Керчь. Никий и Максимион

Полез в карту – посмотреть кое-что надо было, нечаянно воткнулся взглядом в слово Керчь. И, словно, жаром крымским пахнУло,  соленым йодистым воздухом потянуло от моря…
Как давно я там был. Забылось все, остались какие-то разрозненные воспоминания.  Разве только одно запомнилось четко, уж не знаю с чего так?
На видном месте, на фоне моря, стоит серовато-розовый храм непривычных для глаза приземисто – округлых контуров. Тысячу лет, с краткими перерывами, когда очередные исламские фанатики вырезали клир и продавали в рабство паству, возносились в этом храме молебны Иисусу. Не знаю, что сейчас в этом храме. Хорошо, если, снова он действует, и люди ходят туда молиться. А в то время, тщательно восстановленный, был он музеем, самым, наверное, грустным музеем, в котором мне довелось побывать.
У входа висела табличка, что это – музей древнегреческих надписей, а на самом деле собраны в прохладном сумеречном зале погребальные доски с античного кладбища с краткими эпитафиями.
Эпитафии? Античные? Да это же очень интересно, подумал я тогда, входя под своды. По крайней мере две я запомнил с давних лет и накрепко. Одна – пессимистическая. Названо имя какого-то древнего то ли грека, то ли римлянина, и сказано про него главное. Вот что: «Не был. Был. Никогда больше не будет»
А другая – оптимистическая. Это надпись на кенотафе*, символической могиле утонувшего морехода:
«Мимо могилы моей в море иди без опаски.
Я утонул. Но другой – благополучно доплыл».
Ну, разве это не напутствие каждому из нас?
Но ничего столь же поучительного в этом музее меня не ожидало. Пантикапей (Рыбный путь, так назывался в древности этот город) был в те века страшным захолустьем, самой дальней окраиной цивилизации. Тамошние жители, не мудрствуя лукаво, хоронили друг друга под стандартными плитами известняка с краткой надписью: имя покойного и ритуальное слово : прощай. Вот и выставлены были в музее эти посеревшие от времени, изъеденные веками, как сахар водой, каменные дощечки. Такой-то, прощай! И такой-то, прощай. И такой-то еще, тоже прощай. Изредка какое-то изображение: античный сосуд или орнамент из вьющихся побегов. Или другая плита – две фигуры юношей, держащихся за руки. И надпись: «Никий и Максимион, прощайте» Несколько рядов прошел – все одно и то же. Не музей, а склад какой-то. А ну его! Скорее прочь, скорее на свет, в свое время, скорее на солнце, скорее…
Вышел, уехал, забыл.
Да нет, как ни странно, не забыл, а запомнил.
Никий и Максимион.
Какая-то странная с ними связана несправедливость: миллиарды людей ушли в ничто и ничего после себя не оставили.. А здесь, ничем не примечательная парочка поминается каждым, кто заплатил музейный полтинник. Хотя долгая очередь пришедших туда откуда нет возврата, заткнула их давно уже в самые дальние недра небытия, но и туда, поверх сонмищ теней, доносится отсюда, от нас, из жизни это самое, прочитанное на плите: прощайте, прощайте, прощайте….
Грустная тема, а что поделать? Смерть, это тоже часть жизни.
В античную пору древние мудрецы, желая испытать дуг друга, задавали порой каверзный вопрос: кого больше живых или мертвых? Ой, каким должен молодым был быть мир, если самые умные головы не могли рассудить однозначно!
Но для нашей поры давний вопрос этот можно модифицировать: кого больше умерших или еще не рожденных? Как вы думаете?
Какое мне дело было до этих Никия с Максимионом? Какое вам? Почему же никак не выходили они из моей памяти?
Может быть, все дело в том, что их двое? Как это получилось, что умерли они вместе, что вместе и похоронены? Наверное, потому, что были они, наверное, друзьями «не разлей вода»?
Да, наверное, такими они и были. Жили по соседству, на узкой улочке, поднимающейся вверх по склону горы Митридат. Дом родителей Максимиона был повыше, и сам Максимион был повыше Никия, но верховодил меж ними всегда Никий – светлый мальчик, так говорили про него соседи. И были они уже подростками, уже не бегали босиком, а носили сандалии, как у взрослых, и с нетерпением ждали, когда покажется и закурчавится пушок на верхней губе.
И однажды летним днем шли они по тропинке к городу от старой пристани, оживленно переговариваясь. Удивительное дело с ними случилось: только что они купались в море, Максимион нырнул поглубже и вдруг увидел: на песчаном дне, на глубине, возле громадного камня, лежали рядком продолговатые амфоры. Не иначе, как в древние какие-то годы, может, и сто, и двести лет назад, разбилось об этот камень судно, и остался на дне груз. Что может быть в этих амфорах?
Зерно? Вино? Оливковое масло? Как извлечь их на поверхность?
И вот спешат они домой, за бурдюками из овечьих шкур, чтобы удержаться на воде, да за крепкими веревками, чтобы вытащить находку на поверхность. Идут себе по тропинке, мимо плотной стены зарослей, листья все серые от мелкой пыли, идут спорым шагом, болтая, а из-за поворота навстречу им доносится цок-цок-цок, да звяк-звяк-звяк. И вот выезжает верхом на гнедой лошадке какой-то местный сатрап, воевода при полном боевом вооружении, весь в бубенчиках. И неизвестно, то ли ребята дорогу ему вовремя не уступили, то ли не поприветствовали, то ли выкрикнули дуэтом древнюю какую-то дразнилку – только он взял да и убил обоих.
Никий и Максимион, прощайте.
Плакали по ним родители, убивались и похоронили в одной могиле, как вместе смерть они приняли, в знак негодования. А что они могли, бедняги, еще сделать?
Не были. Были. Не будут никогда больше.
А не встреть их тогда тот солдафон античный, долгую жизнь бы они прожили.
Достали бы они те амфоры, вскрыли, и оказались бы в них накрепко запечатанные древние рукописи, мудрые трактаты, которые отправил к себе на родину какой-либо великий философ. Разбирая расплывшиеся строчки трактатов, Никий решил бы посвятить себя науке. И был бы у него наставником какой-либо умнейший человек… Но Никий из Пантикапея, Никий Светлосердный (может быть так бы его прозвали земляки?) вскоре превзошел бы своего наставника. Он оставил бы двадцать шесть книг сочинений, из которых семнадцать погибли бы еще в древности. Но прочие, нечаянно обнаружили бы в пятнадцатом веке в одном из афонских монастырей. Его сочинения перевели бы на латынь, а уже в 1809 году сочинения его появились бы в русском переводе. А когда в 1848 году Достоевский по дороге в ссылку встретился бы с женами декабристов, то именно эту книгу они ему бы и подарили. А Толстой включил бы фрагменты Никия в свой «Круг чтения». А уже в двадцатом веке вышло бы тщательно прокомментированное издание творений Никия в серии «Памятники мировой философской мысли».
Что же до Максимиона, что поделаешь, одолела бы его зависть к другу, уехал бы он куда-нибудь далеко, может и к Аристотелю, рассчитывая продолжить обучение…
Но вместо того попал бы он в войско Александра Македонского и проделал бы с ним все славные его походы. Был бы он храбрым воином, но более среди соратников своих был бы известен, как неукротимый похотливец.
Вступая в очередную страну, он писал бы на кожаной подкладке своего гребенчатого шлема, древнегреческими буквами слова местного языка, обращенное к женщинам требование немедленно ему отдаться. Все в новые и новые дома врывался бы он, выкрикивая эти слова с ужасающим акцентом, могучий, как лев, плодущий, как кролик. А следом бы за огненным путем армии Александра всходила бы буйная поросль разноязыких максимионят. Многие из них унаследовали бы склонности безвестного папаши к странствиям, сражениям и женолюбию, и таким образом гены его расползлись бы по всему лику земному. Один из его потомков захватил бы в свой час трон Согдианы, дав начало целой династии, другой стал бы первым президентом Малайзии. И до сегодняшних дней бы дошли его отпрыски в числе многих народов, населяющих южные государства.

Когда в апреле 1944 года советские войска освободили, наконец, Керчь от фашистов, в разрушенном, опустошенном городе их встретило всего тридцать жителей. И не было среди них ни одного потомка ни Никия, ни Максимиона. А то ведь могли бы и быть…

Но – цок-цок-цок да звяк-звяк-звяк…Никий и Максимион, прощайте.

Однако закончить эту сослагательную историю я все-таки хочу вот таким вопросом. Что же сделали они, и что же сделали мы такого, чтобы двое этих древних крымских мальчиков, вот уже две тысячи лет должны – НАС – ПРОЩАТЬ?
                * * *

* Кенотаф – (от греческого kenotapxion, буквально – пустая могила) могила не содержащая погребения. Создавались в Др. Египте, Греции, Риме, Ср. Азии и др. в случаях, когда умершего (на чужбине) нельзя было похоронить. («Советский энциклопедический словарь»)