижки! Страданьями кормящаяся тьма! Неужто вам не суждено дождаться прихода смерти? Неужели вам не суждено пред Богом отчитаться? Вы не солжёте честным небесам! Они о каждом только правду знают. И видит Бог, что я пред Ним чиста! И пусть меня злодеи обвиняют, не мне смущаться каплями стыда!
– Любовь моя! – она опять прильнула к родному телу, словно простыня. – Зачем же я навеки не уснула до наступленья рокового дня? Зачем меня Всевышний жить оставил? Зачем таким несчастьем одарил? Мой муж! Ведь ты ни разу не слукавил! Ты лишь меня, одну меня любил! Простой народ, он тоже, Саша, плачет. Но что мне слёзы сгорбленной страны? Россия ничего уже не значит в минуту этой скорбной тишины. Твоих прикосновений не забуду. И смех твой, и шутливые слова. Душой и сердцем ласку помнить буду. Теперь я не супруга, а вдова… Мне дети наши будут утешеньем. Ведь все они похожи на тебя, и мыслями, и мимики движеньем, ты в них продолжил самого себя. А те, кто нынче радостно ликуют, узрят, как возрождается Добро! Пускай они сегодня торжествуют, сломав твоё священное перо, им Вечность уготовила мученье, но скрыла наказанье до поры. Тебя убили, но не Вдохновенье, которым созидаются миры. Мы свидимся! И будет час свиданья прекраснее земного бытия! Любовь ведь не частица мирозданья, Любовь есть Бог! До встречи, жизнь моя!
И голову подняв, Наталья встала. Последняя слеза упала вниз… И никогда роса уж не блистала на кончиках её густых ресниц.

4


– Чудесная поэма, милый Миша! Вчера я залпом «Исповедь» прочёл. Не ради славы громкой и престижа ты трудишься с усердьем горных пчёл.
– Написана она по вдохновенью, – ответил Шан-Гирею Михаил.
– Дивлюсь тебе, дивлюсь воображенью! Откуда столько вдохновенных сил? Ты создал образ юного страдальца, правдивый образ, яркий и живой. Портрет души испанского скитальца, отшельника-монаха! Боже мой! В каком печальном ритме строки льются, и западают в память навсегда! Они как стёкла о каменья бьются! И приговор неправого суда невероятным кажется злодейством! Но я б поэму «Отповедь» назвал. Не театральным, не церковным действом, ты душу человека показал, а откровенным кратким монологом. В своих признаньях юноша красив. Ты в малой форме рассказал о многом, на сумрак свет божественный пролив.
– Церковники, стремящиеся Небу своей аскезой строгой угодить, привыкшие служить вину и хлебу, и этим рай хотящие купить, не понимают, что Господь бывает внутри людей, что Он живёт внутри. И кто любви естественной не знает, тот хочет жить без утренней зари. Я умерщвленье плоти не приемлю! Богоугодным делом аскетизм не называю! Что душа на Землю приходит в теле, в этом ли трагизм? Отдаться нужно злобе беспредельной, чтобы себя живого умерщвлять. Вся жизнь тогда становится бесцельной. Любовью нужно душу насыщать! Ведь Святость человеку недоступна, а праведность не выпросишь постом. Обет есть клятва. Клясться же преступно! Считать себя грязнейшим существом и очищаться нелюбовью к телу – всего лишь заблуждение, Аким! Стремясь душой к небесному пределу, в тот мир, который для людей незрим, нельзя считать своё существованье  жестоким наказанием за грех…
– Но наша жизнь даётся для страданья! Не для веселья, ласки и утех!
– Она даётся для познанья Бога! А Бог к своим твореньям не жесток.
– Он судит зачастую слишком строго. В Его же власти и судьба, и рок?
– Ты знаешь, мне недавно сон приснился, – ответил грустным тоном Михаил. И сразу же в лице переменился, и как-то тише вдруг заговорил. – Я поднимаюсь вверх, страшась паденья. И вижу человека за столом. Он пишет обо мне, его движенья ловлю я жадным взором. А потом приблизиться к видению желаю. Написанное жажду прочитать. Я рядом с ним не зрю, а ощущаю двух ангелов. Мне хочется кричать, что так нельзя со мною обходиться, нельзя судьбу вершить одним пером. И в этот миг я падаю, как птица не с парой крыльев, а  с одним крылом. И я рыдаю, горько, безутешно. Судьба моя навек изменена… Хочу молиться Богу – безуспешно, и я не знаю, в чём моя вина.
Аким сказал:
– Мой родственник любимый! Не веруй сновидениям своим!
– Я, – молвил Михаил, – теперь судимый… Судимый Небом, дорогой Аким!
– За что же? За какие злодеянья? Ты в чём-то грешен более чем я? Уместны ли тревоги покаянья? И кто он, этот грозный судия?
– Зеркален мир. Во всём его зеркальность! И прежде чем событий длинный ряд свершится здесь, незримая реальность таинственный свершает свой обряд.
– Пожалуйста, не надо! Выпьем чаю? Мне стало как-то вдруг не по себе. А то я на тебя уже серчаю…
– Ты сам спросил о роке и судьбе!




5

– Привет, племянник! Ты прилип к постели? Небось, скучаешь лёжа без меня? Неужто кипы книг не надоели? Сейчас придам я жару и огня!
– Привет, дружище! Заходи, повеса!
– Смотри, Мишель, что я тебе принёс!
– Ты так испачкан, будто ты из леса. А что в руках твоих, бродячий пёс?
– Лекарство от унынья – пахитоса! Не морщься, этот скрученный табак жевать не нужно, дым идёт из носа и изо рта. Закуривай!
– Но как?
– Смотри сюда! Учись всему у дяди! – И Алексей Столыпин закурил. – Да убери ты с глаз долой тетради, пока я их в золу не превратил!
– Что нового? Рассказывай быстрее!
– Ещё успею, друг мой, рассказать! Ты дым в себя затягивай смелее, поглубже! Молодчина! Так держать!
– Проказник Лёшка! Ну-ка, вон отсюда! И кто тебя, негодника, впустил? – Вдруг выросла в дверях из ниоткуда Арсеньевой фигура. – Надымил! Да я тебя сейчас клюкой огрею! Сейчас же ноги уноси отсель! Я сил своих на гнев не пожалею!
– Уже ушёл! До скорого, Мишель!
Столыпин убежал, тая улыбку.
Арсеньева присела на кровать.
– Мой дорогой! Ты делаешь ошибку, когда желаешь Лёшке подражать! Ты знаешь, как в народе именуют табак противный?
– Ладан Сатаны!
–А почему?
– Легенды повествуют, что в дни Ветхозаветной Старины, задолго до Пришествия Христова, в богослуженьях люди ладан жгли. У Сатаны, завистливого, злого от этой мысли слюни пеной шли. Кадить себе заставил он устами послушных бесов. С древних тех времён курение в одном ряду с грехами…
Арсеньева сказала:
– Ты прощён! – И внука между глаз поцеловала. – Напрасных обещаний не беру. Я знаю, как тебя я воспитала!
– Спасибо!
– Но покуда не умру, в дела твои я вмешиваться буду!
– Почту за благо.
– Не печалься, внук! Мы ногу-то излечим, как простуду!
Она ушла…
Во тьме раздался стук…
– Не бойся, это я сюда вползаю! – Столыпина нескладный силуэт повис в окне. –  По лестнице влезаю! Я тоже, Миша, будущий корнет! Так что там за история в манеже? Раздроблено колено, как же так?
– Ты мог бы людям докучать пореже? – Спросил Мишель со смехом. – Вот чудак!
– Я к подвигам твоим неравнодушен!
– Решился егерей я заменить, когда им не был жеребец послушен. Коня-то удалось мне укротить, да кобылица скачки испугалась. Встав на дыбы, ударила меня. И от копыта мне её досталось… Лежу в постели, прыть свою кляня!
– Теперь всё ясно. Кто за дверью ходит?
– Наверно, слуги.
 – Ладно! Мне пора!
– А что там в свете нашем происходит?
– А что тебе сказали доктора?
– Срастутся кости!
– Это утешает.
– Хромать не буду!
– Байрон твой хромал!
– С рождения, и это каждый знает!
– Хоть в этом подражать ему не стал!
– Да что ты понимаешь в байронизме?
– Ответить без смущенья? Ничего! По сплетням знаю я о романтизме.
– Тогда ни с кем не сравнивай его!
– Не кипятись! Лечи своё колено!
– Спасибо, что больного навестил, что покурить занёс простое сено!
– Скажи спасибо, что не отравил!
И так, полушутя, они расстались. Мишель без огорчения заснул. Столыпина же ноздри раздувались, когда в подушку он лицо уткнул.