Я говорю с тобою мама

Сегодня отметила свой оче¬редной день рождения. Теперь, мамочка, я на 10 лет старше тебя, той, которую проводила 33 года назад в последний путь. Вспом¬нилось, как отмечались дни рождения там, в той жизни, когда, нарядная, ты хлопотала у празд¬ничного стола. А за столом умещалось не менее полусотни при¬глашенных.
Здесь на моем дне рождения народу немного, самые близкие. Квартира съемная, небольшая. Стол удлиняю кухонным. Но за столом весело. Поем песни под гитару, шутим, смеемся... На какое-то время забываю, что я очень, очень немолода. А потом, когда гости расходятся, старость наваливается усталостью и бо¬лью. Я понимаю, что это есте¬ственно и с природой не поспо¬ришь, но...
Бессонными ночами я всегда возвращаюсь в прошлое, расска¬зываю тебе о своих небольших радостях и многочисленных, про¬блемах.
Почему-то отчетливо помню фотографию, на которой твоя мама и твой отец. К сожалению, я не смогла ее взять с собой. Ста¬рые фотографии вывозить не разрешали. Отец твой был очень  красивый. Он умер совсем моло¬дым, успев родить только тебя. Ты, мамочка, была похожа на него. Такая же стройная, даже в пожи¬лом возрасте, с тонкими черта¬ми лица, с глубокими ямочками на щеках.
Я не помню ту, первую квартиру, в которой мы поселились по приезде в Ленинград. Да и как я могла помнить, когда мне тогда едва исполнился годик? Потом мы переехали в большой семиэтажный дом на Петроград¬ской. Лифта не было. Квартира большая, коммунальная. Кроме нас – еще 7 съемщиков. Одна кухня, один туалет и свыше 40 жильцов.
Как ты умудрялась, мамочка, находить общий язык со всеми соседями. Иногда из длинного коридора или кухни раздавались, крики, ругань. Доходило до ру¬коприкладства. А к тебе обращались как к судье. И ты, глава единственной в квартире еврейской семьи, умела рассудить, дока¬зать, примирить. Какая же ты была добрая, умная, мудрая!
Нашей семье принадлежали две смежные комнаты. Первая - длинная, довольно узкая с белой изразцовой печкой. Вторая - ог¬ромная. Через несколько лет её разделили на две неполной перегородкой. Квартира была на втором этаже, и если первая ком¬ната была довольно теплая, под ней находилась столовая, то большую комнату мы называли холодильником: под нею были керосиновая лавка и парадный вход. И во второй комнате была печь, но утеплить эту огромную комнату было невозможно. Нуж¬ны были дрова, очень много дров. А достать их было тяжело. Зимой мы все ютились в первой малень¬кой комнатке.
Кухня была просторная: по стенам - кухонные столы. Ящики этих столов кишели тараканами. А вечером, включив свет на кух¬не, можно было увидеть спрыги¬вающих со столов крыс.
О холодильниках никто тогда и не слышал. Между рамами ку¬хонного окна стояли кастрюль¬ки, сковородки, мисочки с едой. Не было газа. Готовили на керо¬синках, примусах, керогазе.
Я помню, как в праздники или дни семейных торжеств по всей квартире разносился божественный запах пирогов, ватру¬шек, печенья. И была традиция: обойти и угостить всех соседей.
До сих пор не могу понять, как при отсутствии самых элемен¬тарных условий, ограниченных материальных возможностях люди умудрялись готовить так вкусно и так красиво. И еще, если в какой-либо семье случалось несчастье, все сочувствовали, помогали, чем могли.
Свадьбы справлялись в на¬шем "холодильнике" - самой боль¬шой комнате во всей квартире. — Нас, детей, в те годы было у  тебя трое – три кудрявых, очень хорошеньких девочки. Я - средняя. Разница между нами была примерно в 2 года.
Отца мы почти не видели. Он очень много работал, редко бывал в городе. И ты, мамочка, очень много работала. Фабрика, где ты трудилась мотористкой, находилась неда¬леко от дома. В обеденный пе¬рерыв ты прибегала домой, ра¬зогревала на керосинке очень скромный обед, кормила нас и уходила до позднего вечера. Иногда работала в ночную сме¬ну, и тогда на всю ночь мы оста¬вались одни. Как ты все успева¬ла: работала, готовила, обшива¬ла всю семью? По воскресениям водила нас в баню (ванны в квар¬тире не было). Надо было отсто¬ять несколько часов на лестни¬це в очереди, да еще найти силы, чтобы помыть нас и вымыться самой. Теперь понимаю, как тебе все это было нелегко. Но не по¬мню, чтобы ты была раздражена, чтобы наказывала нас, хотя, ду¬маю, иногда мы заслуживали это.
Я часто всматриваюсь в фо¬токарточку, где мы втроем, три твоих дочери. Одинаковые пла¬тьица в полоску, огромные бан¬ты в волосах. Помню, когда ты шла с нами по улицам, молодая и очень красивая, а рядом мы, встречные улыбались.
Доброй ты была не только в семье. В нашем доме почти по¬стоянно кто-нибудь гостил. Приходили друзья. Из Белоруссии приезжали родные, знакомые, родные знакомых, знакомые знакомых. Кто на день, кто на ночь, кто на неделю. Некоторые жили месяцами, пока не устраивались на работу и не получали место в общежитии. И еще: до 1936 года в нашей семье жил де¬душка. Он был совсем слепой.
И для всех у тебя, мамочка, находились добрые слова, улыб¬ка, тарелка супа, место, где мож¬но было переночевать и постель¬ное белье. А ведь стиральных машин не было. Не было и стиральных порошков. Стирали на кухне, в корыте, хозяйственным мылом. Воду грели на примусах, керосинках, иногда в ведрах бе¬лье кипятили. А потом тащили белье на чердак (это примерно высота 10-го этажа в современ¬ных домах) и там вывешивали его на просушку. Гладили белье утю¬гом с горячими углями или вали¬ком. И ты с этим всем справля¬лась одна. Мы ведь тогда были плохими помощниками, разве что подметали полы в комнатах, да мыли в тазиках посуду. Но жили мы в чистоте и уюте.
Ты, мамочка, рано вышла за¬муж. От женихов, наверное, от¬боя не было, но ты выбрала его, нашего отца. Он был ниже тебя ростом, черноволосый, светлог¬лазый. Обаятельная улыбка. Ба¬лагур. Очень нравился женщи¬нам и, догадываюсь, сам был к ним не равнодушен. Ты иногда узнавала о его увлечениях, но старалась скрыть ото всех и свою досаду, и ревность и слезы.
 Не знаю, был ли он истинно верующим, но в синагогу по субботам ходил. В доме имелись талит, тфилин, сидур. Иногда воскресения или праздничные дни он проводил дома. Любил выйти на кухню. Все сразу поворачивались спиной к керосинкам. На лицах - улыбки и ожидание какого-то интересно¬го представления. И оно, это представление, начиналось. Отец балагурил, рассказывал какие-то истории, по-моему, тут же придуманные. Хозяйки смея¬лись, угощали отца пирожками, тортиками, печеньем. А он сво¬им теплым бархатным голосом начинал напевать самые мод¬ные песни.
Отца арестовали на работе. В нашу квартиру пришли поздно вечером. Я была маленькой девочкой, но помню, мамочка, твое бледное лицо, дворника, стояще¬го в дверях и троих мужчин, вы¬ворачивающих ящики письмен¬ного стола. Ничего не нашли, но почему-то забрали наши семей¬ные серебряные ложки. Ты ни¬когда с нами не говорила о при¬чинах ареста отца. Но я, повзрос¬лев, предполагаю, что отец пел песни с крамольными допевками не только на нашей комму¬нальной кухне, но и в кругу дру¬зей, среди которых были и те, которые только числились в дру¬зьях. А год этот был страшный, год репрессий после убийства С.М.Кирова.
Отец получил срок, и его от¬правили куда-то на крайний Се¬вер. Как же ты мамочка любила своего мужа, если решилась на¬вестить его, захватив нас, мало¬летних детей!
Я смутно помню эту поездку. Помню, что она была долгой, с; пересадками. И последний вид транспорта - дрезина. Вез нас на  ней бородатый мужик, а вокруг только угрюмый лес да болота.
Поселились мы в какой-то де¬ревушке, недалеко от лагеря. Думаю, отец и здесь сумел заслужить симпатию, и расположить к себе лагерное начальство, потому что иногда верхом на лоша¬ди он навещал нас. Маленькая комнатка была обклеена газета¬ми. Часто за газетами по стенам бегали крысы. Отец бросал по¬лено, и крыса с визгом падала вниз.
В лагере был клуб. Не знаю, чья это была идея, не помню, кто готовил нас к выступлению. Но помню, как под музыку маршем мы, три нарядные девочки, выхо¬дили на сцену. Танцевали, читали что-то рифмованное, пели. За¬помнились лишь такие ,строчки: «...что мы умеем производство всё поднять И правонарушителей в момент перековать.» Освободили отца досрочно. В январе 1941-го ты, мамочка, ро¬дила долгожданного сына. А по¬том началась война. Отец ушел на фронт. Ты решила не эвакуиро¬ваться ; на руках грудной ребе¬нок, муж на Ленинградском фрон¬те, даже иногда заезжал домой. Ты рассуждала как многие: война долго не протянется. Пережили финскую, переживем и эту. Но отца перевели на другой участок, а в Ленинграде началась блокада. Я сейчас не буду вспоминать эти страшные дни и ночи. Но мы, все четверо, обязаны своей жиз¬нью тебе. Все, что было в доме ценного, ты выменяла на хлеб. Ты, такая добросердечная, в эти годы стала непреклонной, разделив хлеб на 3 части и, несмотря на наши мольбы и слезы, выдавала наши кусочки 3 раза в день.
В 46-м вернулся с фронта отец. Конечно, лагерь, война сказались на его здоровье: два раза перенес инфаркт. И опять ты, мамочка, была рядом с ним. Пережила ты своего любимого мужа лишь на 4 года. К сожале¬нию, вы похоронены на разных кладбищах: он – на еврейском, подхоронен к своему отцу,  ты на другом кладбище. К тебе 4 ,года назад подхоронена твоя младшая дочь Верочка.
Вот уже двенадцатый год я живу на исторической Родине.
Мужа, твоего любимого зятя, похоронила 16 лет назад. Со мной живёт наш сын – твой внук. А всего у тебя, мамочка, на сегодняшний день 2 внука, 2 внучки, 5 правнуков, 1 правнучка и праправнучка. Славное потомство!
Я стараюсь подражать тебе. Помогаю бывшим ленинградским блокадникам, всем, кто нуждается в моей поддержке.
Недавно мой сын участвовал телевизионной интеллектуальной игре. Сыграл удачно. Жалко, что ты не видела и не слышала его. Ты бы гордилась может быть, ты и видела и видела и слышала? Кто знает?..