Василь Загуменик. Глава 4

Стол уже ломился от яств – только садись и поглощай за обе щеки всевозможные произведения кулинарного искусства. Хозяйка постаралась на славу. Заказ на обеспечение вечеринки всем необходимым она получила от Кувалдина ещё позавчера. В детали меню он не вникал, дал общую установку: «Народу наберётся не много, четверо, не считая, конечно, тебя и меня. Будет одна важная птица, ради которой вся эта помпа. Делай по высшему разряду. Средств не жалей, главное – чтоб у  „птицы“ слюнки потекли и глазёнки на лоб полезли – от изумления». Последнее  предложение можно было бы и не говорить, Ольга и без того знала, что такое высший разряд – не впервой.


Для Кувалдина изобилие стола было своеобразной дипломатической уловкой. По его расчётам, всякий новый гость должен проникнуться мыслью, что раз хозяин располагает возможностями накрывать такие грандиозные столы, то наверняка облечён властью – а иначе где бы ему взять деньги. Давно известно, что деньги – это власть, а власть – это деньги. А уж о какой власти идёт речь, пускай гость думает сам – не маленький! Главное – чтобы смотрел ему в рот, слушался и повиновался, как привыкли у нас слушаться и повиноваться любой власти. Кроме того, в гостя должна вселиться элементарная зависть: «Устроиться бы самому как устроился хозяин – и ничего больше не надо. Умеют же люди жить! И как это у них получается?!»


Кувалдин ввёл Надю и Василя в залу, усадил на диван, а сам пошёл на кухню  дать распоряжения Ольге. Потом вернулся и сказал:
– Девственность стола пока нарушать не будем, сейчас подойдут ещё двое, с минуты на минуту.
Оказывается, с полчаса тому назад эти двое уже приходили. Они появились, как и было назначено, ровно в восемь, но,  узнав, что Кувалдина ещё нет, тут же ретировались. При том порядке, который был заведен в доме, хозяйка никак  не могла предложить им войти, посидеть, подождать. Да они и сами не посмели бы впереться  в жилище патрона в его отсутствие.


Эти двое подошли минут через пять – не иначе, как и не уходили вовсе, а ждали возвращения хозяина где-то в краснотале, держа подходы к дому  в поле зрения. Один из них выглядел лет на шестьдесят, и звали его Семён Семёнович Ротор, заглазно его все называли Клитор. Другой был какого-то неопределённого возраста – с равным успехом ему можно было дать и тридцать лет и все пятьдесят. И фамилия у него была какая-то смешная – Лапоног.

 
Перезнакомились и сели за стол. Мужчина неопределённого возраста – Виля – без видимых предпосылок взял на себя функцию тамады.  Кувалдин воспринял это вполне естественно, из чего Василь заключил, что Лапоног тут – свой человек, и не последняя спица в колеснице. «Ну, прямо как Лёва Задов при батьке Махно, – подумал он не то с оттенком зависти не то с оттенком  ревности, – а я и знать не знал, что у Димитрия есть правая рука, надо же!»


Лапоног умел все бутылки откупоривать с треском, даже если и нечему было трещать, а рюмки наполнял, переливая через край, что по тем нравам считалось признаком достатка в доме – не дрожать над каждой каплей. Провозглашая длинные тосты, пересыпал их шутками-прибаутками. Речёвки сдабривал возгласами и междометиями – типа чики-пуки, тыры-пыры, ё-моё, ое, спок, чпок и др. Злоупотреблял выражением «старая пробл-дь», даже по отношению к мужчинам, но в глаза высказывал его редко, в основном – за глаза, чтобы не обидеть человека. Такие говоруны-балагуры могут любому задурить голову. Задурил он голову и Василю – вскоре после начала вечеринки они уже были друзья до гроба, пили на брудершафт, клялись в вечной любви, строили планы на будущее, о чём-то между собой шептались и перемигивались – можно было подумать, что не иначе как собирались «по бабам».

 
Уже за полночь Виля увлёк новоиспечённого друга в отдельную комнату и после небольшого вступления недвусмысленно дал понять ему, зачем он, собственно,  приглашён в их компанию. Несмотря на пьяное благодушие,  от всего услышанного и увиденного глаза Василя  полезли на лоб. А начал Виля вполне прозаично.
– Ну, что скажешь? Нравится, как живёт наш общий знакомый? – спросил он.
– Ты имеешь в виду Диму? – уточнил Василь.
– А кого же ещё?
– Хм, знакомый… Мне кажется, он тебе не просто знакомый, а более чем…
– Ну, это уже другой вопрос, – суетливо прервал Виля, – я говорю про то, как он устроился.   Какая атмосфера! Какая хаза (хата)! Какой приём!
– Всё отлично, лучше  не придумать: приём – королевский, атмосфера – тёплая, что и говорить! Хаза – только мечтать можно! После моего гадюшника – вообще дворцом кажется…
– Хотел бы так жить?
– Ещё бы! – Василь мечтательно подкатил глазки. – И жратвы навалом, и пойла всякого… И подадут тебе и уберут… И в постель уложат… Кто бы не хотел?!


И хоть Василь выражал неподдельное восхищение и домом, и хозяином, и вечеринкой, чувствовалось, что он чего-то недоговаривает. Виля, прожжённый интриган, уловил это.
– Я рад, что тебе нравится, – осклабился он во всё лицо. – Искренний человек на белое не скажет чёрное. Иного я и не ожидал…
– Так почему спрашиваешь, если не ожидал?
Лапоног как-то особенно доверительно взял собеседника за лацкан пиджака, запустил ему в зрачки свой взгляд, как будто в душу залез, и с укоризной сказал:
– А спрашиваю потому, Вася, что есть у тебя какое-то «но», я же вижу, что есть. Недоговариваешь что-то, скрываешь. От кого скрываешь? От меня? Обидно. Мы же вроде как побратались...


Василь и не собирался скрывать. Он без нажима и уговоров всё выложил начистоту. «Раз такое дело – пожалуйста!» – обозначилось на всей его фигуре.
– А «но» заключается в том, Виля, что скучно. Зелёная тоска. Сонное царство какое-то. Ну ладно, попили-поели, а дальше что? – Василь прикурил папиросу, сделал глубокую затяжку, развёл руками: – Где женщины, соль земли? Ольга, понятно, не в счёт. Да и стара она. На всё про всё – одна Надя. Правда, Надя десятерых стоит, а толку в том?! И есть она, и нет её – сидит, как какая-нибудь школьница на облучке, словно бы с боку припёку, не поймёшь, кому и принадлежит сие сокровище. Настоящее испытание: когда и око видит, и про зуб не скажешь, что неймёт, а ничего поделать нельзя. Ну, прямо хоть бери да и дрочи где-нибудь в тёмном углу, честное слово. Я, конечно, не в претензии – смешно! Но ты спросил  про моё «но» – я ответил.


Виля понял, что собеседник дошёл до кондиции и теперь ему можно говорить всё и без всяких обиняков. Причём говорить так, чтобы не вспугнуть, а то вырвется, убежит, и не догонишь.
– Да кому ж она принадлежит, эта скромница Надя! – тебе и принадлежит, дурило. Неужели до сих пор не догадался? – недоумённо надломил свои жидкие брови Виля. – Так что тёмный угол искать не надо. И дрочить не надо.
Василь криво ухмыльнулся  и пыхнул в потолок дымом.
– Шутки всё шутишь, шутник самоучка…


Ни слова не говоря, Виля полез во внутренний карман пиджака,  вытащил стопку фотографий и  сунул их Василю в ладонь. Тот посмотрел – и пришёл в крайнее изумление: на них была запечатлена Надя с каким-то молодым фраером, оба – в чём мать родила.  Но главное – не в наготе, главное –  «в процессе». Причём позы – самые что ни на есть вычурные.
Не дав опомниться, Виля пошёл ва-банк:
– Нам нужен мужчина с хорошей фактурой. Был у нас тут один, Виктор – ты как раз держишь его в руках – да сплыл. Нет больше... Она, Надя, как видишь, есть, а его нет. Эти фотокарточки в своё время разошлись таким большим тиражом, что их уже никто не берёт. Произошло насыщение рынка сбыта. Народ жаждет новизны, а новые композиции делать не с кем. Мы предлагаем тебе.


– Что?! – возмутился Василь, всплеснув от неожиданности руками. – Ну-ка повтори, не ослышался ли я?
– Нет, Вася, не ослышался. Всё правильно, мы предлагаем… А почему это так тебя покорёжило? Странно! Дергаешься как припадочный.
– Ты ещё спрашиваешь, почему покорёжило! А умнее ничего нельзя было придумать? Они, видите ли, предлагают! Да за кого вы меня держите! Вам надо – вы и позируйте…

 
Нет смысла излагать дальнейшие препирательства между разгорячившимися «побратимами» – это было бы равносильно переливанию из пустого в порожнее – важно, что препирательства дали плоды.
– А куда Виктор делся? –  наконец-то более или менее спокойно  спросил Василь.
– Правильный вопрос, я его ждал, но ответить не могу – не знаю.
– Как так! А кто ж знает? Такой ценный сотрудник… – Василь не договорил: ехидно-иронический тон не понравился Лапоногу, и тот прервал его.
– Вася, давай  без хохм и подначек? Договорились? Ценю, конечно, твой юмор и сам не прочь пошутить, но, как говорится, не место и не время. Разговор-то серьёзный: да – да, нет – нет. И лучше – да, чем нет! Так что шутки шутками, а хвост – набок. И вообще, не задавай лишних вопросов – здесь этого не любят. – После нескольких секунд молчания клацнул языком и ностальгически добавил: – А Виктор, если хочешь знать, был хлопец что надо, так что нечего над ним смеяться. Он даже вратешник* нам делал, привёл как-то своих друзей – и делал…

 
Василь хотел, было, уточнить, где это «здесь»? И кто они, которые «этого не любят»? Да и что такое «вратешник» не мешало бы прояснить.  Но опять-таки сплошные вопросы. А Виля вопросы запретил. Поэтому Василь  не стал ничего уточнять, жестом изобразил «ладно, молчу» и снова погрузился в созерцание фотографий, медленно перебирая одну за другой. Он впервые видел такое, хоть сам вытворял с женщинами и не такое. Но он – это он, а тут... Неудобно как-то, подло, гадко – будто в замочную скважину подглядываешь.

 
Тем не менее,  противно ему не стало. Более того, он поймал себя на мысли: «А неплохо бы оказаться на месте этого самого Виктора». Приятное чувство разлилось по животу и бёдрам и вызвало характерную спазму над лоном. Прокатилась волна крупного шевеления, а тело непроизвольно выгнулось в «потягушеньках». Громко сглотнув слюну, Василь произнёс с восхищением:
– А и ловко ж у него, гада, получается – ишь, даёт стране угля! Красиво изогнулся, ничего не скажешь! А Надя-то, Надя! Никогда бы не подумал. Как хлеб – так вилкой, а как х-й – так руками…


От шефа Виля знал, что у Василя очень удачная анатомия гениталий. Кувалдин рассказывал ему, как сразу  взял это на заметку, столкнувшись с Василём в больничном душе. Занимаясь изготовлением скабрёзных фотографий, Кувалдин как раз искал такой типаж. Кто причастен к подобному делу, хорошо знает, какая это трудная задача – найти нужный типаж. Мало того, что найти – надо не упустить его. Это равносильно тому, что найти чёрную кошку в тёмной комнате, а потом ещё и погладить её – чтоб не царапнула, и приручить – чтоб не убежала.  Кувалдину повезло – он нашёл.  Боясь потерять, приблизил «кошку» впритык к себе и стал ждать часа.


И вот час пробил. Поручая Виле вербовку Василя на роль фотомодели, шеф строго-настрого предупредил: «Смотри, чтоб не сорвался с крючка, а то нам вовек не найти другой такой экземпляр. Отвечаешь головой».


Василь колебался. В какой-то момент показалось, что он сейчас откажется от предложения, встанет и уйдёт – и всё рухнет. Чтоб этого не произошло, Виля вынул и положил на стол несколько крупных купюр – он-то хорошо знал магическую силу денег.
– Это аванс, – коротко бросил пройдоха, небрежно застёгивая набитый деньгами кошелёк.
Василь сидел и курил, не говоря ни да, ни нет. И денег со стола не брал. Молчание затягивалось до угрожающих пределов.   Боясь потерпеть фиаско, Виля принялся с новой силой  обрабатывать клиента:
– С этой мыслью, Вася, надо переспать, а там – свыкнешься, войдёшь во вкус и за уши тебя не оттянешь. Не ты первый, не ты последний. Работа не пыльная – будешь ещё благодарить меня! Начнётся новая жизнь: Крым, южный берег, рестораны, всякие там девочки-припевочки, платочки-носовочки, помпончики-панталончики… В общем, «укуси меня за голову, укуси меня за грудь – я лежу такая голая, укуси за что-нибудь…». Соглашайся и не думай!


И тут Василь как-то неожиданно воспрянул, хлопнул себя ладонями по ляжкам и решительно сказал:
– Хватит тараторить, Виля, угомонись, – и протянул ему свою ладонь, чтобы ударить по рукам. Тот, весь в азарте, поперхнулся от счастья,  зашёлся не то кашлем, не то смехом, исторг все междометия радости; послышался звонкий шлепок ладонных поверхностей. Сделка состоялась.


Когда перекурщики вернулись в комнату и молча сели за стол – и Кувалдин, и Ротор, и Надя, и даже Ольга, хлопотавшая над блюдами, каким-то образом поняли, что Василь «пустил юшку», то есть сдался.  А Василь понял, что они поняли. И понял это по тому, что не прозвучало ни единого наводящего вопроса.


Пока Василь и Виля отсутствовали, остальные чувствовали себя  как на раскалённых углях – а вдруг не согласится, мало ли что! – попадёт вожжа под хвост и заартачится парень. И что тогда? Они как раз обсуждали с Кувалдиным, успевшим познать характер Василя за долгие дни пребывания в больнице, его упрямство, неуместную порядочность (бедный, да гордый!), непродажность, которою тот так гордился.


Но теперь за столом пронёсся вздох облегчения, компания оживилась, руки залетали над бутылками и тарелками, посыпались долго сдерживаемые шуточки – трапеза приобрела иной, мажорно-оптимистический колорит – будто долгожданный ветер подул в паруса. Виля снова вступил в права тамады. Чувство исполненного долга лезло из каждой поры его слащавого личика. Дипломатические успехи своего поверенного Кувалдин оценил, должно быть, очень высоко, потому что смотрел на него с обожанием.


Пошли умные разговоры. Семён Семёнович Ротор заговорил вдруг о Георгии Адамовиче, которого, оказывается, знал лично. Они даже одногодки были – оба родились в1892. Их знакомство состоялось на одном из вечеров петербургской богемы. В год эмиграции Георгия во Францию – 1923 – Семён перенёс сыпняк, долго и тяжело выходил из болезни, поэтому на проводы не пришёл. Какое-то время они переписывались – пока не стало опасно. За рубежом Адамович сформировался в довольно крупного поэта и литературного критика, но счастья ему это не принесло.
– Георгий Викторович, говорят, до сих пор одинок и не устроен –  греется у чужих костров. Даже в газетах писали об этом. Бедный Жоржик… –  Семён Семёнович испустил вздох сожаления и покачал головой. – Правда, – многозначительно добавил он, – есть на то свои причины, и я их знаю, но, как говорится, не судите да не судимы будете... – Он намекал на нетрадиционную сексуальную ориентацию "Жоржика", однако говорил так завуалированно, что никто ничего не понял.


Семён Семёнович был прекрасный рассказчик, умел очаровывать публику. За столом всегда был в центре внимания, ему –  без преувеличения – заглядывали в рот, дабы не пропустить слова. Этот старый столичный интеллигент, волею судьбы занесенный в глухую провинцию, знал бездну интересных историй про знаменитых людей. Только вот беда – память стала дырявая. В данную минуту он как раз силился вспомнить, кого из поэтов прошлого века выделял Адамович как наиболее созвучных его душевному настрою. Евгения Баратынского? Нет. Фёдора Тютчева? Нет. Афанасия Фета? Тоже нет. Так кого же?


Его буквально зациклило на этом вопросе. Вспоминал-вспоминал, да так и не вспомнил – и не удивительно: ведь столько лет прошло! А когда перестал вспоминать и говорил уже совсем о другом, в частности, о различии вкуса кофе, сваренного на рурском угле, и кофе, сваренного на силезском угле, вдруг вспомнил и обрадовался как ребёнок.
– Да это же Семён Надсон, мой тёзка! И как я мог запамятовать! – воскликнул он. – Когда-то Надсоном болела вся Россия! Жаль, прожил мало – всего двадцать пять лет. Туберкулёз у него был страшный… – Тут Семён Семёнович осёкся и, кинув взгляд на своего работодателя Кувалдина, закоренелого туберкулёзника, непроизвольным извинительным жестом прижал руку к сердцу, что, однако, не помешало Кувалдину  подумать (и это было видно по его лицу): «С-старый болван… Типун тебе на язык!».


Чтоб как-то выйти из неловкой ситуации Ротор-Клитор стал лихорадочно декламировать из Надсона – первое, что пришло на ум:


«Пусть жизнь – эта старая лгунья – других,
Довольных, тупых и бездушных,
Прельщает игрою миражей своих
И блеском их красок воздушных…»


Все восхитились – не столько стихами (стихи какие-то мертвящие), сколько тем, как выразительно и без запинки они были преподнесены, особенно если учесть что это экспромт. Ему сделали комплимент, а Надя с обворожительной улыбкой заметила, что он кокетничает насчёт дырявости своей памяти – память у него отличная.


Семёна Семёновича попросили почитать что-нибудь из самого Адамовича. Он засмущался и стал отнекиваться, потому-де что всё уж давно перезабыл, хоть Надя и говорит, что память у него отличная... Но стих Адамовича прозвучал, правда, чтеца хватило только на один куплет:


«Ни с кем не говори. Не пей вина.
Оставь свой дом. Оставь жену и брата.
Оставь людей. Твоя душа должна
Почувствовать – к былому нет возврата».


Компания зааплодировала, старик зарделся, как красная девица, и стал выуживать из глубин памяти второстепенные детали минувших событий, чтоб уж если поражать слушателей своей эрудицией, то поражать  наповал.
– По-моему, Жорж написал эти слова или непосредственно перед отъездом или вскоре после оного, – Семён Семёнович извинился за незнание точной даты, – но что это был 23-й год – вне всякого сомнения. Чувствуете, какая убийственная ностальгия сквозит здесь – «…к былому нет возврата»… Такая ностальгия может быть только тогда, когда покидаешь отечество навсегда.


Хозяин - Кувалдин - тоже оказался прекрасным собеседником: был силён в археологии, разбирался в небесных светилах, за образец подражания ставил Аттилу – недаром окончил три курса МГУ. Даже Лапоног, невзирая на свою явно не аристократическую фамилию, пытался что-то прояснить насчёт табели о рангах в царской России – и зачем ему это понадобилось!  Надя тоже показала утончённость вкуса – любила Лермонтова, знала его стихи и многие нюансы биографии. Маяковского же не любила, а когда ей начали возражать, что, мол, Маяковский – это «барабан революции»,  как можно его не любить! – с жаром продолжала спорить и от своего мнения не отступилась. Семён Семёнович по-отечески посоветовал ей никому не открываться в неприятии «барабана», а то её просто не поймут, но она нисколько не стушевалась и с возмущением выпалила: «А при чём тут это? Одно другого не касается!». Все снисходительно улыбнулись, списав её смелость за счёт молодости, красоты и влияния горячительных напитков.


В общем,  не компания, а сама благопристойность. Никто до поросячьего визга не напился, не было не только мата, а и грубого слова. Василь сидел и думал: «Ну и ну, куда я попал! Корчат из себя святых. Шибко культурные… аж противно. И как всех этих надсонов, лермонтовых, маяковских да адамовичей совместить с тем, чем тут собираются заниматься?!». Но он, разумеется, молчал и в унисон общему веселью улыбался, восхищался, рукоплескал.

------------------------------------------------------
*Вратешник – разновидность группового секса.

Продолжение http://www.proza.ru/2010/09/25/586