Нурка

 
         Вот, говорят, школа…
          Говорят, среда людская воспитывает, родители…
         А я бы добавил: не меньше нам дает природа родины, ароматы ее воздуха, светлые родники ее, добро дарящие, откуда черпается атмосфера добросердечности твоих земляков: взаимопонимания, взаимовыручки, взаимотерпимости, какие вложила природа на родине с давних пор. Они, в совокупности, и воспитывают личность. Где мы получали первые уроки чести, достоинства, у кого мы учились правде, стойкости, где закалились духовно и телесно, набирались ума, познания окружающего? На родине малой, у окружения, у земляков своих.
         Какая природа, такой характер складывается у людей.
         И у тебя, конечно же… 
         Деревня – моя родина малая, ностальгически притягательная - носила красивое русское имя-название Митькино. Это вам никак не Ослино или Слепышиха, и даже не Мечатное или Курманаки какие-то безликие, что предшествовали нашему Митькино после райцентра. А ведь имена же обязывают! Вот и канули те деревни с ни о чем не говорившими названиями – жители изменили им, покинули. А Митькино не просто стоит, выживает, а расширяется домами, обрастает именами, богатеет! А славу о красоте и богатстве даров и дворов его разносит по свету всяко митькинское чадо!.. 
         Моя школа детства связана с несколькими местами и именами митькинскими. Я очень благодарен этим урокам деревни моей, ибо, не будь этого, или же будь они другими, я бы сам стал совсем не тем, кем стал, и кто знает, может быть, и не было бы повода хоть чуточку да гордиться своими сынами, делами, и вообще, кем стал в жизни …

         В пору моего детства деревня моя была интернациональна по своему составу, так как находилась на смычке между русскими, от райцентра до нашей, и татарскими, шедшими далее, селеньями. Татарская часть населения называла деревню по-своему - ласково и коротко – Меткэ. Что звучит почти как уменьшительное русское имя Митька, однако, русские земляки именовать деревню ласкательно Митькой почему-то не стали, ведь Митькино же. А могли бы, потому что в самом деле, пусть и невелика, но в урманом своем наряде умопомрачительно красива и мила, как говорят о невесте, была наша деревушка. Укоротили ей имя татары, сами о том не думая. А название Меткэ никак не переводилось ни на татарский, ни на русский. Вот взял кто-то и истолковал так на свой лад, и принялось всеми, как само разумеющееся.

         По милости божьей Митькино наше располагалось в одном из живописнейших уголков Западной Сибири, в ста верстах на восток от Тобольска. Мы жили в окружении богато смешанного сибирского леса. С запада и с севера деревня была в объятии белобоких березовых рощ, через которые мои которые земляки в зимнее время прорывались к Иртышу, так как летом не пускали болота. С юга и востока деревня была под прикрытием дремучей и величавой кедровой тайги, казавшейся таинственной и грозной, так как через нее никуда никаких дорог не было. Не считая звериных троп, по которым мои земляки ходили к излюбленным с давних пор озерам на охоту и рыбалку; да и по клюкву, голубику, чернику на затаежную заболоть. В лесных пограничных зонах была настоящая природная мешанина: как-бы соревнуясь меж собой, здесь тянулись к небу, чуть ли не касаясь солнца, густые осинники, высоченные сосновые рощи, те же кедрачи сорокаметровые в три-четыре обхвата, и еще выше ростом толклись к ним пихтовые перелески, ельники. Иногда все это разнообразие было в изобилье в каком-то одном месте возле деревни.

          И как-бы с трудом пробиваясь сквозь эту дремучую чащобу, петляла меж лесов наша кормилица река Агитка, по берегам которой, клонясь к реке, богато цвела черемуха, малина, смородина красная и черная, рябина, боярышник, плоды которых мы набирали, бывало, прямо с лодок. Река Агитка, как и могучий Иртыш, носит татарское имя, состоящее из двусложного «Ак эт», которое, если произносить несколько раз кряду, так и будет звучать - Агыт. По-русски должно было бы называться Агит, но стали нарекать Агитка. Видать, зачинателям, первым русским жителям этих мест, пришедшим вослед татарам, показалось, что для их слуху так будет приятней. Для родной природы народ не мог придумывать грозные имена. А ведь действительно ласковое имя Агитка. «Ак эт» по-татарски означает «Белая собака». Белая собака ли, или Белый волк, как потом прознали потомки, оказывается, были в древности тотемическими знаками сибирских татар, их языческими символами, во как! Как у волжских татар таковым был Ак барс. Не зря в татарских сказках мудрым и храбрым попутчиком главному персонажу-батыру становится Белый волк. По божественному животному назвали реку-то наши древние соплеменники, выходцы с алтайских предгорий! Наверное, в надежде, чтобы так же была она подмогой им в повседневной жизни…
Агитка тихо втекала в Митькино с восточной стороны деревни. И тут же, словно заторопившись вдруг, невзначай ускоряя свое тихое до сих мест течение, делала быстрый зигзаг, похожий на коромысло, дугой задевая основную, большую часть деревни на правом высоком берегу. Поэтому в деревенской части Агитки никогда не задерживались сорняки какие-либо, и водоросли всякие речные там не произрастали. Так она разделяла деревню на две красивые половины, сверху смотревшиеся, наверное, как два полумесяца – один как Луна растущая, другой же - как Луна стареющая.

  Агитка все времена года была главным местом наших забав - и зимой, и летом. Она же поила-кормила всю деревню. Причем, воды Агитки потребляют до сих пор в любом виде – кипяченом, сыром, в виде льда зимой. И никто ни разу не ловил там заразы, не болел от нее. Река же учила нас, юную поросль, плавать, управлять долбленками, кататься на коньках, ловить щуку и линя, гонять ондатру, тягать тяжелый паром бревенчатый, когда она разольется весной и унесет мост…
         В перелесках, и на опушке этих лесов, сразу за околицей близ Агитки были наши игровые поляны, ведь последние дома толклись под самый бок этого урмана. Что было удобно и для взрослых, и для детворы - недалеко для родительского пригляда, и большой простор ребятне для самостоятельной жизни в играх и забавах детских. Здесь мы играли в чапаевцев, казаков-разбойников, в робингудовцев. Здесь же мы получали свои первые навыки работы с топором и ножом, мастеря себе удочки, луки, самострелы, дубинки, копья, мечи и сабли, свистульки и дудочки, пистолеты-пугачи – кто во что горазд. Сюда же учитель водил нас на уроки природоведения…

         Все мне было мило на моей родине: и природа, и земля, и люди. Здесь все для человека сотворено. Поэтому ценили это и сами сибиряки, жили дружно, весело. Сам народ здешний был щедрым, добрым, гостеприимным, как и окружающие нас леса.
Но чего только в жизни не бывает…
         Однако, хорошего всегда ведь больше.
         Тем не менее, хочется рассказать о некотором исключении из этого правила, пустячном, можно сказать.
         Потому что ничто в жизни не случается зря…

                Первые уроки первых друзей

         Мы жили во внутреннем круге, образованном рекой Агиткой, в рус-ской половине деревни, которую меж собой называли Аръяк, по-русски означавшей Зарека. Но чаще свою половину мы именовали Искрой. Название это закрепилось с тех пор, когда в первые годы советской власти здесь, на левом берегу Агитки-реки, была организована коммуна с этим ленинским названием. С наступлением новой жизни русские семьи постепенно стали переезжать в райцентр Вагай. Заброшенные ими места заполнялись укоренившимися здесь, расширяющимися семьями татар основной части деревни.

         По всему, сельсовет выделил один из опустевших участков, и отец в этой Искре отстроил наш собственный дом. Как только я выкатил со двора первый свой самокат, вернее самокатный обод без спиц, толкая палкой, друзьями у меня стали искровские русские парнишки и мой сосед Фаниль Кабиров, с которым наши дома располагались через огороды.
Кабировы давно жили в Искре, поэтому Фаниль русский язык как орехи щелкал. Первое время он часто разыгрывал меня, чем ставил до обиды в неловкое положение.
         Как-то вышли кататься на его лыжах, а из-под горы навстречу поднимается вся раскрасневшаяся искровская девочка Света Бабичева. Фаниль как-то таинственно подговаривает меня заговорить с ней, шепчет:
         - Как поднимется, я покачу вниз, а ты расспроси, нет ли у нее посигерить чего. Так и спроси: есть у тебя кунка-то, дай посигерить. Запомнил?…
         Ну, не будь я дураком, красивая девочка приглянулась очень, есть повод задружить. Как только Фаниль укатил по проторенному ею следу, прямо так и спрашиваю у нее, понимая, что Фаниль хочет узнать насчет сигарет, ну, в смысле покурить, повторяю слово в слово, как он велел:
          - Светк, есь у тибе кунка, дай посигарим…
          - Дурак! – твердо установила она.
          Неожиданно для меня, вдруг заплакала и, рукавичкой утирая слезы, покатившиеся ручьем из ее больших голубых глаз, скинула лыжи с валенок, на грудь мне кинула палки, и с ревом помчалась домой… 

          Но ближе всех соседями нам оказалась семья Сазановых, жившие через дорогу напротив. Ванька Сазанов был большой выдумщик всевозможных детских игр - коли заиграешься с ним, то не замечаешь, как летит время, поэтому, ни Фаниль, ни я, не помышляли о необходимости бегать на игры с татарскими ребятами правобережной половины деревни. И первое мое близкое знакомство с митькинским сверстником произошло во дворе у Кабировых. Это случилось, как  нечто из ряда вон, поэтому врезалось в память на всю жизнь.

           Наша троица - Ванек, Фаниль и я - порыскали по всей Искре, приволокли пустые ящики, и соорудили из них грузовичок. Большой ящик поставили на два чурбака, получился кузов на колесах; спереди к ней на попа приставили другой, стала настоящая кабинка, внутрь нее поместили сидушкой ящичек поменьше; спереди к ним пристроили ящик вверх дном, он стал носовой частью машины. Ванька где-то достал колесико от детского велика, вдел на палку и воткнул в грунт спереди водительского места. Справа рядом воткнули другую палку, чем не рычаг скоростей?! У троицы получился грузовичок, лучше не сыщешь - ни у кого во всем Митькино такой машины отродясь не было, это, как пить дать. Стали на ней «ездить», за руль – по очереди. Только гул «машинный» раздавался окрест: вржж, вгжжж…

          В самый разгар, когда Ваня, посадив нас двоих на кузов, только что набрал было пятую скорость, вдруг нарисовался кто-то четвертый, что-то там бормочет рядом. Поворачиваемся, стоит Нурка, плюется, цвиркая сквозь зубы. До школы, можно сказать, с Нуркой я почти не встречался. Знал, что есть такой мальчик, и все. Близко общаться, играть с ним как-то не приходилось. Он, наверное, тоже хотел бы поездить с нами на такой машине.
          Ванек резко «тормознул» наш грузовичок, нехотя вышел из кабины, строго спрашивает у того по-татарски:
         - Нимэ кэрек? - то есть, чего, мол,  тебе надо-то!?
         - А ничего, - деловито цвиркнув слюной, отвечает тот. - Проходил мимо, услышал, как вы тут гудите на всю деревню…
         - Ну и топай своей дорогой, - возмутился на это наш друг.
         Тому такой тон, каким начал Ваня, явно не понравился, отвечает с вызовом:
         - А китмэсэм? – что значит, а если не пойду!?..
         - Еще как пойдешь! - сказал Ванек и, как обычно в таких случаях, не долго думая, схватил Нурку за плечи, развернул в сторону Митькино, и двинул коленом по копчику, да, вдогонок, добавил ногой под зад.
          Нурка чуть было не полетел носом вперед, но удержался. Тем не менее, ничего на это не ответил, хотя видно было, как через силу перетерпел он ужасную боль. Полуобернувшись, грозно окинул взглядом всю нашу троицу, смачно сплюнул и, угрюмый, двинул в строну Зареки. Мы поняли, очень это обидело нашего ровесника митькинского.
И, как вышло, Нурка проглотил обиду далеко и надолго.
          Это было еще до школы.

                Уроки от Нурки

          В школе Нурка учился неважно с первого года. Никак не ладилось у него с чтением, и вовсе не дружил он со стихотворениями, какие задавал наш первый учитель Назим абый Баязитов. Особенно на русском. Я по-русски говорил сносно, так как к тому времени жил в Искре нашей уже второй год. Хотя русские ровесники знали хорошо наш сибирско-татарский язык, но меж собой чаще говорили по-русски, вот я и наловчился, не почувствовав даже, когда это легко пошло у меня.

          К школе мой русский оказался на голову выше, чем у однокашек. Но хуже всех дело было у Нурки. Как только поднимали его, весь краснел как рак. И если выпалит чего, то хоть стой, хоть падай - все покатываются со смеху. Мало, что плохо произносил слова, а еще и смешно переставлял местами целые строки стихотворений. Ведь с кем не бывает, кто-то забывал целую строфу, кто-то строчку лишь, но умели остановиться вовремя. А этот продолжал шпарить, как ни в чем не бывало:
          «Люблу грозу… вначали май, вот… 
          Всегда весна первый… этот, как его, гром
          В небе грохчет голобой, когды трезвый…
          Он так играит… резко, вот…»
          Мы уже на середине его декламации ржали, как жеребцы.
          А Нурка заканчивал свою фантазию на тему стиха тем, что, исподлобья сурово окинет взглядом всех нас, не в меру смешливых, тут же пригрозит снизу парты кулаком, дескать, я вам посмеюсь еще…

          После того случая у нашего грузовика, Нурка затаил всю свою злобу и отместку, будто на одного меня, однокашника. Ванька учился в русской школе в соседнем Домнино, появлялся дома лишь на выходные и каникулы. Притом, он и Фаниль были старше нас на целый год, а это большая разница в том нашем возрасте. Вот я и остался один виновником Нуркиного позора из той троицы. Какие бы игры не увлекали нас, отныне он всегда искал, чем меня защемить. Играя в лапту, обязательно шел в команду противников, а завладев мячом, среди разбегающихся метил обязательно в меня, и со всей силой старался бить по лицу. И ведь частенько мне не удавалось увернуться от его метких ударов.

          Зная эту его цель, я по-своему пытался обеспечить себя защитой. Так, поиграв с Дамиром, сыном нашего учителя, незаметно прихватил железный пистолетик, недавно подаренный ему братом-студентом. Вскоре Нурка поймал меня на реке среди катающихся на коньках. В многодетной семье Шавалеевых, видать, было не до коньков и лыж. Но Нурка никогда не выказывал свою нужду в чем-то, включался в игру рядом. Тут стал кидаться в меня снегом. Я подкатил и, вынув из кармана пистолет, щелкающий искристой серой на бумажной ленте, пригрозил, дескать, еще раз кинешь, пульну в глаз тебе. И ведь поверил и отстал, не знаючи, чем там пуляет пистолет, отсвечивая всамделишной искрой. На другой день пистолет, конечно же, был возвращен владельцу - он свое сделал. Но совесть еще долго грызла меня за это первое воровство…

   Перед весной годовалую мою сестренку мать оторвала от груди.
И как в божье наказанье, незнамо за что, к моему несчастью тоже, вдруг ояловела корова наша, перестала давать молока.
           И вот однажды я возвращаюсь в Искру домой с полной миской молока для сестренки. Мои сверстники собрались у проруби возле моста - опрокинув свои деревянные санки, дружно счищают полозья. Кто-то обливал полозья струйкой воды из бутылки до схватывания ледяной корки, чтобы лучше скользили. Заметив меня, родственник Таир Кабаев позвал вернуться быстрей, сказал, сейчас будем соревноваться, кто дальше скатится - завклубом обещал призы победителю.

           Из этой толпы отделилась чья-то фигура, нырнула под мост, и вышла с противоположного его конца, опередив меня. Это был Нурка. Он ловко вскарабкался на горку, вышел навстречу. Я тоже побежал было, увидя, что лезет на мост ненавидящий меня Нурка, чутьем угадав его замысел, но миска не позволила понестись с такой же, как противник, прытью. Он опередил-таки. Стали друг против друга, насупились, два неоперившихся петушка.
    - Ну че, цукынган, вернешься тягаться-то? – было его первое слово. Конечно же, примерочное, как я себя покажу. Сам смотрит на меня исподлобья и, как всегда в такие моменты, цвиркнув слюной, процедил сквозь зубы, - А то не пущу …

    Мне можно было ответить, мол, а кто ты такой, чтоб задерживать, и так препираться, авось, как-то увернулся б от назревавшей драки. А можно было оскорбиться на «цукынган», ведь у нас в роду не было крещеных, и полезть тут же в драку, пока он не ожидал от меня такой прыти. Первый, когда силы равны, обычно оказывается сверху. Цукынганом, то есть крещенным, митькинские сверстники обзывали меня из-за того, что дружу в Искре с русскими ребятами. А я молчал, думая, видит же, что я не на прогулку вышел, возвращаюсь с поручением родителей. А молчание – оно ведь тоже ответ по-своему, чуть ли не вызов. Нурку это вывело из терпения.
     Ничего не добавив к сказанному, он ловко развернул меня, как в тот раз Ванек его самого, и легонько пнул под зад. Видя, что я не вовлекаюсь в такую его забаву, добавил посильнее. Снова повернувшись к нему лицом, я стал пятиться, скрыв бидон за спиной. Он не унимается, видать, вошел в азарт, и начал пинать безответного меня по бедрам справа-слева, справа-слева. Всякому терпенью приходит конец. А меня такая подлость Нурки вовсе вывела из себя:
    - Ну, ты достал меня, Вша-валеев! – крикнул я в лицо ему самое обидное для его фамилии оскорбление, с давних пор закрепившееся в Митькино за Шавалеевыми, и, не помня себя, вдруг шандарахнул его по башке бидоном с молоком.
    Остальное я помню смутно, видел, что удар пришелся по треуху на голове, молоком обрызгало ему лицо, фуфайку сверху донизу, на секунду Нурка качнулся, стал валиться набок, я побежал домой… 

    Этот казус остался бы между нами, детьми, если б не молоко. Мать, когда увидела меня обрызганного молоком и, расспросив, отчего я вернулся домой с полупустым бидоном, шлепнула самого по темечку: «Э-эй, недотепа!».
    Когда позже узнал об этом Ванек, сказал:
            - Не будь ты тюхтей. Пиннанул бы этого вшивца Нурку промеж ног, делов то. Забыл бы насовсем, как ногами дрыгаться. А лучше бить первым, раз не уйти от драчки...
            Наутро мать пожаловалась председателю колхоза. Что его работник, колхозный в конюшне сторож Шавалеев, может быть, и был героем на войне, однако сейчас он умеет только клепать детей, в воспитании их ничего не смысля. Ну и всыпал же отец Нурке после этого. Одним словом, Нурка взъелся на меня хуже прежнего. 

       Хоть я и был примерным учеником, но тоже был с норовом мальчик. Обидно же получать незаслуженные тумаки, не отвесив в ответ, чтоб остановить это преследование навсегда. Такая думка меня сверлила постоянно. И вот как-то после школы догнал Нурку, сказал, что мне сегодня в их сторону. Школа наша располагалась на правом краю деревни, если смотреть от реки. Поэтому большинство школьников ходили в школу по нагорью, проторив свою тропу мимо общественных строений, за которыми были ребячьи места для катаний на санках, лыжах, удобные для игр и наших потасовок в деревне, ну и старшим не видно. Идем и, как ни в чем ни бывало, разговариваем о заданных на завтра уроках. Мимо остались клуб, здание конторы сельпо, а за медпунктом спускалась тропа к Агитке, в сторону моей Искры, которую я не хотел пропускать. Повернулся к Нурке, шедшему сзади меня, и со словами: «На! Получай за все свои напраслины ко мне!» - резко огрел его по корпусу полным книг ранцем своим. Он на миг ошалел от такой резкой вдруг перемены во мне. Но устоял. Нурка хоть и не ожидал, однако же, не растерялся, бросил под ноги видавший виды свой наследный портфель, засобирался пустить в ход кулаки и ноги, но я уже оседлал свой ранец и покатил под гору.
           Вопреки ожиданию, Нурка не пустился вдогонку…               

           Еще одна история не стирается из памяти, хотя мне вовсе не перепало тогда от Нуркиной затеи. Мой сосед по парте, дальний родственник Таир Кабаев выдал по секрету, что Нурка собирает банду против меня, и после перемены хочет устроить дуэль со мной. Если не победит, один кто-то должен будет сильно толкнуть его на меня, чтобы он свалился сверху.
          На переменке я сходил вниз, где жила семья учителя. Примерный учительский наследник Дамир в такие наши потасовки ребячьи не встревал, поэтому я смело доверился ему. Он откуда-то из глубины большого шкафа извлек ремень саквояжный, выкрутил ручку, наказал, чтобы назавтра вернул. Она как раз поместилась во внутренний карман моего пальто. И я, будто не знающий ни о чем подозрительном человек, со всеми нахохотался над очередной нуркиной декламацией об Авроре и революционных матросах, терпеливо высидел до конца уроков.
          Не стал я торопиться уходить с последним звонком, как бывало обычно, чтоб не сойтись с Нуркой по пути. Не спеша оделся, поболтал с Дамиром о том, о сем, и если вдруг, паче чаяния, буду избит. И другой тропой, кружной, двинул домой, какой ходили на работу пекарихи через Агитку, как только креп лед на реке.

          Я не боялся стычек с Нуркой, если сходились один на один, так как все годы рос справнее в теле, чем однокашки. Но когда увидел, как целая свора, человек пять одноклассников, в ком не подозревал такого предательства, показалась из-за конюшни, ноги мои сами запросились в бег. Они сторожили меня на обычной моей тропе, ведущей от школы к мосту мимо колхозной конюшни под горой, а тут увидели, как я показался из-за околицы, помчались наперерез по окрепшему к весне насту. Но не ожидали, что снег сегодня будет союзником мне. То один, то другой проваливался, лез, бежал, снова тонул, обманутый припорошенным снегом без тверди наста под ним. Когда я убедился, что ничего у Нурки сегодня не вышло, извлек из кармана свое оружие защитное, помахал им издали Нурке, крикнул:
          - Видал, чем бы я тебя накормил, если б догнали? Теперь тони, вша вонючая, вместе с холуями своими!..
          Может быть, не один я знал о секретной интрижке Нурки. То ли кто-то нашептал учителю, то ли случайно Назим абый увидел банду из окна второго этажа? Он послал Дамира за ними. А наутро вся деревня знала, что Нурка сколотил банду против отличника, активиста деревенской самодеятельности, и  незнамо за что хотел устроить взбучку. Все они были задержаны учителем, пока каждого не забрал кто-то из родителей, попутно получив нравоучительное, позорное для них, наставление учительское об упущении в воспитании…   
   
           По всему, школу Нурка считал делом несерьезным. И с каждым годом все с больше увиливал от занятий. Как только растает снег, он старался в классе больше не появляться. Ведь один из родственников у него был единственным на всю деревню колхозным трактористом. Лови Нурку там.
           В третьем классе весной, в день рождения Ленина нас принимали в пионеры. Мероприятие предстояло торжественное, с участием завклубом, при председателе сельсовета, поэтому Назим абый до линейки поручил мне сбегать за отсутствующим Нуркой. Узнать, вдруг он прихворнул, на дворе же весна. Дома Нурки не оказалось, но сестренка выдала, где он. Я нашел его возле заправки за деревней.

           Нурка был под трактором на замасленной кошмовой подстилке, кричал дядьке своему, копошившемуся в моторе: «Двадцать второй накидной!» Тот подал ему необходимый ключ, сам склонился с этой стороны, видать, вдвоем докручивали какой-то длинный болт. Долго я наблюдал за этим деловитым занятием Нурки, внутренне завидуя его познаниям в технике. Он к тому времени назубок знал, какую нумерацию имел каждый ключ, навскидку определял, какой номер из них необходим для гайки, и какие другие инструменты имеются в арсенале тракториста, знал все места смазок в двигателе, колесах-шестеренках, сам забивал их из пистолета густым чем-то, вонючим, по виду похожим на повидло. А смазки эти были разные, назывались как-то загадочно - негрол, солидол, автол. Отлично ориентировался он, для чего в тракторе пускач, динамо-магнето, радиатор, вентилятор. И что гусеничное звено называется трак, отсюда сам трактор назван, я тоже узнал от Нурки. При таком деле была ему нужда в каком-то чистописании чистоплюйском?!
      Услышав мой призывный голос, Нурка из-под трактора накрыл меня и весь класс вместе с учителем трехэтажным матом и послал по-взрослому, куда Макар телят не гонял…         

                Абый

            …Не знаю как в других местах, но в наших таежных краях учитель всегда был особо почитаемой народом фигурой. По крайней мере, так оно было в пору, когда за первые школьные парты сели родители наших родителей. И даже много позже, когда их места заняли мы...
    Школы у нас появились сравнительно недавно, во времена, когда в Сибири развернулись объявленные советской властью ликбезы. Вернее будет сказать, сначала появился учитель, а уж потом открылся класс в бывшем кулацком двухэтажном доме на высоком берегу Агитки.

            Первыми учителями в сибирских селах стали посланцы с берегов Волги. Они говорили на едва понятном для местного люду языке, таком, который был в песнях и книгах. Значит, пришел сюда уважаемый народом язык. В нашем Митькино об этом авторитетно пояснил всем, поскитавшийся по свету еще во времена Русско-Японской войны, старик Зиннатулла:
    - Это, знамо дело, културной язык, эйе. Наш сибирский тоже не плох, конечно, а как же! - сказал он, многозначительно ткнув в небо своей курительной трубкой, будто призывая в свидетели всех царей небесных, - Но казанский - это книжный язык, эйе. Типерича, стало быть, и молодежь его будет знать. Так что подмогнем учителю!…
     После таких убедительных слов уважаемого в деревне аксакала, народ поцокал языком, покивал головой, надо же, вона как дела-то оборачиваются у советской власти! Стало быть, времена в самом деле меняются, может, так оно и надо. А чему быть, того не миновать, как говорится, поперек власти не попрешь ведь, какая бы она там ни была. Тем более, когда обещают, что в школе этой будут не только письму и чтению учить, но и наукам всяким. И даже русские книги там дети научатся читать… 

     Наутро все погнали своих переростков в первый класс.
И вот с тех пор любого учителя в наших краях стали звать-величать не иначе, как «абый», по-казански, вкладывая в это обращение все свое уважение, ведь само оно тоже из пришлых, казанских, как и первый учитель. Отныне слово «абый» земеняло у селян самое почтительное слово «мугаллим», то есть «учитель», «ученый», или «грамотный человек». До сих пор слово «абый» у нас не был в ходу.
             Сибирские татары к старшему люду обращаются «акя», или  «ака», кто как напишет. Или же приставляя его к имени, когда знают, как то: Закир-ака, Сабир-ака... Для татар это означает старший и по возрасту, и по должности люд: старший собственный брат ли, знакомый, малознакомый дядька, или начальствующий какой-либо человек, либо любой другой посторонний из старших. Если не знаешь имени, обратись к нему «акя», и не ошибешься, и даже наоборот, заслужишь ответного уважительного к себе отношения.
     И очень удобно, кстати. Это не безликое и отстраненное «товарищ» какое-то. А вот незнакомых русских людей, когда не знают, как обратиться, мои земляки до сих пор окликают безличным словом «знакум». Ну не скажешь же ему: «Драстуй, ака!»… Тем более, назвать «абый»… К младшим же у нас обращаются просто «энем», «кецегям», что можно применять и без имени, не велика честь… 

             Абый - совсем другое дело, это уже статус, считай. Абый отныне - это Учитель с большой буквы, и этим все сказано. Поэтому и стар, и млад, в деревне к учителю стал обращаться одинаково – одним, самым почтительным словом Абый, и все тут. Заменяя этим одновременно и имя-отчество, и должность, и указуя на его старшинство над всеми, и его образованность. Это не «акя» или даже равнозначное ему «агай» какой-то. Большего авторитета у наших сибиряков никто не удостаивался. Даже начальствующие в деревне люди - предколхоза, предсельсовета, предсельпо – все уважали учителя, и на любые сельские сходы отныне обязательно приглашали и его, и когда споры становились неразрешимо долгими, непременно желали знать и выслушать его мнение: «А что по этому поводу скажет Абый?..»
    Поэтому учитель у нас всегда был предметом большего интереса селян. Этот интерес непременно перекладывался и на его домочадцев. Если и дети учительские оказывались усердными, послушными, умели почитать старших, да хорошо учились, то все кивали на отца семейства: а как же иначе-то, учительские ведь. И не дай-то боже каких-либо исключений.

            Сколько себя помню, так воспринимали учителя Назима Баязитова и мои односельчане, потому что большинство в свое время выучились у него, в том числе и наши родители. Ко времени, когда переступили порог школы мы, Назим-абый был уже в почтенном возрасте, главой большого семейства. Четверо детей его в ту пору учились в институтах, или работали далеко за пределами района, а тут подрастали еще четверо. Пятый наследник его, Дамир, стал нашим одноклассником.
   Первого сентября он раненько обежал всю деревню, по поручению отца, извещая, чтобы не проспали мы свой первый звонок…   

                Абый и Нурка

    Но бывают редкие исключения из общего правила. Как говорят, в семье не без урода. Среди примерных, послушных моих одноклассников самой большой головной болью учителю стал четвертый ребенок в многодетной семье Шавалеевых – мой ровесник Нурмамед, по-нашему Нурка.

    До третьего класса он более-менее сносно пересидел школьные часы за партой. А в четвертом - как отрезал. Появился только неделю спустя после летних каникул. И то лишь влекомый за шиворот крутого нрава отцом-фронтовиком. Старший Шавалеев приковылял, волоча Нурку, до самой лестницы на второй этаж. Дальше подниматься не стал - с деревянной ногой крутые ступеньки ему бы дались непросто, зато он ею ловко поддел и вдарил Нурке по заднице. Наш гуттаперчивый однокашка вмиг пролетел половину этажа. По инерции, данной деревяшкой, ловко пересчитал ногами оставшиеся ступеньки, и тут же, обернувшись, сверху погрозил отцу кулаком:
     - Сам говорил: «Читать-расписаться могу, для колхоза и этого много», а меня пинком, да? Вот вырасту, увидишь у меня!..

      Случаются же такие парадоксы в природе, когда на всю деревню, можно сказать, одного кого-то одаривает господь вот такой неучтивостью, какой свет не видывал. Никто ведь не вспомнит теперь, с какого момента и за что Нурка успел так невзвидеть школу, что каждое новое утро он воспринимал как наступление очередного дня наказаний, выпавших на его бедовую голову.
      Вот и на мой призыв явиться на линейку, ведь в пионеры же будут принимать, он всех нас скопом огрел матюгами. Вылез из-под трактора, сунул мне под нос замасленный гаечный ключ, сурово сказал:
     - Выслуживаешься, крестоносец! В вожатые метишь? – и с напускной важностью произнес, как приговор, - Так вот, передай, ни в какие пионеры меня не тянет. Больно охота макулатуру вашу, кости и железяки ржавые собирать. Есть дела поважнее.

     Мне было непонятно, почему в этот разговор не вмешался старший рядом, его дядька, и не прогнал Нурку в школу. Может он, беря в пример колченогого брата, тоже обходился лишь тем, что умел расписываться. Так Нурка остался единственным за всю историю деревни школяром, не принятым в пионеры.
    На другой день старшего Шавалеева по заявлению учителя вызвали в сельсовет. На большой перемене Абый тоже должен был сходить туда. А нам без учительского пригляду выпало время порезвиться.

            Но тут, как грех на голову, во время догонялок Нурка ухитрился схватить Дамира за галстук, крутнул его вокруг, как оказалось, чересчур круто, что Дамир стукнулся головой о печку, а кончик его ситцевого галстука остался в руке у Нурки. Стукнулся-то Дамир не так больно, вскользь, но от обиды, что на второй всего день был порван галстук, он заплакал, ведь придется отвечать перед отцом-учителем.
            На беду, вернувшийся к этому времени Назим-абый поднимался на школьный этаж. Он и без этого был угрюм от неприятной в сельсовете сшибки со старшим Шавалеевым, а тут пред очи предстали зареванный Дамир, и виновато понурый Нурка.

           Учитель был крут человек, тоже ветеран войны-орденоносец, но умел сдерживать свой гнев. Однако, на этот раз он не совладал с собой. От увиденного, рассерженный, он покрылся пятнами и, не колеблясь, вдруг сгреб Нурку за шиворот, поволок к открытому окну коридорному, перехватил за грудки, да чуть не сбросил вниз, держит, дрожа и негодуя:
   - Ты хоть в школе будешь вести себя как человек, а!? Убью ведь сейчас, паршивец!..
           Девчонки заревели разом, забегали, не зная, что предпринять, как предотвратить беду. Из этого окна уборщица выливала воду после уборки в классах. За зиму там нарастал лед грязно-бурого цвета. К весне лед нарос крутой горкой до половины двухэтажки. Если Нурка был бы даже и сброшен, он всего лишь соскользнул бы по льду вниз до снега под горой. Но хоть кол на голове теши этому сорви-голове в подобные минуты. Он скосил вниз глазом, ухмыльнулся в лицо учителю, и затвердил, как заведенный, передразнивая тон его:   
     - Ну, попробуй-попробуй! Посмотрим, как сбросишь-то!..Будет тебе потом!..
            Однако, как ни ожидали мы, неприятных последствий для учителя не последовало. Все же Нурка не умел жаловаться. Боялся отца пуще, чем кого-либо на свете. Может, кто-то из девчонок рассказал об этом случае своим, но дальше семейных пересудов в деревне дело не пошло. Все же Абый сдержался тогда, не сбросил Нурку. 

                Другие забавы детства

           Четвертый класс для Нурки был последним годом учебы с нами. К пятому классу его увезла с собой на Север тетка родная по материнской линии. Отныне на родине он стал появляться только зимой и летом, на каникулах.
           С нами теперь играл редко, так как, зная его строптивый характер, родители стали загружать его всякой посильной работой. Зимой он за маму стал возить на бричке воду в колхозную ферму. Несколько раз подворачивался случай, бывало, он даже подвозил меня, как ни в чем не бывало. Дети есть дети, со временем все отошло на второй план, или вовсе забылось. Увидит меня Нурка издали, свистнет зычно, резко остановит лошадь, ни слова не говоря, кивнет, мол, садись, подвезу. И изо всей силы стегал бедную кобылку сложенными надвое концами вожжей, что она, взбрыкивая, мчалась во весь опор, под гору, до самой проруби. Там он по-мужицки деловито скидывал вожжи, брал ведро, и начинал наполнять бочку водой. Я уходил домой в Искру. Некоторое время, остановившись на горе, наблюдал за тем, как он, окончив наполнять бочку, заматерясь по чем свет стоит, тем же макаром начинал стегать кобылу по бокам. Нагруженные сани со скрипом отрывались от налипшего льда, трогались. Нурка теперь вышагивал сзади саней,  во всю пацанью свою силу толкая бочку в подмогу усталой лошади. Затем повозка скрывалась за сельским клубом, но далеко раздавался голос Нурки, идущего понокивая и пощелкивая кнутом… 
 
          Летние каникулы он начинал с того, что пособлял дядьке-трактористу, заменяя за рычагами во время его обеда, а чаще - сеяльщиком на пыльных прицепных сеялках.
          В уборочную снова брал вожжи в руки, возил зерно с комбайнов на ток.
          Но для нас, сверстников, доблесть Нурки нигде не проявлялась так ярко и красиво, как это бывало на сабантуе. Ни до него, ни после, никто из моих сверстников не добивался таких успехов на конных скачках, как он. Нурка ухитрялся находить время, и после полевых работ шел на конюшню, выводил своего резвого красавца-Буяна за край села, выхаживал-готовил его к скачкам. А подготовка к скачкам, это ведь целая наука. И когда же он успевал освоить такое тонкое дело, уму непостижимо...

          А в день сабантуя Нурка был на коне с раннего утра. Гарцевал перед нами - осанистый, счастливый, и гордый за своего скакуна. Чуть ткнет коня пятками по бокам, тот легко взвивается на дыбы. Причем, в отличие от взрослых, он не пользовался седлом, сам же, как обычно, был бос. В такие минуты Нурка становился нам ближе и роднее чем кто-либо другой, ведь ни за кого другого мы так не болели, как за своего школяра-ровесника. И он зачастую оправдывал наши ожидания.
           Как только ускачут участники на исходную, вся деревня сваливает за край Митькина. И только из-за леса пошла клубиться пыль, сабантуй весь напрягается, смолкает настолько, что за два километра становится слышен топот приближающегося табуна. Мы рассредоточиваемся по трассе за полкилометра до самого места финиша, чтобы хоть криками, свистами помочь Нурке подзадоривать Буяна.

           Вот мчится табун на тебя. Чей-то жеребец, испугавшись людской толпы, сворачивает мимо деревенских ворот, а мы уже волнуемся, лишь бы это был не Нурка, а когда замечаем его среди первых, ликованию нашему нет предела - ревем, свистим, орем во все горло: «Нурка, молодец! Буян, давай, жми, дорогой!» Они как ветер проносятся мимо, мы мчимся следом. Вот нуркин Буян летит ноздря к ноздре с первым, и дай бы боженька чуть-чуть дальше, он перегнал бы того наверняка, но не хватает каких-то малых долей секунды, финишная линия настигается быстрее, чем хотели бы мы. Наш Нурка оказывается вторым среди соревнующихся взрослых дядек, и это тоже ведь ой как здорово!..

           В Армию Нурка Шавалеев попал дальше всех митькинских, аж на Камчатку, танкистом. На дембель, как все, он не вернулся, остался на сверхсрочную механиком. Рассказывали, что за десять лет один раз только он показался в деревне, и то лишь, чтобы представить родне будущую жену, камчатскую хохлушку в третьем колене, а ей - показать свои родные места, авось, подумает, да останется с ним на его родине. Говорили, очень красивая была деваха, его избранница, кровь с молоком. Но остаться жить в нашем Митькино она не захотела.
           Через некоторое время дошли до деревни слухи о его якобы геройской гибели, спасая какого-то важного командира в горящем танке. Позже были и другие пересуды о нем, что не погиб вовсе, а стал инвалидом лишь. Однако, всей правды до сих пор никто не знает, так как с письмом Нурка не дружил еще со школьной поры…
 
                Убереги родину, будущее

           Нет-нет, да задумываюсь иногда о том, что хорошо бы как-то встретиться с однокашником Нурмаметом. Все же есть слова, которые остались не высказанными, дела, не выясненные с ним до конца. Очень хочется сойтись на берегу Агитки в ясную, не жаркую погоду, лучше – к вечеру, пусть бы даже без удочки посидеть вдвоем, и поговорить по душам о былом. И высказаться обо всем, что накопилось за эти годы.

           О том, что все же я очень благодарен ему… 
           А за то, что был именно таким, каким он был – шустрым, гонористым, сорви-головой драчливым, задиристым. Что не давал мне покоя, и часто доставал именно меня больше, чем других ровесников, чем очень помог подготовиться к дальнейшим моим встречам с другой средой, испытаниям большим и малым, выпавшим по судьбе вдали от родного Митькино. Где, как оказалось, бывают драчки совсем другого порядка - намного жестче, если не сказать жесточе. Где перепадало так, что, если бы не Ванькины и Нуркины мне уроки, давно б я сдался, и слинял из городов этих обратно, недоучившись в этой агрессивной, нередко, среде. Где лежачего шпана городская, по их правилам, обязательно добивает. Где оплеухи, подзатыльники, какие редко кому доставались в моей деревне, считаются несерьезной трепотней нервов. Лучше - в глаз кастетом, или в ухо. Высшей удалью считается пырнуть шилом по мягкому месту, и это для них все равно, что по нашему шлепнуть по попке. А круче удаль – это прошить лицо бритвой. Где один на один не в моде, лучше – всей сворой, чтобы не знал, кто именно сломал тебе челюсть, своротил нос, выбил глаз до вытека. Причины? Потому что идешь поздно один. Потому что не нашлось у тебя закурить. Рупь зажилил. Не той тропой гуляешь. Где если грабить, так бедных стариков, насиловать, так хилую малолетку. Пинать, так всей кодлой, и вусмерть…

            Деревенщине из этого городского арсенала достается особенно жестоко. Городская свора вычисляет такого вмиг. Я так же не был исключением. Но я оказался подготовленным к таким передрягам, встречался с ними без дрожи в голосе и коленях. И помня уроки Вани Сазанова, зачастую бил первым, иначе свалят самого и затопчут. Главное, оглоушить. У шпаны в авторитете только смелость и наглость. Затем она сама такому отважному предложит замириться. Такая она - ребячья наука выживания, выработанная жестокими правилами городских окраин.
            Но чаще - я умел избегать такие стычки, чутьем угадывая намерения шантрапы городской, чему так же был научен в деревне моего детства. Опыт – он сын ошибок трудных...

            Так что деревня моя хорошо потрудилась над нами.
            Из нас не вышло тунеядцев, воров, грабителей. Не говоря о том, что никто не стал вымогателем, взяточником, разбойником, террористом – таких деревня не поставляет. Тем более - тюремщиком, рецидивистом, убийцей никто из митькинских не стал, и стать, по большому счету, не мог. Тайга хоть и угрюма на вид, но дурному не научит - только полезному, для жизни…
            Но больше, наверное, мы сами над собой как надо поработали в родной для сердца деревне с красивым и ласковым названием Митькино. В чем, несомненно, есть недооцененная самими же заслуга таких моих земляков, какими были Нурмамет, Ваня Сазанов, Фаниль, Света Бабичева, Дамир, Таир Кабаев и, конечно же, первый учитель наш Назим абый Баязитов. Да и другие односельчане.

            Сегодня, когда неудержимо манит меня родина моя далекая, нет-нет, да задумываюсь, мечтая навестить, и мысленно молюсь про себя: убереги же, боже, сохрани все, как есть! Пусть по-прежнему заботливо обнимает деревню бор кедровый, тихо ласкает ее Агитка-река. И чтобы никто и никогда не нагрянул в урман-тайгу нашу с буровыми вышками, бульдозерами, бензопилами. Пусть бегает по лесам, резвится на Агитке детвора, вырастая добрыми, благодарными сынами своей родины таежной, в урманной глуби Сибири.
Пусть все остается так, как есть.
            Потому что там, у земляков моих юных, есть то, чего не было и нет у мальчиков асфальтовых - в джунглях их каменных, в суетных городах...   

Апрель 2008