Роман в стихах о Лермонтове Русский Гений глава 3

Глава третья


1

Над ним она стояла у ограды… без горьких слёз, без стонов и мольбы. На дне могилы – прах её услады, последний дар безжалостной Судьбы. «Зачем? За что?» – она не вопрошала. Стояла молча, спрятав долу взгляд. Нательный крестик в кулаке зажала. Воистину скорбящие молчат…
Мишель сказал однажды за обедом:
– Я всё боюсь чего-то не успеть, поэтому всегда стремлюсь к победам, чтоб ни о чём в душе не сожалеть!
– Да не пугай ты бабушку родную! –  она ему ответила шутя. – Давай твой лоб огромный расцелую, тебе пятнадцать лет, моё дитя! Уж я в твои лета не торопилась, степенно шла по жизни, не спеша. Пришла пора замужества – влюбилась, а как была при этом хороша!
И вместе, внук и бабка, рассмеялись.
– Поедем в Лавру скоро мы с тобой.
– На богомолье?
– Да.
Поцеловались. Он засветился новою мечтой.
«Я в Троицком соборе знаменитом паломников увижу череду. Там будут слёзы литься по ланитам, но я очей своих не отведу. Я рассмотрю рублёвские иконы и Даниила Чёрного труды, колоколов услышу перезвоны, святой в колодцах наберу воды!».
– Поедут с нами Катенька Сушкова и Саша Верещагина.
 – Ура!
– Они покинули Середниково и прибыли в Москву.
– Когда?
– Вчера. На Юге эпидемия холеры, –  добавила старушка. – Много бед. В такое время нам нельзя без веры, она для нас спасение и свет!
По Троицкой дороге шли устало Катиш, Аннет Столыпина, Мишель, Орлов (учитель), Сашенька шагала, и бабушка в коляске. Словно хмель, бурлил в крови, так весело всем было. Шутили, пели. Наконец, пришли!
Бабуля всех за путь благодарила: «Ну, путники, спасибо, что дошли!».
«Вот вкратце вам история собора! – сказал Мишель, смотря на юных дам. – Он весь сиял искринками задора. – Стоял тут раньше деревянный храм, затем был этот, купольный, построен из камня, и уже прошли века! Здесь Сергий величаво был спокоен, когда на бой благословлял войска. Иконостас расписан был Андреем, что «Троицу Святую» написал. Мы наставленье мудрое имеем, нам преподобный Старец завещал: «Внимать себе, любить, не лицемеря, блюсти в душе покой и чистоту». Сюда идут, его заветам веря, чтоб превозмочь и хворь, и слепоту. Хромой старик здесь шествует без палки, болезненный подросток – без лекарств. Здесь нищие опрятны и не жалки, как будто это лучшее из царств!».
Молебен отслужили. Подкрепились. Мишель принёс исписанный листок. Все спутники приятно удивились. «Стихи?» – спросили. И в ответ кивок.
– У паперти монеты мы бросали тому, кто руку с чашечкой тянул. «А вот до вас камней мне накидали», – сказал бедняк, и тяжело вздохнул. Об этом зле моё стихотворенье. Давать не хочешь, лучше откажи. Жестокость сердца – это преступленье!
– Не скрою, строки вправду хороши! – сказала Саша, Мишина кузина. – Один вопрос мне хочется задать. А если просит милости мужчина у ног любимой, можно ль отказать?
– Коль просит он любви, как снисхожденья, то, думаю, что он, увы, не прав. Любовь не знает, Саша,   униженья, иль это не любовь, а жуткий сплав постыдной страсти и слепой гордыни! Один поступок будет справедлив: не падать ниц перед лицом святыни, не падать ниц, навеки полюбив!
– Какую Вы судьбу хотите внуку? – внезапно задала вопрос Катиш. – Интересуюсь, чтоб развеять скуку.
– А ты в кругу друзей, подруга, спишь? – спросила Анна. – Право, неудобно. Мы здесь стихи читаем!
– Я не сплю! Мотив печали обсудив подробно, сменить тональность просто тороплю!
– Отвечу так, – Арсеньева сказала, – военным лишь бы не был никогда! Профессий мирных на Руси немало.
– Тогда за мир на долгие года! – повеселев, воскликнула Сушкова. – Мишель, сейчас же громко поклянись, что ты не станешь воевать, дай слово! И клятву дав, бабуле улыбнись!
– Мы несколько иначе сменим тему, – слегка смутившись, подытожил он. – Зачем беседу превращать в проблему? Я лучше удалюсь.
И вышел вон.


2

Воспоминанья Павла Вистенгофа. «Учился вместе с Лермонтовым я. Он был для нас ужасен, как Голгофа, и не было в студенчестве ни дня, когда бы он пренебрегал чтеньем. Читал на лекциях, читал везде. К профессорам – шутливое почтенье. Таких студентов не было нигде. Со сверстниками вовсе не общался. Всегда один, задумчив, молчалив. При шуме никогда не волновался, при спешке даже не был суетлив. Сокурсники однажды попросили для разговора отыскать предлог. Мы все его боялись, не любили за то, что он невероятно строг. И я к нему отправился с вопросом, о чём та книга, что лежит пред ним. К вторжению извне, к моим расспросам, готов он не был. Взглядом лишь одним меня он уничтожил. «Не желаю я любопытство Ваше утолять. Ведь содержанье книги этой, знаю, на краткий миг не сможет Вас занять!». Ужаленный, ушёл я восвояси. И больше никогда не подходил. Пусть лучше бы бродил он в чёрной рясе, чем речь такую вслух произносил!
Бывало, что студенты оживлённо о чём-то споры долгие вели, а Лермонтов сидел уединённо и словно путешествовал вдали. Его мы осуждали бессловесно. Когда он отрывал от книги взор, ораторам казалось это лестно, но в мимике его сквозил укор. Возвысившие голос, умолкали, конфузились, смиряя свой экстаз. И диспуты мгновенно утихали. Он мог одной усмешкой ранить нас! Была в улыбке тонкой ядовитость,  как будто он о чём-то сожалел. Его же неземную даровитость тогда ещё никто не разглядел.
Победоносцев, что читал словесность, задал ему на лекции вопрос. А Лермонтов ценил одну лишь честность, в такой среде, наверное, он рос. «Я не давал Вам никаких заданий, – сказал профессор. – И хочу сейчас услышать пересказ моих познаний. Откуда столько нового у Вас?». «Из собственной большой библиотеки», – ответил тот, и вызвал бурный гнев. «Из-под моей не вышли Вы опеки! Нельзя учить других, не повзрослев!». От страха мы тогда переглянулись. Но Лермонтов разумно промолчал. Его уста легонько усмехнулись, профессору он возражать не стал.
В одежде элегантно аккуратен, он был всегда изысканно одет.  И светским дамам более приятен, чем кавалерам. Знал ли он секрет галантности иль просто обольщенья, судить об этом я тогда не мог. Но, несмотря на яркий круг общенья, он был невероятно одинок.
Мы слышали, что он писал поэмы, играл на скрипке, под гитару пел. Зубрил по доброй воле теоремы, как композитор, сочинять умел. Недурно он играл на фортепьяно  и мастерски вдобавок рисовал. Не видя в нём и толики изъяна, я встречи с ним частенько избегал. Он был студентом два неполных года. Потом покинул университет. На всё военное тогда явилась мода, и он прельстился видом эполет».


3

Весенним днём два родственника дальних беседовали, возвышая тон. Один был полон жестов театральных, имел приятный низкий баритон. Другой был сдержан, словно юный инок. Как кошка, гибок, и миролюбив. Он тщательно рассматривал ботинок и хмурил брови, голову склонив.
– Аким, твои нападки смехотворны.
– Вот видишь, даже я тебе смешон!
– Упрёки неоправданны и вздорны.
– Но я, Мишель, не жалкий пустозвон!
– Да в чём меня сейчас ты обвиняешь?
– Ты, как Огонь, общаешься с людьми! Зачем ты глину в камни превращаешь?
– Не понял. Если можешь, объясни.
– Твой разум создан для уничиженья чужих достоинств, гордости, ума!
– Ты выбирай, приятель, выраженья!
– Он воин Света, остальные – Тьма! Мы для тебя – ничтожные людишки, умеющие только подражать! У нас не страсти даже, а страстишки. А ты велик, и можешь всех стращать!
– Ещё скажи, я должен извиниться за свой характер и свою печаль. И в ноги людям низко поклониться, имел родиться наглость!
– Очень жаль, что ты себя над миром возвышаешь!
– Себя я никогда не возвышал. Меня ты с детства знаешь, и считаешь, что я внезапно в грех гордыни впал? Когда я открывал младую душу, я получал удары и плевки.
– Но после шторма, вырвавшись на сушу, о буре забывают моряки!
– Сознанье – да. Оно легко прощает. А тайный разум помнит обо всём. Ведь это он решенье принимает, и убежденья оседают в нём. Бывает мне порой ужасно скучно. На дикий остров хочется сбежать! Тоска со мною просто неразлучна, не то, что думать, тяжело дышать!
–  От взора твоего впадают в кому не только   трусы, но и смельчаки! Не человеку, ангелу любому сломаешь крылья силою строки!
– Ещё за взгляд вымаливать прощенье? За то, что тёмно-карие глаза загадочны в минуты вдохновенья, и в них блестит невольная слеза? Я то ценю, что честно и правдиво. И масок маскарадных не ношу. С людьми я поступаю справедливо. Давай закончим этот спор, прошу!
– Когда ты видишь чьи-то недостатки, ты бьёшь туда, ведь слабый уязвим! Я не встречал такой железной хватки. Шутя, ты больно делаешь другим! И кто ты после этого, признайся?!
– Тебе отвечу, я не Шан-Гирей.
– Ты надо мной, Мишель, не издевайся, не говори обидных мне вещей!
– А где тут может значиться обида, назвать тебя фамилией твоей? Коль Лида – имя, значит, это Лида, ты не согласен с логикой моей? Назвал я Шан-Гирея Шан-Гиреем.
– Нет! Ты сказал, что ты не Шан-Гирей!
– Изволь! Не покажусь тебе злодеем, сказав, что ты не Лермонтов?
– Злодей!
– Давай прервём словесный поединок. Я сердцем добр. Но помыслы людей, как книгу, я читаю – без запинок! Я Лермонтов, а ты… ты – Шан-Гирей!
И он обнял по-дружески Акима:
– Не дуйся на поэта, старина! Дружить с друзьями мне необходимо, какая есть ещё за мной вина?
– Ну, ладно, ладно. Что ты, в самом деле? В объятиях задушишь! Не шали! Мы в шахматы с тобой сыграть хотели.
– О, не казни, помиловать вели! – сказал Мишель, лукаво улыбаясь.
И вечер провели они, смеясь.
– Люби себя, Аким, не отрекаясь, а я не знал покоя… отродясь!


4

– Поведай мне историю с Маловым, – сказал Аким. – Вмешался Государь?
И Лермонтов внезапно стал суровым.
– Профессора отставил лично царь. Причиной став студенческих волнений, не будет больше он преподавать. И целый ряд учебных заведений предписано Малову избегать.
– А суть конфликта? Ты замешан в деле?
– Ни капли. Мы – словесный факультет.
– Студенты, слышал я, побить хотели его за тупость, это правда?
 – Нет. Малов довольно безобидный малый. Немного глуп, но это не порок. Пришёл на лекцию слегка усталый, и начал свой очередной урок. А некий провокатор Костенецкий решил устроить лектору скандал за то, что тот как человек простецкий не очень строго лекции читал. Он начал шаркать и шуметь ногами,  о доски парт руками колотить. Его союзники стучали кулаками, чтоб кроткого Малова разозлить.
Профессора безжалостно прогнали. Представь, Аким, ему кричали: «Вон!».
– Кого-нибудь за это наказали?
– Конечно, нет. Страдалец только он. Я не сторонник дерзких оскорблений, публичных ссор, воинственных интриг. Должна быть правда у любых сражений!
– Ты эту мудрость почерпнул из книг?
– За истину, за честь и справедливость имеет смысл бороться и страдать. А укорять невежду за кичливость, поверь мне, глупо. Ну! Давай играть!
Мишель расставил заново фигуры. Не мог тогда предположить поэт, что примет он удар от профессуры, и выбросит студенческий билет.
Предвзятость всех обиженных учёных заставила его покинуть вуз. Он принял гнев мужей остепенённых, желающих замять большой конфуз.
– Студенты нас считают дураками! Устроили Малову самосуд. Они смеются, дерзкие, над нами! Кого считают самым умным тут?
И кто-то крикнул:
 – Лермонтова! 
– Славно! Экзамены теперь ему не сдать. Покинет alma mater он бесславно, хоть без ошибок будет отвечать!
И замысел они осуществили. Ещё бы! Сговор против одного! Они студента просто «зарубили», и трёх минут не слушая его!
«Прошу уволить», – подал он прошенье, впервые совершив неверный шаг. «В таких стенах учиться – униженье! Ученье – свет, а здесь кромешный мрак!» –сказал он гордо, покидая город, хотя осталось отучиться год. Ему всего лишь восемнадцать. Молод! И духом чист, как летний небосвод!
 – Ходи, Аким! – сказал он другу детства, – в четыре хода я поставлю мат! Я от хандры отыскиваю средство, и блиц-игре теперь бываю рад!
– Ты никогда, Мишель, не поддаёшься! А мог бы! Хоть из жалости, хоть раз!
– Желай победы, и всего добьёшься! – ответил тот, не поднимая глаз.
Он в жизни сделал только пять ошибок, но всех их можно было избежать. Не сосчитать насмешливых улыбок, ведь проиграл Рождённый Побеждать!
Он презирал нечестные поступки, и кодекс чести строго соблюдал. Не шёл на компромиссы и уступки, себе и людям никогда не лгал, как тот другой, убитый в Тегеране, растерзанный безумною толпой. «Послу дорогу!» – пели мусульмане, глумясь над телом ночью роковой!
– Кого в арбе везёте?
– Грибоеда.
И вздрогнув, Пушкин замедляет шаг. Невольно обрывается беседа… Он тоже Саша, сын Сергея… Знак!
Когда венчался с Ниной этот тёзка, он выронил из рук своих кольцо. И понял, что Судьба ударит хлёстко, и нож вонзит не в спину, а в лицо!
За честь посла держава не вступилась. Царю Руси подарен был алмаз. Так Персия за дикость извинилась, мол, это в первый и в последний раз!
Всего лишь час прожил младенец Нины. Успели Александром окрестить. Не стало в жизни главного мужчины, ей и ребёнку не хотелось жить.
Ума палата! Это ли не горе? Одно несчастье – горе от ума! Не Глупость победила в жутком споре, безУмие, извечный спутник Зла!


5

Рыдай, Россия, родина страданий, над этим миром, но не над собой! За каждую слезу твоих рыданий заплачено великою ценой! Десятки тысяч ангелов небесных погибли в битве, чтобы ты спаслась. Ведь ты во всём честнее самых честных, и с Богом связь твоя не прервалась! Гордись собой, Царица без престола! Избранница, любимица Христа! Вотще слывёшь ты краем произвола. Купаясь в скверне, всё равно – чиста! Земля твоя рождает благородных, красивых, смелых, праведных людей. Творится много дел богоугодных, и всё – во славу святости твоей!
Понять тебя дано тебе подобным! Любить тебя – позволено не всем! Дыши своим дыханием свободным, и не ищи, куда идти и с кем! Твой путь один – к вратам земного рая! Оставь сомненья, как ненужный хлам. И помни только то, что ты Живая! Назло невзгодам, войнам и ветрам!
И пусть былые раны кровоточат, и пусть Душа томится и грустит, и пусть пророки бедствия пророчат, Отец Небесный снова исцелит! Ты дщерь Того, Кого зовут Создатель. Мудрейшая из всех Его детей. Тебя Он любит, добрый врачеватель, и дорожит духовностью твоей. Любовь Его воистину прекрасна! И в жертву Он тебя не принесёт! Не бойся, Русь, не гневайся напрасно, Господь тебя ещё не раз спасёт!
Поверь в Него, в Божественное Слово! Доверься и начни уже мечтать! Ведь каждый день Он побеждает снова, чтоб ты смогла  страной цветущей стать! Чтоб ты смогла сиять Его сияньем! И славословить: «Господу хвала!». Не утешаться жалким подаяньем, а пробовать плоды с Его стола!
Забудь о том, что были лихолетья! Тебя Счастливой вскоре нарекут, ведь впереди чудесные столетья, и реки слёз уже не потекут. Закончено хождение по мукам! Уплачены последние долги. Потомкам – детям, правнукам и внукам – дары из сказок: чудо-сапоги и скатерть-самобранка! Смех Емели, Петрушки хохот снова зазвучат. Давно ведь громко на Руси не пели, так будет песнь с названием «Виват!». Виват, Россия! Сильная, большая! Виват, Россия! Добрая Душа! Виват, Россия! Вечно молодая! Сударыня, Хозяйка, Госпожа!
Оденься в королевские одежды, и в будний день, как в праздник, веселись. Люби во имя веры и надежды, и с каждым часом краше становись! Твой небосклон – сверкающее Небо. И ты сама – ярчайшая Звезда! Не прячь же про запас краюху хлеба, ты изобильной стала навсегда. Очистившись огнём своих мучений, прошедшая сквозь рукотворный ад, ты входишь ныне в мир отдохновений, былую пустошь превращая в сад.
Всё хорошо, красавица Россия! Хоть были и такие времена, когда тебе сочувствовал Мессия, но и тогда была ты не одна! Он рядом был, и жил твоею болью. И слышал каждый потаённый стон. И утешал молитвой и любовью, и звонким делал колокольный звон. Терявшая, ты находила снова. Израненная, оживала вновь. И вот теперь ты к радости готова, и лишь теперь роса твоя – не кровь!!!