Яблочное варенье

Я умею, правда. Не бурду из свернувшейся кожуры и разваренной мякоти в мутной жиже, а янтарно-прозрачные дольки в тягучем медовом сиропе. Бабушка научила.
Первое дело яблоки. Вот я, например, больше всего Коричневку люблю. Ну какое из нее варенье? Шкурки, семечки и червяки! Зато аромат такой, что осы в обморок падают. Сама видела: пожужжат-пожужжат и брык – полосатым пузом кверху…
Нет, коричневку надо есть так. Подобрать в траве крепкую падалицу, обтереть о подол теплый бок, густо заштрихованный красным, с обязательной черной дырочкой… Ну и что? Подумаешь, червивое! Червяка есть необязательно. И потом, червяк – он в яблоках понимает, в плохом нипочем не заведется.

А для варенья лучше всего крапчатый Штрифель из нашего сада или "Слава переможцам" – из бабшуриного.  Про "переможцев" – я не выдумываю, это сорт такой, по-нашему "Слава победителям".  Баба Шура добрая – она мне этой "Славы" сколько хочешь дает.  Сама варенье не варит – не любит сладкого, и яблоки давно уж не ест – жевать нечем. И то сказать, "Славу" эту куснешь, так зубы не вытащишь. А на варенье – самое то.
Вот я и ползаю с корзинкой под деревьями – яблоки собираю – холодные, увесистые в сизом восковом налете. Интересно, если одно сейчас с ветки сорвется и мне по макушке треснет, я как Ньютон что-нибудь открою?

Бабушка говорит, шишка будет и всё. А яблоки велит мыть в бадейке с дождевой водой. И правильно, с колонки-то не натаскаешься. В бадейке вода мягкая, чуть зеленоватая. Бабушка ею голову моет – мол, для волос полезно. Ей лучше знать. Самой под семьдесят, а коса, как у снегурочки.
Яблоки, отмытые до скрипа – хороши, хоть на выставку. Размытый румянец проступает сквозь тонкую кожицу, будто светится изнутри.

А на колонку все-таки придется идти – воды много нужно.
Тугая голубоватая струя хлещет в подставленное ведро – оно гудит как колокол, острые ледяные брызги осыпают голые ноги. От струи веет холодом и я, не удержавшись, подставляю губы – хлебаю сладковатую, пахнущую молоком воду. Ну вот, весь сарафан спереди намочила…
Держа на отлете свободную руку, бреду назад. Горячий асфальт обжигает пятки, дужка ведра поскрипывает, вода выплескивается через край: плям-с, плям-с… Эх, зря я пожадничала! То ли ведро слишком большое, то ли я ростом не вышла… А в кого мне расти, если папа – "полтора метра в прыжке с табуретки". Это он так шутит.  А я может, вырасту еще. Потом.

Воду – в большую кастрюлю, и горсть крупной серой соли туда. Нет, суп не получится. Это хитрость такая. Сейчас будем яблоки чистить и в соленую воду их макать, чтоб не потемнели.

Ломкая алая кожура винтом сползает с ножа. Ножик старый, удобный – дедушка сделал. И низенькую голубую табуретку, на которой я сижу, привалившись спиной к теплым бревнам крылечка. И корзинку, в которой лежат яблоки, тоже он сплел.
Дедушки давно нет, а вещи, им сделанные, есть – все крепкое, добротное. Бабушка говорит, эти табуретки и корзинки её переживут. А может и меня.

В сонное гудение мух и лепет серебристого тополя вплетается долгий тающий звук: оооммм… оооммм…. В церкви звонят. Церковь далеко, на горке. Если смотреть из нашего сада, видно, как солнце играет в раззолоченной верхушке колокольни. Звон плывет над городком – над крышами, огородами, заборами, наливается медным предвечерним светом, голубиными крыльями опускается на головы… Я люблю, когда звонят. От этого щекочет в горле и хочется плакать тихими умиленными слезами. Однажды, когда я уже буду старенькая, мы пойдем в церковь вместе с бабушкой. Наденем платочки и пойдем потихонечку. Бабушка с палочкой, а я так…

Полкило сахара на стакан воды – распустить в тазу, помешивая облезлой деревянной ложкой. Железной – лучше не соваться, все пальцы сожжешь. Яблоки порезаны крупными дольками и отправляются в сироп. На пять минут всего. Огонь убавить, чтоб еле булькало…
Ой, вот они! Вот они! Бандитки полосатые – налетели!  Я грозно размахиваю фартуком, но осам хоть бы хны – так и норовят утопиться в тазу. Теперь уж от них не избавишься. В сенцах душно – все нараспашку – они и учуяли.
Эге, хватит варить, а то кисель будет! Это осенние яблоки твердые, а августовские – самую чуточку рыхловаты. Передержишь на газу – пиши пропало. Сдвигаю тяжелый таз на край колченогой плиты, вытираю запястьем мокрый лоб с прилипшей челкой. Уф… Теперь пусть остывает, выстаивается.

Между розоватых яблочных берегов еле слышно лопаются перламутровые пузырьки пены. Тени во дворе удлиняются, но верхушка тополя все не меркнет, ствол в поперечных черных отметинах – будто ступеньки лестницы, уходящей в выгоревшее небо. Сижу, сложив руки в фартук, провисший между коленок - как бабушка - и думаю: еще три дня осталось, а потом… Неужели я скоро забуду все это: тополь, зеленую скамейку во дворе, лохматый куст бузины с налитыми пыльными гроздьями и серебряную чешуйку луны над ним… И наш старый дом со скрипучими полами, и маленькими окошками, переложными ватой. Поверх этой ваты бабушка настригла фольги от шоколадных конфет – для красоты. И горшки с бегониями на подоконники выставила, чтоб с улицы видать.

Варенье остыло, яблоки впитали сироп и разбухли, осы – тоже, объелись, еле ползают. Таз водворяется на прежнее место, доливается новая порция крепкого сиропа, варево бухтит на медленном огне. Я снимаю пенки. Пышные, кремовые, как вскипевшие облака. Яблоки под ними все прозрачнее, зачерпнутое варенье медленно оплывает с ложки. Готово. Почти. Где-то у нас был ванилин…
 
Папочка мой зашел однажды в буфет на каком-то полустанке и увидел  там этот белый кристаллический порошок. Я, говорит, помню смутно, что ванилин зачем-то нужен на кухне, вроде женщины его любят, ну и прошу продавщицу: взвесьте килограммчик… А той что, жалко, что ли?
Теперь нам этого ванилина - на всю жизнь. Я его внукам завещаю. Если найду. В варенье надо совсем немножко  – на кончике ножа. Хорошо бы еще лимонной цедры – тогда оно не засахарится, только лимоны у нас в огороде не растут. Ну ладно. Таз с вареньем чистым полотенцем прикрыть, и можно чайник ставить. Будем чай с пенками…

***
- Да что же это! Да как же я одна-то буду! – тихонько, сама с собой причитает бабушка. – Вот уедете на свой Север, будете там картошку мороженную есть… Ну возьмите хоть чеснока, или грибков соленых…
- Некуда уже, - ворчим мы. – Сумки и так не поднять. Вот сама попробуй!
- Ну ладно… - сдается бабушка. – Присядем на дорожку-то.
Из последних сил впитываю взглядом всю ее сухонькую, отяжелевшую книзу фигурку, руки в узлах вен, сдвинутый на затылок платок.
- Ну, благослови вас Бог! – с чувством говорит бабушка, и я вижу, как она крепится, чтоб не заплакать опять.
Выходим со двора навстречу последнему автобусу. Фонарь на углу возле колонки, единственный на всю улицу, освещает наши суровые лица и поклажу, перегородившую полдороги.
- Стойте! – кричит вдруг бабушка от калитки и спешит к нам, непреклонно сверкая очками. – Вареньица вот возьмите! Яблочного. Ведь ваша дочь варила… - жалобно говорит она и пихает банку в руки отцу.
Далеко во мраке вспыхивают два желтых пятнышка – шарят по дороге, приближаются.
- Автобус! – кричу я. – Давайте скорее!
- Нет, - говорит отец. – Не возьму, некуда. Автобус…
- Дай мне! – чувствуя бабушкино отчаяние, прошу я.
Банка тяжелая, скользкая. Замок на сумке никак не хочет открываться. Бабушка помогает, бормоча:
- Бери, деточка, бери. Там-то небось не будет такого…
Молния с треском поддается. Не глядя, засовываю банку поглубже – в мягкое.
Поехали!

Бабушка – одна на перекрестке, желтые окошки нашего дома, распахнутая настежь калитка…
Автобус долго ныряет в темные выбоины на дороге и трясется как паралитик. Вокзал, лунные струны рельсов, протяжные ночные голоса поездов…
Всю ночь, покачиваясь на верхней полке, я вижу во сне прозрачные кораблики яблочных долек, плывущие куда-то по волнам душистого сиропа…