Моя Ялта

   Чем быстрее с годами начинает биться пульс жизни, тем сильнее хочется сохранить внутри неспешное течение милых сердцу воспоминаний. Погружение в минувшее неизбежно сопряжено с грустью, но это лишь свидетельство того, что мы не утратили трепетность чувств. Мы всё те же, хотя и долго старались стать другими…
   
   Ялта моего детства имела множество вкусов и запахов. Причём, запахи начинались раньше самой Ялты - прямо на трапе самолёта, приземлявшегося в Симферополе. Прилетали всегда ночью, когда из всех душных дневных ароматов оставался один. Это был запах роз и лавровых кустов, смесь горького со сладким. Прохладный ночной воздух делал этот аромат изысканным, щемящим и чарующим одновременно. Поселяясь в человеке, он мог долгие годы томить его воспоминаньем. Так случилось и со мной.
   Особенно остро запах ночного юга ощущался ещё и потому, что ему предшествовал – и резко с ним контрастировал -  запах самого самолёта. Чем он пах? Сейчас я  бы сказала – другой реальностью, а тогда, в детстве,  просто чувствовала, что это другой запах, совершенно не похожий на те, которые окружали меня на земле. Это не удивляло, но настораживало. Потому что, будучи рождённой под земным знаком, отрываться от земли я не любила ни в детстве, ни потом.
   Впрочем, другим в самолёте было почти всё. Так, стоило шагнуть с трапа в салон, как обрывался звук. Вот только что мои башмачки стучали по ступенькам трапа – и тут же глохли, как будто меня мгновенно обкладывали ватой. Пассажиры двигались, раскладывали по полочкам вещи, переговаривались, а звуки были тупыми и их, казалось, можно было потрогать руками… Другими были и круглая посудка на подносах, и восхитительные «Взлётные», насыпанные горой, и даже мерзкие тёмные пакеты, предусмотрительно рассованные по сетчатым кармашкам. Да что там! Даже курица в этом непохожем мире существенно отличалась от хорошо знакомой. Дома постылое белое мясо я быстро и легко разделяла на волокна и скармливала украдкой обитателям аквариума (они ели!). А самолётное куриное мясо не поддавалось ни человеческим зубам, ни ножу…
Из Симферополя до Ялты мы добирались на троллейбусе. Тогда я, конечно, и не подозревала, что еду по уникальной, до следующего века оставшейся самой длинной в мире троллейбусной трассе, проложенной буквально на следующий год после моего рождения. Эти 96 километров пути со спусками и подъёмами наш отечественный троллейбус потянуть не мог, поэтому такие машины были в своё время куплены у Чехословакии. Но и этого я тоже не знала, зато отчётливо ощущала, насколько крымский троллейбус не похож на родной сибирский. Он шёл плавно, ровно и удивительно тихо, как будто не кружил по серпантину, а плыл по безмятежной глади. Хотя прилетали мы ночью, в троллейбусе всегда оказывались в светлое время. То ли так долго приходилось  ждать получения багажа, то ли очередь на троллейбус была столь велика, что успевал воцариться рассвет. Ходил в Ялту и автобус, но выдержать его жёсткий темп, сдобренный ароматами выхлопов, я бы, наверное, не смогла. А путешествие в безмятежном троллейбусном чреве казалось мне сущим блаженством, тем более что земля уже была вновь основательно обретена. 
   Памятные звуки и запахи детского путешествия в Ялту прочно соединились во мне с запомнившимися вкусами. В Ялте я открывала для себя  простые гастрономические радости, которые принадлежали только этому городу и неизбежно исчезали с возвращением домой. Первой радостью были малосольные огурчики, которые маленькие старушки продавали у входа в Городской сад. Сам сад привлекал меня сначала круглым фонтаном, в воды которого я отправляла нехитрые пластмассовые парусники. А потом, когда стала постарше,  – читальным павильоном, в котором царили тишина и степенность, а в подшивках детских журналов я могла рыться без устали, пренебрегая солнечными ваннами. Но огурчики… Совершенно примитивные, чисто деревенские, не вяжущиеся с экзотикой крымского побережья, они на удивление органично оттеняли своим чесночно-укропным ароматом яркое разнообразие окружающего великолепия. Они держали на плаву. Похрустывая огурчиками, вытягиваемыми из полиэтиленового мешочка, мы гуляли по парку, или брели к автобусу, натужно затаскивающему нас к арендованному домику на Горке.
   Особый вкус был у персиков. Хотя запоминался не столько вкус, сколько размер: я погружала в персик лицо, выкусывая дверцу. Там, за дверцей, было спрятано в пушистом малиновом гроте сквозное тело драгоценной косточки. Расчищая подступы, я натирала плюшевой персиковой кожурой свой нежный подбородок до покраснения и пощипывания. Никакие персики всех последующих лет не оставляли на моей коже подобных следов.
Косточка ещё долго подвергалась обработке во рту, старательно очищаемая от волокон. Это не было сладострастием гурмана: из косточек папа по возвращении однажды сделал бусы. Тщательно отшлифованные, ловко пробуравленные тонким свёрлышком, гладко покрытые лаком, косточки нанизывалась на прочную нить, приобретая вид благородной роскоши. Собственно, на среднюю нитку бус для мамы требовалось съесть не так уж много этих райских плодов, но процесс накопления «материала» растягивался на весь сезон.
  Никогда, ни до, ни после, ни в одном городе мороженщицы не доставали из своих волшебных сундуков на колёсах  такого лакомства, каким было ялтинское эскимо с пингвином на обёртке. Это был маленький брусочек, который мне полагался не каждый день. Как и чудесное ледяное молоко с булочкой из уличного автомата. Вообще-то молоко не относилось к моим любимым напиткам. Но то, что в самую жару нагретый железный ящик вдруг исторгал из своего чрева белую ледяную струю, и рядом с наполнившимся стаканом падала мягчайшая булочка, казалось мне невероятным. И молоко превращалось в волшебный напиток, доступный только избранным. Неподалёку от автомата располагался молочный магазин, в витрине которого глазастая кукла-молочница неутомимо лила молоко из бутылки в объёмную кружку. Вообще в Ялте моего детства «живые» витрины вдоль набережной были особой «изюминкой», в равной мере притягивающей внимание и маленьких, и больших. Чего стоил только движущийся маленький мир в витрине кондитерской, наблюдать за которым я могла без устали даже под палящим солнцем.
   Обедали мы в разных местах. Чаще всего – в открытой столовой, занимавшей верхний этаж дома на набережной. Щёлканье и звон посуды, склизкий запах тряпки, нечисто протиравшей скромные столы, неизменный полстакана сметаны, которые мне предстояло выкушать в полном изнеможении… Зато там столовались не только мы, но и воробьи. Отчаянные, беззастенчивые, они ловко пикировали на неубранные подносы с остатками пищи, переборчиво склёвывали то одно, то другое, молодецки поглядывая по сторонам. Мне нравились воробьиные смышлёность и бесстрашие, их проворные движения и миниатюрные формы. Голуби не шли с ними ни в какое сравнение, но они почему-то и не пытались посягнуть на лакомую территорию, где  плоский звукоряд общепита оживлялся задорным воробьиным  говорком.
   Изредка традиционный курс вдруг менялся – и мы оказывались в пельменной. Её скромный шатёр (столики под красным пластмассовым навесом) горделиво обрамляли цветущие олеандры. И видом, и запахом они резко контрастировали с обстановкой под крышей, где собирался люд попроще. Пельмени тех лет имели неопределённую форму и ещё более расплывчатый вкус. Я помню этот гладкий розоватый сгусток немного резиновой начинки, вываливающийся из разваренной оболочки и не вызывающий у меня никаких ассоциаций с мясными изделиями. Но как же он превосходил по вкусу почти всю известную мне мясную продукцию! Как настоящий деликатес, пельмени мы ели редко. Считалось, что эта пища – не для детского желудка, тем более, мне нельзя было, следуя примеру взрослых, придать ей сносность при помощи обильного сдабривания уксусом. Но я в этом и не нуждалась. К тому же в моём распоряжении была горчица (она почему-то не возбранялась), а это уже был настоящий пир! Немаловажным было и окружающее общество, тоже разбавленное воробьями. Посетители пельменной были мне милее, потому что ничего из себя не изображали и состояли, в основном, из представителей мужского пола (за воробьёв не поручусь). А в мужчинах я всегда чувствовала большую естественность и близость к детскому возрасту.
Такие же олеандры украшали  площадь им. Ленина, расположенную напротив. А в здание главпочтамта на углу мы заходили получать письма «до востребования». С тех самых пор запах сургуча способен вселить в меня ощущение чего-то родного и долгожданного.
  Лежание на пляже было строго нормированным, но это меня нисколько не огорчало. Прибой, медузы, горячая галька и черешня в полиэтиленовом мешочке, которую мы мыли, набирая воду в поильнике-фонтанчике: всё это не успевало превратиться в обыденность, не лишалось будоражащей интриги. И всё-таки время тогда не летело так быстро. Сколько было отмеряно нам на курортные забавы? Не больше месяца. Но этот месяц тёк с величавостью целой отдельной жизни.
   Лопасти-листья магнолий, пуховки ленкоранской акации, золотые рыбки и дерево «бесстыдница» в Никитском ботаническом саду, туи вдоль набережной, обильно усеянные божьими коровками… На фоне всех этих диковинок важно прохаживались самые настоящие гномы. По правде говоря, это были лилипуты из цирка-шапито, но суть их для меня от этого не менялась. Особенно меня притягивал гномик, у которого всегда развязывался его крошечный башмак. Пренебрегая всеми, уже усвоенными к пяти годам, правилами приличия, я ходила за ним, разинув от умиления рот. И тянула за собой отца. Я помню, как милый гном краснел, вынужденный периодически останавливаться, чтобы справиться со шнурком. Я врастала в землю рядом,  хотя прекрасно замечала смущение обеих сторон. Отец что-то извинительно бормотал. Человечек – в том, что это был «человечек» не было ничего уничижительного! – с выразительной обречённостью взглядывал на моего родителя… Но я ничего не могла с собой поделать – я стояла и смотрела на это маленькое чудо во все глаза. Должно быть, только выражение неподдельного восхищения, написанного на моей круглой мордашке (при этом мы были практически одного роста), позволяло бедному артисту перенести продолжительные испытания детской непосредственностью.
   После первой летней сессии родные премировали нас с подругой самостоятельной поездкой в Ялту. Мы подкрались к ней на мягких троллейбусных лапах так же бесшумно, как в годы моего детства. И хотя со времени нашего последнего свидания прошло несколько лет, мне ещё удалось ступить в ту же реку… Уезжая, мы поклялись вернуться в этот город – с непременно когда-нибудь появившимися мужьями и детьми.
   ...Вот по берегу того моря уже ступают мои внуки, а я всё медлю. Я знаю – всё изменилось. Поэтому мне немного страшно.
   Я достаю тебя из запасников своей памяти, старая Ялта. Там всё неизменно, разве что дороже и отчётливее с годами. И я непременно вернусь, выдохнув воспоминание на твоей упакованной в новую плитку набережной. Ты дождись, ладно?