Мне, пожалуйста, чудо

В этот день Соловьев ушел с работы на полчаса позже, чем обычно. Он был раздражен так, что щетина на его лице стояла дыбом, волосы были взъерошены, и на расстоянии двух шагов он напоминал сумасшедшего дикобраза. Услышав, как дверь здания, в котором находился офис, жалобно скрипнула, а потом с грохотом закрылась, Соловьев прошипел себе под нос:

- Черт! Что за жизнь… 

И, горько вздохнув, направился к метро…

За полтора года работы Соловьев ни разу не задерживался в офисе дольше, чем на десять минут. Да, и кстати, на работу он вовремя не пришел ни разу, опаздывал каждый день в среднем на полчаса. Он считал, что работа должна доставлять удовольствие, а ранние вставания по утрам с удовольствием у него ну никак не ассоциировались. Начальник у Соловьева был очень добрый, он ни разу не сказал ни слова по поводу опозданий сотрудника. Вечно опаздывающий Соловьев этим пользовался, но нахалом вовсе не был.

Каждое утро на работу он не шел, а бежал, и бежал не трусцой, а несся как ужаленная размахом шпор лошадь, устраняя любое препятствие на своем пути – будь то двухметровый верзила с размахом плеч как у немытого африканского орангутанга, неизменно дымивший на ходу дешевой сигаретой; или хрупкая старушенция, ежедневно в одно  и то же время тащившаяся не понятно с какой целью в сторону метро, нагруженная, как муравей, непосильной ношей - клетчатой тележкой. 

Соловьеву было искренне стыдно опаздывать. Чувство стыда заставляло его бежать быстрее, пропуская мимо ушей язвительные высказывания пешеходов. Выходя на финишную прямую (в момент, когда парадный вход в офис уже виднелся на горизонте), Соловьев замедлял шаг и напускал на себя маску степенности и серьезности, вспоминая, что он все-таки взрослыйчеловек, и что, как и босс, он может иногда «задерживаться». Конечно, он знал, что это самое «иногда» в его случае никакое не «иногда», а самое, что ни наесть постояннейшее «постоянно». Но защитные психологические механизмы каждое утро на финишной прямой подсовывали ему именно «иногда». В кабинет он врывался, сверкая сползающими по лицу каплями пота, подобными тем, которые появляются на прозрачном стеклянном стакане, в который пару минут назад налили ледяной воды.

Этот денек выдался не из лучших.
Накануне целый день небесная канцелярия напускалана землю дождь, сегодня же хорошенько подморозило, и улицы покрылись тоненькой, но очень коварной глазурью льда. Покидая двор здания офиса, Соловьев увидел знакомую дворничиху, пробурчал ей «здрасте» и подумал о том, что фиолетовые волосы – это ужасно безвкусно, да и к тому же, безжалостно по отношению кокружающим, потому что этот мертвецкий цвет добавляет ощущения безысходности в отвратительный и без того день, да и к тому же, превращает женщину в эдакую морскую водоросль, пассивно болтающуюся в тусклом свете лучей...

Задумавшись о фиолетовых волосах и прокручивая одну и ту же мысль в сознании много раз, Соловьев и не заметил, как подошел к перекрестку. Снег тут давно не убирали, с обеих сторон дороги наросли сугробы, после вчерашнего дождя они стали опасно скользкими. Соловьеву, чтобы перейти на противоположную сторону дороги пришлось бы преодолеть целых две линии сугробов. Застряв в череде размышлений о фиолетовых волосах, он не заметил препятствия, неудачно поставил ногу… и с мгновенно искривившимся лицом грохнулся всем своим грузным телом на обледенелый сугроб. Несколько десятков сантиметров он проехал по сугробу и оказался сидящим на мокром противном асфальте. Моментально он почувствовал, как джинсы с жадностью всасывают отвратительную жижу, состоящуюиз грязи и реагентов. «Ядрёёёна матрёёёна», - промямлил Соловьев, поднимая голову к небу так, будто эта самая Матрёна жила на облаке.
Несколько секунд он сидел, задрав голову, ловя ресницами снежинки и думая о том, что спасать мокрую задницу уже бесполезно. Неизбежность брезгливых взглядов пассажиров в метро, где милый женский голос просит заявлять обо всех пассажирах «в пачкающей одежде» в милицию, пугала его.

Он был зол. Зол до безумия!!!

Он злился еще и потому, что не успел сегодня пообедать. А для Соловьева столовая была местом куда более значимым, чем Красная площадь для среднестатистического москвича (тех, кто «понаехал», Соловьев москвичами не считал, да и с категорией «человек» они в его сознании никак связаны не были), чем мавзолей для коммунистов (коммунистов он ненавидел до звона в ушах), чем синагога для еврея (против евреев ничего не имел). И дело было совсем не в еде, а… в поварихе Верочке.

Эта история похожа на миллионы других. С Верочкойу Соловьева ничего не было, он заигрывал с ней, она отвечала на его шутки искренним, раскатистым смехом. Он очень сильно ее стеснялся, неведомые колеса пробуксовывали, и дальше флирта дело не шло.

И вот, сегодня у Соловьева был день рождения (часы жизни пробили тридцать один), и он твердо решил, что пригласит Верочку в кафе после работы.

То, что все его планы летят к чертям, он понял в первые десять минут рабочего дня: коллеги заявили, что в обед они накроют в кабинете стол, чтобы поздравить именинника. Так решил шеф, а решение шефа – закон (много лет в офисе на все дни рождения покупают исключительно торты «медовики», потому что так когда-то решил шеф, а все, в свою очередь, решили,что «медовик» - любимый торт шефа). «Сдались мне эти отмечания, как депилятор сибирскому медведю в пятидесятиградусный мороз», - подумал Соловьев, выслушав предложение коллег и ощутив, как смертельно безысходна ситуация.

В этот день Верочку он так и не встретил. С обедаи до конца рабочего дня тянулось бесконечное, как казалось ему в тот момент, отмечание. Впрочем, Соловьева устраивало то, что сегодня будет еще один день, проведенный в привычной скорлупе – не придется нервничать, совершать что-то необычное, ждать ответа… Проще уж катиться по инерции.

Просидев несколько секунд в отвратительной жиже напешеходном переходе, Соловьев все-таки нашел в себе силы, чтобы встать ипродолжить движение.

Каждый день после работы Соловьев заходил впалатку около метро и покупал «Чудо». Чудом назывались пряники с малиновой начинкой, ничего особенного в «Чуде» не было. Соловьев обожал их, но вовсе не за вкус (хотя был ужасным сладкоежкой), а,будучи филологом, он обожал сам вопрос:

- Мне, пожалуйста, «Чудо». 

Эти три слова дарили ему какое-то особенно настроение, он смаковал, произнося их, и сразу же настраивался на позитивную волну, и чудеса, действительно, иногда случались. Все было так, пока однажды вместо русской миловидной женщины в палатку не пришла работать смуглая отвратительная узбечка. Заказывая «Чудо», Соловьев старался не смотреть на руки, которые ему это «Чудо» несли. Они были ему отвратительны. Искренне отвратительны. До омерзения. Он с удовольствием покупал бы пряники где-нибудь в другом месте, но выбора не было – палатка у метро была единственной.

Сегодня он, как всегда, пошел за «Чудом». Глядя всторону сунул в окно палатки сто рублей, заказал пряники и апельсиновый сок. Обычно смуглые грязноватые руки сразу же выдавали то, чего он требовал. Сегодня руки забрали деньги, но ничего не выдали. Соловьев так и стоял некоторое время, глядя в сторону. Потом происходящее показалось ему странным, он нагнулся и вопросительно просунул круглое лицо в окно киоска: никого не увидел. Накопленная за день желчь моментально зашипела и выплеснулась наружу. Он просунулголову еще глубже и крикнул:

- Дамочка, вы меня не поняли? 

Узбечки в поле зрения Соловьева не было, ответа не последовало. Соловьев закипал, топчась на месте, чувствуя брезгливые, направленные в сторону его грязных штанов взгляды прохожих.

- Что за черт? Я опаздываю, - закипая все сильнее, соврал он.

Узбечка вылезла откуда-то снизу и сбоку, Соловьев выпрямился в ожидании. Руки протянули ему сок – персиковый сок и…вафли. Раздражению Соловьева не было предела! Пюреобразный персиковый сок неизменно вызывал у него чувство тошноты, а заграничные вафли - никакое не "Чудо"! Ненависть ко всему миру кипела в нем, как кипит забытый на плите суп, пеной вырывающийся наружу, заполняющий собой все пространство вокруг. Вдобавок ко всему смуглые руки с толстыми пальцами и коротко остриженными ногтями небрежно кинули пять рублей сдачи.

- А где еще полтинник, чурка? – заорал он, - утебя совесть, вообще, есть? Какого хрена ты сюда приехала работать, если совестиу тебя нет? У нас и без тебя таких хватает! Сволочей везде полно!

Он нагнулся, схватил вафли и сок и по очереди запустил ими в продавщицу. Вафли попали ей в грудь и отлетели рикошетом на пол, а вот соком он прицелился как следует и попал узбечке в лицо.

- Чтоб ты сдохла, зараза, и все твои дети… Куда ни пойди – всюду сидят эти, - прокричал он, обращаясь уже к толпе, тыкая пальцем ввитрину. - Сволочь, с-с-с-сука!

Он нагнулся, чтобы посмотреть «этой гадине» вглаза. Узбечка плакала, закрыв лицо руками. Соловьев мгновенно остыл, и чувствовины окатило его с  ног до головы.

- Простите, пожалуйста… Простите! - начал униженно оправдываться он. - Я не хотел, я не… Ах черт,… Просто я просил «Чудо» и апельсиновый сок, а вы мне что дали? 

Узбечка быстро вытерла слезы, села на стул возле кассы, провела рукой по лбу, дыхание ее все еще было прерывистым, но ее силы воли было достаточно, чтобы преодолеть этот всплеск отчаяния. В это время упалатки начала скапливаться очередь, стоящие за Соловьевым недовольно цыкали.

- Простите, - умолял Соловьев, - у меня сегодня День рождения, а катится все к чертям. Все к чертям в жизни катится… А у вас точто случилось?

- У меня,…у меня… - всхлипывая, пыталась сказать что-то, узбечка; Соловьев просунулся глубже в окошко киоска, чтобы расслышать то, что она говорит, - извините, мне дочка позвонила, я не могла не ответить… я внука жду…, - продолжала она с акцентом, - и он сегодня первый раз зашевелился. Она позвонила, сказала, а я …а я вся там. И не могу ни о чем думать.

Узбечка встала, принесла пряники «Чудо» и апельсиновыйсок:

- Вы мне сколько дали? 

- Сто, - пробормотал Соловьев.

Он взял сдачу, повернулся, отошел на несколько шагов от палатки и замер. Он стоял и смотрел на двери метро, поглощающие серую, безликую толпу. Он мечтал о сыне, мечтал уже много лет, но не клеилось никак, не получалось. Жизнь была похожа на пустынную горную тропу, по которой он обречен шагать в одиночку – то вверх карабкаться, то лететь вниз по наклонной, но все один. 

«А у этой женщины будет внук… Пищащий, толстый карапуз, - думал он, - а она работает в этой грязной, тесной палатке. Но ей это, в общем-то, все равно. Она знает, что где-то там есть счастье. Ее счастье. Даже эта чурка... - Соловьев на секунду задумался, - эта женщина может быть счастливой. И все-таки не важно, какой ты национальности, счастье для всех одинаковое».

Эта простая мысль посетила его впервые в жизни. От осознания чего-то нового, до этого момента неведомого у Соловьева бегали по коже мурашки. Он представил, как узбечка держит в своих больших, некрасивых руках смуглого от рождения внука с черными волосами и сияющими карими глазами и улыбается, восхищаясь жизнью. Он и не заметил, как первый раз за весь день искренне улыбнулся: в этот момент он пообещал себе, что с завтрашнего дня – первого дня нового года его жизни – все будет по-другому. И зашел вметро, держа в руках «Чудо» и апельсиновый сок.

Спустя несколько месяцев, забежав после работы по привычке в палатку за пряниками и поинтересовавшись у узбечки, как дела, Соловьев направился в цветочный магазин. Он купил огромный букет хризантем и понесся обратно к палатке - у узбечки сегодня родился внук.

- Представляешь, родился! Весит почти шесть кило, - восхищенно кричал Соловьев в трубку мобильного телефона, - шесть кило! Верка, разве не чудо?

- Конечно! Конечно, чудо, - радостно лепетала Верка, дожидавшаяся Соловьева дома.

2010 г.