Роман в стихах о Лермонтове Русский Гений глава 2

Глава вторая


1

Над ним она стояла у ограды… без горьких слёз, без стонов и мольбы. На дне могилы – прах её услады, последний дар безжалостной Судьбы. «Зачем? За что?» – она не вопрошала. Стояла молча, спрятав долу взгляд. Нательный крестик в кулаке зажала. Воистину скорбящие молчат…
– Бабуля! Мне сегодня было стыдно, – ещё недавно шестилетний внук сказал ей громко, – стыдно и обидно!
– О чём же речь? – она смутилась вдруг.
– Меня учить ты азбуке не хочешь!
– Ты мал ещё, зачем тебе читать?
– А если завтра ты меня попросишь тебе главу из книжки рассказать?
– Ты говорить умеешь по-французски, немецкий знаешь. Хватит и того!
– Я не согласен! Бабушка, я русский! И языка не знаю своего!
– Да что за диво грамоте учиться? Ещё успеешь!
– Требую сейчас! Я устной речью не могу хвалиться. Не просьба это, баба, а приказ!
– Горазд ты, Миша, отдавать приказы! Сказала – рано, душенька! Потом!
– Тогда я сам осилю эти  «азы»!».
И с полки взял родительский альбом.
– Мы, что ли, деревенские медведи?! Какая буква? Быстро отвечай!
– Она зовётся «Буки».
– Эта?
– «Веди». 
– Теперь другие буквы называй!
Проходит месяц – Михаил читает! Он сам учился складывать слова. И бабушка с улыбкой вспоминает, как низко наклонялась голова над письменным столом его же деда. Настойчивый! Упрямый! И… смешной.
А Миша знал – одержана победа: и книги перед ним лежат горой.
Он взрослых удивил, когда… влюбился. Впервые! На Кавказе. В десять лет. От хворей детских там Мишель лечился. Ребёнку трудно прятать свой секрет! Он девочке всегда дарил цветочек, при этом и смущался, и робел. Она была, как кроткий ангелочек, и он не пить, не кушать не хотел, пока она с семьёй не появлялась. Лицо его сияло и цвело… Здоровье постепенно улучшалось, лечение на Водах помогло.
К еде Мишель был с детства равнодушен. Ему ж пытались вечно угодить. Но бабушкин любимец непослушен. Перечить внуку – что хозяйку злить. Учитель Жан Капе ценил жаркое из дичи, а вернее – из галчат. «Советую попробовать со мною!» – он предложил и… взял слова назад. «Едите падаль? Это Ваше право, – ему ответил мальчик. – Вы француз. У Вас душа другая и держава, привычки скверные и скверный вкус!».
В фамильном склепе рядом три могилы: Арсеньев Михаил… Мария… Внук… А где-то там, давно лишившись силы, лежит в земле и дочери супруг. «Ужасная судьба отца и сына, Жить розно и в разлуке умереть». Бесспорно, он красивый был мужчина, но гневных чувств к нему не одолеть…
«Мария из-за Юрия зачахла!» – Арсеньева была убеждена. Любовью к зятю никогда не пахло в её поместье. Тяжкая вина! Пред тёщей он, увы, не оправдался. При жизни был от сына отлучён. Вдовцом оставшись, навсегда остался одной  прекрасной женщиной пленён – ему родившей сына Михаила! С наследником он виделся тайком. В двадцатом веке Юрия могила окажется в Тарханах, в месте том, где тело погребли Елизаветы… Пока же эта женщина жива. Старушка внука пережить сумела – не плотью, а душой она мертва.


2

– Для Вас я мальчик, Катенька Сушкова! Но уверяю, скоро сами Вы полюбите меня! Даю Вам слово! Признаетесь мне в страсти и любви! – так говорил Мишель своей знакомой,  которой был не долго увлечён. –Шиповник я не спутаю с соломой! Увы! Зачем скрывать? Я не влюблён!
В ответ лишь хохот, гордостью звенящий:
– Вы, Лермонтов, наивный фантазёр!
– Я просто Ангел, сердцеедке мстящий, и в мщении я дьявольски хитёр!
– За что мне мстить?
– За вечное  кокетство.
– Кокетливой имею право быть со всеми, кто ещё в объятьях детства!
– Я младше Вас, ведь этого не скрыть! Но я умею отвергать притворство, и не приемлю фальши. Я не плут.
– Ужели вступим мы в единоборство?!
– Примите взгляд, глаза мои не лгут!
И он, как демон, осмотрел Сушкову.
– Я Ваша жертва? – вздрогнула она.
– Помянем добрым словом Казанову! – ответил он, подняв бокал вина.
«О, сколько в нём огня и нежной страсти, когда он о России говорит! Он сердце разрывает мне на части, когда в моём присутствии молчит! Меня заметив, сразу умолкает. Как будто я умом обделена. Стихов при мне он вовсе не читает. О, боже, я давно побеждена! – напишет в дневнике Екатерина спустя четыре года. – О, Мишель! Поклонник бывший, слёз моих причина, понять тебя – единственная цель!».
Другая запись из её тетрадки: «Сажусь на место то, где он сидел, и чая допиваю я остатки, которых он допить не захотел. Перецелую всё, к чему руками притронулся суровый Михаил. О нём мечтая, я стою часами, смотрю в окно. Вдруг мимо проходил?».
Спросил Мишеля Лопухин однажды:
– К Сушковой ты питаешь чувства?
– Нет.
– Я слышал от неё и даже дважды, что ты её любил когда-то!
– Бред. Она сперва мне нравилась немного, глаза большие, тонкие черты. Надменная такая, недотрога… А проще – кукла!
 – Не лукавишь ты?
– Я ей знакомец, я не соискатель её сердечной ласки. Ну, представь! Я юн, наивен, я ещё мечтатель, едва лишь увлекаюсь ею въявь, пишу стихи, как вдруг она духовно вся оголяется, показывая дурь. Удар был встречен мною хладнокровно, но разум всё же трепетал от бурь.
– И как же эта глупость проявилась? – с улыбкою спросил Мишеля друг.
– Она со старцем об заклад побилась, когда в гостях губили мы досуг, что у неё на голове живые, а не искусственные волоски. И после ужина все барышни другие в четыре рвали волосы руки. Тугую косу мяли и трепали, кололи, дёргали. За пуд конфет! Она терпела, чтоб конфеты дали. А как гордилась! Восклицаний нет! Её восторг был просто неприличен. С тех самых пор мы больше не дружны. Я почему-то стал ей симпатичен, но мне её порывы не нужны. Катрин порою вызывает жалость. Придётся ей когда-нибудь сказать, что дать могу я щедро только малость –  могу ей ручку по-мужски пожать!
– И ты любви её не добивался? И выйти замуж тоже не просил? Тогда ещё один вопрос остался. Любил ли ты кого-нибудь?
– Любил.




3

«Пожал мне руку! Я её не мыла уже три дня. И скоро будет бал! Как хорошо, что я волненье скрыла, а то бы он ещё суровей стал. Какое платье я на бал надену? Пунцовое, с венком из желудей! Наряду своему я знаю цену, ведь все твердят, что нет его смешней. Но он сказал мне как-то: «Платье Ваше к причёске Вашей чудной так идёт! И нет его изысканней и краше». Пусть хоть весь мир иное мне орёт, я угождать намерена Мишелю. Понравиться ему желаю я! О встрече буду думать всю неделю. Он пригласит потанцевать меня! А вот и Лиза, милая сестрёнка!».
– Катиш, позволь с тобой поговорить. Ты стала вдруг наивнее ребёнка. Ты, что, влюбилась?
– Не мешай мне жить.
– Но ты живёшь в каких-то грёзах ложных!
– На что, по-твоему, похожа эта ложь?!
– На перечень шагов неосторожных, от них меня давно бросает в дрожь.
– Ты говоришь о Лермонтове, Лиза?
– Я говорю, сестрица, о тебе!
– Боишься неприятного сюрприза?
– Ужели он один в твоей судьбе? Ужель в столице мало кавалеров? Зачем себя так глупо изводить? Среди князей и юных офицеров есть много тех…
– Кого легко забыть?
– С Мишелем ты получишь только раны, он холоден, он дерзок! Он поэт! Оставь площадку, где одни туманы. Ведь нам открыты двери в высший свет. Богатство, роскошь, вот о чём бы надо любой красивой женщине мечтать! Союзу с графом ты ведь будешь рада? Начни же среди графов выбирать!
– Да ты сама к нему неравнодушна! За нами постоянно ты следишь!
– Ему у нас всегда как будто душно.
– Ты мне из зависти об этом говоришь.
– В завистницы попасть я не рискую. Ведь вы не пара!
– Лиза, перестань!
– Уверена, что любит он другую.
– Сказала же тебе, сестра, отстань!
«Вернулась с бала, – пишет вновь Сушкова. – Как я разбита, как омрачена! Мне никогда его не видеть снова! Он мне чужой, и я теперь одна. Одна в своих нелепых сновиденьях,  обманутых надеждах и мечтах. Обидно огорчаться в убежденьях, благие планы потерпели крах! Желала Музой стать я для Поэта, чтоб только мне стихи свои писал. А нынче… гордость женская задета, как девочку, меня он отчитал!
Я танцевала, он не появлялся. И вдруг приехал, но не подошёл. Окинув взглядом зал, стоять остался, и вскоре гордо мимо нас прошёл. Я улыбнулась, он отворотился. В ушах шумело, не могла вздохнуть. Казалось, он на что-то разозлился, и эта мысль утешила чуть-чуть. Но позже было, было объясненье его поступку, он сказал мне сам: «Мне не за что у Вас просить прощенья! Желаю счастья и себе, и Вам». «И это всё?». – «А что же Вы хотели?». «Хотела с Вами жизнь свою прожить». «Сударыня, мы с Вами повзрослели, и детство нам назад не воротить. Поэтому признаюсь откровенно, я никогда Вас, Катя, не любил». «Но память сердца для меня священна!». «Хотите, чтоб я громче повторил? Хотите, чтобы все сейчас узнали, что между нами даже дружбы нет?». «Каким же Вы жестоким, Миша, стали!». «Забудьте прошлое! Бесплатный дам совет». «Вам не удастся градом отрицаний отнять моё сокровище, оно лежит в ларце моих воспоминаний! Имею право!».  «Катенька, смешно в огне иллюзий камень правды плавить». «Со мной Вы счастья не хотите, да?». «Душою не умею я лукавить. Прощайте, и теперь уж навсегда!».


4

«В обитель дум вхожу я без смущенья. Но строки, что ложатся на листок, не убавляют моего томленья, я молод, горд и слишком одинок! Веду дневник, который, может статься, со временем порву или сожгу. Я не желаю рыцарем казаться, и не хочу изображать слугу. Людей насквозь я начал видеть рано, читать их мысль, угадывать слова. Противник хитростей, лукавства и обмана, чуждаюсь сплетен, как огня листва. Иметь друзей, конечно же, возможно. Но проще мне приобретать врагов. Понять меня снаружи невозможно. Для всех вокруг я мрачный острослов. Смотрю на мир нездешними глазами. Внутри меня живёт бессмертный Дух. Он действует, сверяясь с Небесами, то молча думает, то размышляет вслух. С какою целью он сюда явился? Чего желает? Почему не спит? Вочеловечился, и тайно мне открылся. И я не я. И кровь моя бурлит. Подобного в других не замечаю. Они же чуют, что-то здесь не так. Я редко на расспросы отвечаю, и слышу от людей: «Какой чудак!».
Я словно столп, невидимый, духовный, связавший землю с небом на Руси. Моя дорога – путь весьма не ровный, свернуть с неё, хоть, сколько ни проси, нельзя, недопустимо, невозможно. У каждого землянина свой крест. Вот почему мне горько и тревожно. Вот почему живу один, как перст.
Веленью Бога с детства я послушен. Ему я верю больше, чем себе. Я к радостям земным неравнодушен, но мало их в расписанной судьбе. Она, судьба, по дням и по минутам, сверкает на скрижалях бытия. Коль суждено мечту окутать путам, спасти мечту не сможет длань моя. Я не ропщу. Вселенские законы неведомы. Но как же любо жить! Не только смех приятен, но и стоны, когда душа решается любить!
Известны мне итоги тех сражений, что были раньше, там, на Небесах. Я помню много сильных потрясений, где в битве с Богом дьявол терпит крах. И вот мой Дух облёкся в оболочку. Он призван словно воин на войну. Как будто тело куплено в рассрочку и брошено в великую страну! То ль Дух во мне, то ль я в огромном Духе. Но мы едины, мы всегда – Одно. И голос мощный слышится не в ухе, а в сердце, что любви посвящено. Любви чудесной, сильной, бесконечной, какой на этом свете не сыскать! Любви волшебной, сказочной и вечной, которую в словах не описать!
Но этот жар, в моих бурлящий жилах, я тщательно скрываю от людей. Я побороть в себе его не в силах, ведь изначально он меня сильней. Иду по жизни, с Вечностью не споря, не зная, сколько боли впереди, в каких объёмах я познаю горе, и через что придётся мне пройти…».
Так Лермонтов писал перед рассветом,как юный офицер, не богослов, недавно став лейб-гвардии корнетом,
окончив школу русских юнкеров.

5

А день спустя, устав от размышлений, он рано лёг и тотчас же уснул. Сначала спал без явных сновидений, потом увидел деревянный стул. На нём сидела мать его Мария. Она смотрела молча на него. И вдруг сказала: «Впереди стихия, но ты не бойся, Миша, ничего!». Очнулся он и бросился к иконе, прильнул губами к образу Христа. «Я словно мчусь на раненом драконе, – сказал он тихо, – но ответь, куда?». Минут пятнадцать Михаил молился. Затем достал любимый свой альбом. Автограф матери! Он прослезился, склонившись над исписанным листом.
«Сегодня ночью ты мне снилась, мама! Давай же побеседуем сейчас! Я чувствую, что жизнь моя не драма, она трагедия! Мне дорог каждый час. Не зная ласки ни сестры, ни брата, я всё же вырос с ласковой душой. Но ты ни в чём, ни в чём не виновата, ни перед Богом, ни передо мной!
Мне только двадцать, это ведь так мало! Однако я достаточно суров. Пора ребячества навеки миновала,  я к испытаньям внутренне готов. Ты можешь мной, родимая, гордиться. Ведь я корнет Гусарского полка! В бою осталось только отличиться, хотя мой ум и нрав не для клинка.
Пишу поэмы и пишу картины. Мне живопись милее всех искусств. Леплю ещё из воска я  и глины, и в творчестве не экономлю чувств.
В далёком детстве ты мне песню пела, уже тогда хворая и скорбя. Как у младенца, вздрагивает тело, когда мотив пытаюсь вспомнить я! Мне часто снятся трепетные руки, и то, как я к тебе пугливо жмусь. О, как мне трудно быть с тобой в разлуке! И, кажется, на Бога я сержусь…
Зачем Он отнял у меня отраду? Зачем оставил в мире одного? Воздвиг неодолимую преграду пред  милым домом счастья моего?!
Мне бабушка наставник и родитель. С отцом же я жестоко разлучён. Одно спасение – Христос Спаситель, Его вниманьем я не обделён. Он Логос, Он Божественное Слово. К нему взываю, голову склонив. Туда, где всё торжественно и ново, спешу в надежде. Сердцем я ретив! Оно так сильно от восторга бьётся, когда внимает Лире золотой. И речь тогда потоком бурным льётся, как будто Вышний говорит со мной, читает свиток нежных песнопений, даёт советы, поясняя суть… И я порой, устав от вдохновений, не смею леность вздохом помянуть.
Ложатся строки резво на бумагу, и незачем их даже исправлять. Пишу ли повесть, сочиняю ль сагу, младую пылкость просто не унять! Да и зачем? Зачем мне притворяться, что я умом
похож на остальных? Зачем мне самого себя бояться, присматриваясь к облику других!? Не демон я, не ангел, я писатель, поэт, мыслитель, молодой певец. Горжусь уж тем, что я не обыватель, не числюсь также в обществе повес. Покойно спи, родившая такого! И я тебя ничем не огорчу. Привет тебе из моего земного приюта, мама! Я гашу свечу…».