Татарчонок

  Этот рассказ включен в учебники литературы для школ ЯНАО и Тюменской области. 

         
                Мы счастливы оттого, что много
                других народов живет вокруг нас.
                Давид Кугультинов

ПОПУТЧИКИ

           Словно сухарики, хрустит под ногами январский снег. Я бегу вслед собственной тени, мчащейся впереди, длинной, неуклюжей от закатного, подернутого морозной дымкой зимнего сибирского солнца. Тень, торопясь, ломано размахивает долгими руками, единственным моим багажом-бидоном, как бы веля поспешать и самому. И, кажется, что она догонит суетливо затарахтевший трактор, а я отстану, и потому мчусь во весь дух.

           Дорога моя пошла под гору, к Вагай-реке, а тень вынесло уже на тот берег, и шапка-тень с огромными ушами, болтающимися то на взгорке, то под горой, взлетает к саням. Но тропа, внезапно повернувшая влево, оставляет тень в стороне, и теперь она бежит сбоку. Даже вздохнулось свободнее. Одному, не гонимому никем, пусть даже собственной тенью, оказывается, и дышится легче.

           Собрался с силами и крикнул на бегу:
           - Э-э-хэ-хей, на тракторе! Подо-ждите-э!
Морозный воздух обжигает разгоряченное горло и вырывается на волю клубками пара. Все мое внимание отныне нацелено па берег. Тракторист обогнул воз, попинал снег на прицепе, проверяя надежность крепления. Две женские фигуры, появившиеся из-за фургона с охапками соломы, перекинулись несколькими фразами с трактористом и, забросив соломы за высокие дощатые борта саней, исчезли в кузове.          
            Я заторопился:
           - Э-эй, дяденька, погодите!..

           На голос он даже не обернулся, степенно направился к трактору...
           Благо, тропа вновь повернула, и выпрямила мне путь. Почти на одном дыхании одолел Вагайку, осталось взбежать на гору. Трактор, мой единственный на сегодня транспорт-спаситель, напоминая отъезд, коротко гуднул, закряхтел, пробуя обороты. Я заорал во все горло:
          - Возьмите и меня, дяденька-а!
          Подлетаю к трактору. Запыхавшийся, не могу набрать воздуха, чтобы повторить просьбу, тракторист махнул рукой в сторону саней, садись, дескать:
          - ...мерзнешь, не... чаю, - только и уловил я краем уха, обрадованный полез на борт.

          Женщины подоткнули полы шуб под себя, руками себя обняли, вдевши рукав в рукав, прислонились друг к дружке голова к голове - приготовились к долгой дороге.      
          "Дэтешка" коротко прочихнулась, сани вздрогнули, дернулись, и плавно покатились.

          И поплыли от нас толстоствольные, одетые в серебряный иней береговые ивы.         
          Побежала назад санная дорожка, блестя от следа полозьев. Сквозь просветы мелькавших ив замельтешили зажигающиеся окна домов районного села. Заторопилось на покой прильнувшее к горизонту рыжеликое солнце.

          Я отдышался. Прощально помахал в сторону райцентра, и обернулся. Можно и устраиваться. Настил саней был гол и заснежен. Соломы женщины набрали в расчете лишь на себя, сесть мне было некуда. Видя мою озабоченность, одна из них обратилась с татарским акцентом:
         - Дэлико едишь, мальчик?
         Я ответил по-татарски, что в Митькнно.
         На это они коротко переглянулись.
         - Татар бала игэн куй эй! (Татарчонок, оказывается ведь) - удивилась та же женщина, определив, что я оказался соплеменником.
         Теперь мы смело разговаривали на своем.
         - Чей же ты там будешь, сынок? - поинтересовалась и другая.
         Я назвал имя отца, но это им ничего не говорило. Тогда я добавил:
         - Нас еще обзывают "черкесами"...
         - Ва-а-ай! - еще более удивленно переглянулись они.

         От родителей я знал, что в Приагитье кличка "черкес" была нашей визитной карточкой. По берегам тихой нашей речки Агитки расположились татарские селенья. В свое время мой дед, сын татарки и ссыльного каторжанина-черкеса, был продкомиссаром в этих краях. Прадед и дед - отец и сын - покинули мир почти одновременно: черкес-кавказец ушел в возрасте ста двенадцати лет, ослабленный скудной на харчи военной порой, а сына его скосил тюремный тиф.

          Во всем Приагитье не было человека, не уважавшего моего прадеда. А у деда некоторые враги до сих пор живы. Жизнь, словом. Даже на мою невинную голову перепадала их месть, не дошедшая до него при жизни. Однажды пьяный агай из соседней Казанки при встрече обозвал меня черкесьим отпрыском и, зло ударив в грудь, отбросил в сугроб. Я долго лежал и плакал от обиды. Но мать объяснила, что надо, наоборот, гордиться таким прозвищем от славных предков. Вот почему я смело объяснил этим женщинам, кто я.

         Женщина, первой заговорившая со мной, приоткрыла полу тулупа, пригласила меня сесть:
         - Утыр, балам! (Садись, сынок) - и чуть погодя, видя мою нерешительность, добавила в аргумент, что дорога дальняя, ночью будет холодней, могу замерзнуть. Но краем уха я уловил недовольное шипенье другой:
         - Цуртыма кирэкмэ! Ошеп улмэс, тогымнары яшэгер. (На кой черт! Не замерзнет, живучий род).
         Я теперь привык не обращать внимания на подобное, потому что чем старше становился, тем чаще это происходило. Моя-то в чем вина? За деда внук не ответчик. И правильно он драл у кулачья, такое время было. "И ты, значит, кулачка, если против внука продкомиссара", - подумал я, и вскоре успокоился. Сверстникам в таких перепалках я научен давать отпор, но со взрослыми ведь не поспоришь, поэтому смолчал, как всегда.

          Скоро скрылся райцентр. Как бы в медленном вальсе уходили от нас деревья, следы от санных полозьев и темнеющее сибирское небо.
          Но убегающее зрелище утомляет. Монотонное лязганье гусениц, да мерный рокот дизеля постепенно стали усыплять, стоило мне прикрыть веки. Не унимался и холод. Он наступал, подкрадывался к дальним, еще теплым клеткам моего тела. Пощипал пальцы рук. Руки я зажал меж колен. Потом мороз пробрался в валенки, начал щекотать пальцы ног, все сильнее сжимая свои холодные объятия. Набеганное тепло таяло, я коченел. Сперва пошевеливал пальцами рук и ног, постучал носками валенок. Но мороз был сильнее.

          Замерзающему никак нельзя заснуть. Чтобы прогнать сон, я встал, решил размяться.
          Долго ли, коротко ли ехали, сани пошли в гору. Мои попутчицы давно выговорились, притихли, головы их склонялись все ниже и ниже.
          Чуть согревшись, я снова уселся на свое место.
           Но бездействие также способствует сну. Меня беспощадно морило, какая-то невероятная тяжесть навалилась на веки. Мороз все жестче сжимал объятия.
           Я опять поднялся. Трактор давно бежал но нагорью. Мы покидали лес, выезжали к Слепышихам, первым после Вагая дворам.

          Об этом невзрачном селеньи из нескольких ветхих домишек не крутом берегу Вагая я знал по рассказам матери. Одна дорога и водный путь издревле сближали людей в этих краях. Моя мать, гонимая нуждой, лопатила здесь кому-то огород за пропитание картошкой. Она рассказывала, что по дороге домой из Казахстана, где она строила железную дорогу на Целиноград, в Омском речпорту ее обокрали самым примитивным жульническим приемом: пока она стояла в очереди за билетом, к сестре моей подошли двое взрослых дядьев, и сказали, будто мать велела погрузить вещи в машину... Ей было совестно возвращаться домой нищенкой, а в животе уже я колотил ногами... Со Слепышихами ее свела усталость. Отсюда она пошла в Вагайскую больницу, в роддом. И сюда же принесла меня на руках. Эта чужая деревня видела, как она сняла с меня мою первую распашонку, натянула на голову дворняги и выпустила его, слепого. Как тот с визгом убег в близкий бор, вернулся, изодрав в клочья о кусты мою первую немудреную одежонку... А народ, не родной для меня народ этой русской деревни, радовался рождению еще одного мужчины на свет божий, и желал вырасти настоящим джигитом - на счастье матери, в гордость родным, и во славу родного края и народа своего. Ведь у каждого племени рождение мальчика всегда связывали с надеждами на лучшее будущее.

          "Здравствуй, незнакомая родина! До свидания, Слепышихи!» … Как въехали, так и выехали из дряхлеющей и покидаемой жителями деревни.
          По притяжению родной земли, что ли, по воле ли шайтана меня вдруг потянуло по малой нужде. Естественно, наверное, сказался больше мороз, чей воздух родины.
          Оглянулся на прикорнувших попутчиц. Но я еще не так нагл, чтоб справлять это дело с саней, когда за спиной женщины, хоть и спящие. Перелез за борт, рискнул попробовать, стоя на площадке из двух жердин, довершавших воз. Но повернувшиеся вслед за трактором сани дернулись в сторону, я вздрогнул и, испугавшись упасть в непотребной позе, спрыгнул.

          И, как в усмешку, сегодня все против меня, путника. Долго копошусь, ища окоченевшими пальцами пуговицы, спешу, волнуюсь, ведь накопилось много, а трактор уходит - еле отстегиваю ширинку. Вот наступило долгое и приятное облегчение. Теперь надо как можно скорее застегнуться. На бегу натягиваю рукавички - только бы догнать, только бы не отстать. Отчего-то заволновалось, заколотило сердце. То ли от бега, то ли от тревоги и боязни, приперло дыхание. Силы иссякают, тают как никогда скоро, я задыхаюсь, а трактор с железным сердцем как шел, так и прет без устали в том же духе, что набрал, не разбирая дороги. И снег, разворошенный санями, густой кашей валится обратно в борозду, а ноги в негнущихся еще новых тобольских пимах вязнут в рыхлом снегу, я буксую, спотыкаюсь. Стронутый снег подставляет подножку, расстояние между мной и транспортом заметно увеличивается.

         - Стойте, попутчики, слушайте-э!..
         Но никто не услышал мой крик отчаянья, ни один звук не откликнулся.
         Обида и злоба вырвались из меня, повалили и стали бить, колотить моими руками снег, заставляя реветь, рыдать, и ругать всех и вся. Соленые капли потекли по лицу, покатились в снег.
        Я проклинал снег, тормозивший меня, ноги свои, задрожавшие трусливо, скорый трактор с болотными гусеницами, женщин, уснувших бессердечно, и даже черное, глухое небо, видевшее мою слабость. Еще пуще зарыдал я, вспомнив свой бидон, оставшийся с незнакомыми попутчицами.

         Я вез городские гостинцы для сестренок. А для деда моего закадычного друга Анатолия в бидоне была гречневая крупа. Сестры не знают о том, что я еду с гостинцами. А вот Толик...
         Что скажет мой друг?..

         Они живут по соседству с нами. И как не сдружиться двум сверстникам, когда за рекой, где стоят паши дома, детей раз-два, и обчелся. Пацаны основной половины деревни обзывают нас сахалинцами. Это потому, что в половодье Агитка уносит мост, и мы, заречные, остаемся на некоторое время, а для детворы на долгое, оторванные от большой жизни. Когда вода сходит, и как только положат первые бревна на сваи будущего моста, деревенские ребята возобновляют набеги на нашу сторону. И мне, "цукынгану" достается за дружбу с русским мальчишкой, с Толиком. Зато когда Толик возвращается на выходной из соседнего Домнино, где он учится в русской школе, он надает такой сдачи, что после меня вновь ватагами преследуют. Тольку боятся все. Хоть и старше меня он всего на один год, но дерется отчаянно, не жалея ни сил, ни себя, а руки и ноги, и голова у него будто и созданы для драк: врежется в толпу кишащую, рассыпается она, как взорванная, кому перепало - вновь не лезут, рискованно.

         У Тольки сильно хворает дед Яша. После еды его всегда вырывает. И давно так. Никакая еда не принимается его истерзанным желудком. Когда узнали, что на каникулы я поеду в Тобольск, сама бабка Фекла, бабушка Толи, пришла к нам с просьбой, и родители крепко наказали мне привезти единственное дедушкино кушанье - гречневую крупу. Это его избавленье.
          Теперь она уходит от меня. А дед ждет... С каким лицом покажусь на глаза Толику, его бабке, что отвечу? Стыд и позор, от трактора отстал... Что скажет Толя?
          Но слезами дорогу не укоротить. Женщины проснутся же когда-то и, проезжая через нашу деревню, авось, догадаются оставить мой бидон. Кличку запомнили ведь…

В НОЧНОМ ЛЕСУ

          С наступившей искоркой надежды двинулся в путь, в ночь. Через семь километров будет большая деревня. Называется она - Татарка. Это я тоже запомнил с первого раза. Потому что там, несмотря на название, живут только русские. Назад же, в Слепышихи, повернуть не посмею. Толька говорил, что, выходя куда-либо с целью, нельзя оборачиваться, или, даже, возвращаться, пусть и забыл что. Иначе непременно не повезет...

         Утер варежкой оледеневшее от слез лицо, поднял съехавшую на глаза шапку и решительно зашагал вперед, назло наступающей тьме, морозу и страху.
         Впереди был бор. Когда я вошел в него, то окунулся в такую темень, что осину от сосны не отличить, все деревья слились в одну сплошную темную массу и двинулись на одинокого меня. Жуткий страх стал заползать под кожу. Вокруг немая тишь, только скрипы от шагов переговариваются меж собой, а остановишься - в лесу что-то шуршит, усугубляя страхи, невольно ноги запросились в бег. Тут же забыл я, что еще недавно замерзал.

         Естественно, я не мог бояться вечно. Немного погодя страхи отступили. А смелому всегда найдется попутчик. И тут, к моему счастью, начал просветляться лес. Это кстати проснулась и встала со своей постели ночная красавица Луна. Я представил, как она подняла голову, потянулась, сбросила толстое одеяло-облако, умыла светлое лицо свое одним, утерлась другим проплывавшим мимо махровым облачком и воссияла серебряным лицом-зеркалом. Увидела меня, засмеялась и весело запрыгала по верхушкам деревьев. Ночная спутница человека вышла на прогулку по своей извечной тропе. Тем вдохнула бодрости и в меня. И я, мысленно благодаря ее за это, еще уверенней зашагал по засверкавшему от лунного отражения санному следу в лесу. Я теперь не один!
          - По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед! - запелось непроизвольно па весь ночной лес. Эхо вторило: ...перед, ...ред-д-д... И вот нас уже целая ватага... И бежим мы с Толиком впереди, в авангарде, как говорит он. "Ур-ра! Вперед, ура-а!" - кричим, ликуя. И противник, выбежавший из укреплений навстречу, тут же сметается со своих позиций. Анатолий захватывает главный командный пункт - ГКП - противника, срывает флаг и водружает наш. Те сдаются, мы торжествуем победу. И победители великодушно прощают отважно дравшихся бойцов противной стороны, отпуская с миром и условием: больше не поднимать мечей на собратьев.
         Я радуюсь успешно проведенной в грезах операции и, само собой, тут у меня рот раскрылся до ушей.

         Так, шагая в ногу с бодрой песней, которой выучил меня мой друг, я неожиданно наткнулся на одинокую, заброшенную и сиротливую в ночном лесу "захарку", и застыл, как столб... Дорога в лесу была одна. Трактор проехал, убежав от меня, по этой же. А машина почему-то оказалась за кюветом. По всему видно, направлялась тоже в сторону Татарки. Снова замурашило по позвоночнику.
         Готовый сорваться в любую секунду, я подошел поближе к машине и робко остановился напротив кабины. Левая, водительская дверь была приотворена, на снегу следы, но уходили не на дорогу, как полагалось бы, а в лес... Вот загадка ночи. Непохоже, чтобы буксовали, и разочарованный шофер решил уйти пешком. Если бы так, следы вышли бы на дорогу...
        "А может, он пошел нарубить лесу под колеса? - подумалось мне. Но тут же засомневался. Ведь топор бы я услышал. А давно ни слуху, ни духу вокруг.  А вдруг, - пришла па ум страшная мысль, - его там волки настигли?.."
         Я тихонько покричал, покликал водителя...
         И во всю прыть припустил подальше от этого места. Только валенки замелькали перед глазами...

         А трактор не догнал. Тоже мне, бегун...
          Не заметил, как проскочил остаток леса. А когда дорога пошла под гору, ноги перестали ощущать почву. Так пролетел через мостик, а выбегая, споткнулся, и кувыркнулся через себя... И прямо перед собой на опрокинувшемся небе увидел звездочку. Маленькую и одинокую.

          Анатолий рассказывал, что он где-то читал, будто когда рождается человек, на небе вспыхивает новая звезда, звезда-брат. И человек должен всю жизнь стремиться к единению с ней, иначе может заблудиться в этом мире. Счастлив бывает лишь тот, кто сумел найти эту свою заветную звезду. А покуда они не нашли друг друга, что бы ни творилось в душе у человека - все отражается на его звезде. Бывает, до того исстрадается за него звезда, что возгорается огнем и замертво падает на землю. И тогда человека будет сопровождать одна неудача.

            Увидев звездочку на ночном небе, я вспомнил рассказ Тольки и подумал: "Отчего, интересно, сегодняшняя неудача со мной? Не ты ли мне брат, звездочка сияющая надо мной? Не одиноко, не страшно ли тебе за меня? Не сокращаю ли я твой срок?"  Не успела она ответить, скрыло ее хладнокровное облако. Спрятало и луну.
          Снова тьма обступила лес. Угрюмо и тяжело поднялся. Устало понесли меня ноги к выходу из леса, насилу взяли подъем и... О! Горизонт высветился огнями надвигающейся деревни. Впереди Татарка, позади тревоги! Мой шаг стал тверже, и отступили, обмельчали заботы!..

НЕУДАЧНЫЙ ВИЗИТ

          Я настолько приободрился, что решил без оглядки постучаться в первый же дом. Взобрался на крыльцо, протянул руку к дверной ручке. И тут же отдернул, как током пронзенный. Сердце резанул женский плач. Услышал пьяный голос, тупой мат. Я покинул это жилье. Здесь не до гостей. Не к добру, если человек заявится к ссоре хозяев. Бабка Фекла, когда я нечаянно попадаю к обеду, часто привечает меня с поговоркой, что хороший гость к столу, а плохой к брани, и зовет, чтобы я проходил к столу, как добрый сосед. Сегодня я не желал быть лишним. Толик говорит, если сразу неудача, не повезет и после. Поэтому все свои дела он старается осилить с первого подхода. Скажем, колет дрова. Если с первого же раза вылетел топор с топорища, что случается у него почти через день, не говорить же деду, сам с усами, считает, - говорит, добра не жди: или тюкнешь себя по лбу, или оттяпаешь пол ноги. В таком разе он и у соседей не попросит топора, все равно и с другим может что-то случиться, уверяет, лучше отложить на время. А когда отойдешь, обдумаешь после другого занятия, тогда по-другому подступишься и дело пойдет на лад. Так поступает мой друг.

          А как быть в случае со мной сегодня? На морозе не заночуешь ведь, когда столько огней в домах...
         Постучался в дверь следующего дома. Изнутри крикнули: "0ткрыто!"
         Толкаю дверь. Вхожу. Осматриваюсь. На опрокинутый табурет верхом уселся дядька и латает пим. Посмотрел на меня, снова склонился к валенку, проткнул шилом.
         - Рассказывай, - говорит.
         У нас дома часто останавливаются на ночлег проезжающие. Чужого в деревне за версту видать. Поэтому первым делом в таких случаях у нас приглашают сесть, а уж потом он сам расскажет. В этот раз я был оглоушен таким холодным обращением к ночному путнику, то есть к себе, поэтому оробел:
         - Отстал от трактора, замерз. Переночевать не пустите?
         - А ты здороваться-то учен? - спрашивает, как мне показалось, с показной вежливостью, все так же не отрываясь от валенка.
         - Учен... - отвечаю еще робче.
         - Тогда - привет!
         - Привет... здрасти... - залепетал я растерянно.
         - Так-так. А куды путь держим? - продолжает стелить в том же духе, будто допрос ведет.
         - Домой...
         - Ясное дело домой, не ко мне же водку пить...
         - В Митькино мне, - отвечаю как в гипнозе, по инерции.
         - А-а, в Митькино, значит?.. Так ты татарчонок, что ли? Вроде непохож, может, ты метис? У вас ведь там все давно перемешались. Нет?
         - Ага...
         Тут он полуобернулся ко мне, подбоченился, как бы примериваясь, прищурил глаз:
         - А я ведь, парень, не пускаю ночевать, - чуть подождал, прикидывая, какой произведет эффект. Чувствовалось, что самому ему этот тон тоже не из привычных. Я стал пятиться к выходу, но остановился по его жесту.

        - Да, парень, не пускаю, хоть и прятать у меня нечего, не князь я. Да и богат бы был, все равно не из-за барахла бы не пустил. Зуб у меня имеется. Ну, принцип, скажем, против твоих соплеменников.
        Теперь он говорил, будто давно готовил речь. Отложил пим в сторону. И, сердито тыча воздух шилом, продолжал:
        - Ты послушай, послушай, почему я не привечаю-то. Как-то я работал в ваших краях. С передвижкой ездил, кино вам казывал - культуру крутил. А на сабантуе на вашем меня ваш брат татарва так испинали-истоптали, что до сих пор пылью харкаю, вполовину дышу... Обижайся - не обижайся, мне это до лампочки, не колышет. Ты лично, конечно, не причем, но того же теста, а покуда запомни наш разговор: как аукнется, так и откликнется. А домов и хороших людей в Татарке навалом - все пустят, а я нет. Такой вот у меня зуб...

         Он, может быть, еще мог бы изливать душу, но я был сегодня не в силах слушать тираду безропотно, чья бы она ни была. Хлопнул дверью со всей пацаньей злостью.
         Новый ком горечи подкатил к горлу. Так и вышло: не повезло с первого раза, на второй облили чужими помоями. Который раз за вечер взмокли глаза. Почему сейчас, когда мне и так несладко? Почему на мне отыгрались, в чем моя-то вина? Кто-то когда-то дрался, а отыгрались на мне, отчего такая несправедливость? Особенно больно, когда обида идет от старших, ведь им дерзить не учили нас. А я даже огрызаться не позволял себе, так был воспитан родителями, за что сегодня казнил себя. Что ни говори, а детские наши драки ничего не стоят против злости взрослых. Наши передряги - это лишь шалости детские, подрались, и помирились, не успев озлобиться.

         С этими тяжелыми думами, одинокий и побитый, приткнулся головой к частоколу чьего-то огорода. А мысли были все о том же. "Драки и войны, - открывал я для себя, - придуманы только старшими, потому что злость свою унять не могут, словами убеждать не научились. А мы, дураки, не подозревая сами о том, подражаем им в наших играх. Старшие, они везде одинаково злы. Прошлым летом в родной деревне был случай с одним таким фанатиком от религии..."
         Все бы ничего...

САРАФАННЫЙ

         …Все бы ничего, но начал насмешник Нури. Первым Рамиля увидел он и, как было свойственно его язвительной натуре, закривлялся в хохоте:
         - Ай, вай, ай алла, улям ! (улям означает умру)- вдруг согнулся он в хохоте, аж забросил удочку, - Держи мои штаны, джигиты, а то выскочу… Что я вижу!?
         Никто ничего не понял пока.
         - Перестань, дурачина, - прикрикнул на него Толик. - Чего шумишь, всю рыбу разогнал!
         А Нури уже лягушкой прыгает, по бедрам себя хлопает, извелся в хохоте, что слезы из глаз:
        - Это не я, а Рамиль бесштанный пугает твою добычу! - еле прервался, чтобы показать нам, - Вон, глядите, пугало огородное катит с удочкой к реке...

         Разом обернулись, глядим. И в самом деле, предстало явление не из ряда обыденных. С длиннющей удочкой на плече, с миской под мышкой, беззаботно насвистывая, шлепал к нам босоногий Рамиль... в длинном, до пят, и широком сарафане, который еще вчера видели на его бабушке.
         Толька как узрел, выронил удилище, упал на спину, задрыгал ногами, сам душится от хохота. У меня же сперва отвисла челюсть, потом схватило в животе. А Толик уже шлепнулся в воду, забил кулаками о прибрежный ил, задел ведерко, и единственный его чебак обрадованно запрыгал к родичам...

          Нури катался по берегу.
          Сквозь хохот каждый подливал масла:
          - Рыбак бесштанный-сарафанный!
          - Несет удочку, а под юбкой... ох-хо!
          - Да еще чуртан клацнет...
          - Ух-ха-ха!..
          - Вай, аллам!..
          Стоял над рекой шум и хохот, и едкий водоворот почти взрослых острот...

         Как дошло до Рамиля, что насмехаются над ним, бросил удочку и миску, и с ревом развернулся обратно, только пятки засверкали из-под сарафана.
         Нури вдогонку ему засвистел, мы с Толькой заулюлюкали, как индейцы в кино, и пуще прежнего захлебывались от хохота…

         Еще не успели устать от смеха, как Рамиль появился вновь. И быстро-быстро ковылял за ним дед его, Ахат бабай. Он, издали видать, был уже разъярен, размахивал неизменным своим спутником - длинным посохом - третьей ногой.
         Как ветром сдуло смех с наших лиц. Старик слыл в селе человеком горячим. Если, побросав дела, мчится к нам, то добра не жди...
         И надо же так случиться, я стоял ближе всех...

         - Толя смеется потому, что он инородец, - Ахат бабай стоял напротив меня и, сверля прищуром старческих глаз, взялся дополнять пробелы в моем воспитании. - А ты вот к добру ли зубы обнажил, сам не ведаешь...
         А действительно, ведь не знал. Я смеялся, потому что было смешно и смешно смеялись другие. И не знал, чем ответить старику.
         Но дед, как бы собрав всю многолетнюю желчь, начал:
         - Тебе не ржать, а плакать бы надо: ни магометанин, потому что без сунната; ни христьянин, потому что не русский. Раз так, то татарин не может быть уважаем людьми. А ты же - ни осел и ни козел - полурус...

         - Ялган, неправда, ты врешь, татарин я! - вырвалось у меня.
         - Ва! Весь аул знает, один ты в неведении? Иншалла!*
         - Врешь, ты все насочинял своим кривым мозгом, кривуля! - вдруг обозвал я, теряясь.
         Оскорбление старика взвинтило.
         - Ах, ты еще и обзываться, арам сидек!*
         - Ты сам ублюдок, у меня отец дома, вот скажу ему, узнаешь...
         - Отец он ему, баракалла! - Не смеши хоть ишака' Если хочешь знать, он у тебя малохольнее меня! – и попытался рассмеяться.

         Я терял власть над собой.
         - Дурак старый! Вредина кривой! - повторял я одно и то же, нервно крутя удочкой. - И все вы кривые. Завидуете нам, я скажу отцу, - сам от досады и бессилия чуть не плакал. И ребята, давно забывшие о рыбалке, не знали, чем помешать.
         А у старика, действительно, будто ум за разум зашел:
         - Сунната* тебе не сделали не потому, что мать не разрешила, как тебе говорит, нет! Не пожелал этого сам Абдалл, отказался от ублюдка, ведь навлечет гнев Аллаха. Шлепай домой, и прочти свою метрику - нет там у тебя отчества. Спроси у мамы, за что она в сельсовете получает пять рублей ежемесячно...

          Дальнейшее произошло, скажут после односельчане, не без вмешательства дьявола. Не помню, как вышло, но в памяти осталось телодвижение Тольки: он двинулся на старика с палкой… Вдруг я так треснул старика по лбу, что удочка моя обломилась пополам с первого удара. И тут же нанес новый удар обломком...
          Опомнился, увидев кровь на лице старика, и бросился по берегу. Чувствуя за спиной хрип Ахата, повернул к реке и, резко набрав воздуха, нырнул.

          Изо всех сил отталкиваясь ногами от дна реки, поплыл дальше по течению к противоположному берегу. Из последних сил гребу, отталкиваюсь, боясь высунуться. Вода давит в уши, пустые легкие заколыхали грудь, сердце готово выскочить, а я все работаю конечностями: помогай, спаси, Агитка... Выпустил из легких последний воздух из набранного, и чуть не стукнулся годовой о сваи старого моста. Проплыл мимо и, осторожно вынырнув, глянул. Я находился между досок и бревен ледореза. Припал к щели. А там... 
 
           По берегу метались мои друзья, звали, кричали, раздевались...
           На горе ругала Ахата русская односельчанка.
Из-за поворота спешила невесть откуда появившаяся долбленка...
Топорный пловец Ахат бабай, стоя по грудь в воде, длинным удили-щем Рамиля шарил по дну...
           Сам же Рамиль сидел в прибрежном иле, уткнув голову в подол сарафана, и только плечи его мелко-мелко вздрагивали...
         Заплакал и я в ледоломе…

УТЕШЕНИЕ

         Слезы снова запросились на глаза.
         Не меньше обидели и сегодня. Опять же старшие...
         - Это что за концерт тут бесплатный?! - услышал я вдруг голос над головой, - Ну-ка, обернись, кто тут? Да никак, приезжий?
        Я умолк, упрямо не желая с кем-либо разговаривать, кого бы то ни было видеть. Но мужская сильная рука тронула за плечо и мягко повернула к себе.
        - Слушай, друг, нехорошо ведь. С тобой разговаривают, а ты задом. Что случилось, кто обидел, к кому приехал?..

        Я молчал, глотая слезы, от расспросов наплывающие снова.
        - Ну вот что, друг мой, раз так, пойдешь со мной. И не противься, на упрямых воду возят...
        Он увлек меня чуть ли не в другой конец деревни. Мы взошли на голое крыльцо большой пятистенки, пахнущей свежими бревнами.

        Очнулся я от голосов.
        Чуть правее от двери в другую комнату шел детский гомон. Приведший меня дядя приложил палец к губам, мы молча разделись и тихо прошли во вторую половину. Подкрались к сгрудившимся над зыбкой обитателями дома. Женщина, по всему видать, мать и хозяйка, гугулькала с маленьким, лежащим в качалке. Рядом с ней стояли два мальчика, младший был с меня ростом. Занятые одним маленьким, но главным сегодня в семье существом, некоторое время они не замечали нас.

         Мальчик моих лет говорил:
         - Не-эт, надо дать необычное, героическое имя. Например, Спартак! А?
         - Или Ганнибал... - осторожно добавил мой спутник тоном, будто давно спорил с ними.
        Мальчик хотел было что-то возразить, но вдруг осекся, поднял голову:
        - Ага! Шпионы здесь!
        Хозяйка схватилась за сердце. Откуда-то сзади налетела маленькая девочка, годика четыре, запрыгала на месте, прихлопывая в ладоши:
        - Дядя Валя плисол! Это мой дядя Валя плисол!
        Мать оторвала руки от груди, укорила:
        - Вечно ты с фокусами, Валентин. Эдак меня до обморока доведешь, ей-богу!
        - Брат сказал, что новорожденного хочет обмыть, вот я привез его заказ, а по дороге гостя нашел. Мальчик в такую темень сквозь лес один прошел, столько натерпелся, а молодцом. Знакомьтесь, дети. Скоро хозяин-то будет?

         Пока старшие разговаривали о делах, меня обступили дети. Не зная, как себя повести, я растерялся от всеобщего ко мне внимания. Не находил места рукам. Вдруг выручили девочка.
         - Давай знакомиться, - смело предложила она, дернув меня за пиджак. - Меня зовут Шулочка, а это Витя, мой блат, ему десять лет, это Коля, он учится в седьмом классе, тоже блат. А тебя как зовут? - заключила, протараторив.
        - Ким, - смущенно представился я в свою очередь .
        - Это по-какому? - полюбопытствовал мой ровесник, которого Шура представила Витей.
        - Клим, наверное, Климент? - поправил старший брат,
        - Нет, Ким, - ответил я.
        Шурочка, ничего не понимая, поочередно переводила взгляд то на меня, то на братьев своих. Но вставила:
        - Нет, Ким сказал он, правда, Ким?
        - Имя как имя, хорошее, - вставил дядя Валентин. - Такие имена давали в честь международной молодежной организации. А проще будет - борец за дружбу. Самое человеческое, подходящее времени имя...

       - Вот как, - подумал я, - сам не знаю, что за имя ношу.
       - Ага, есть идея! - воскликнул вдруг Витя, - Слушайте, а почему бы нам не назвать нашего братика Кимом?! А что, мужественное и непростое. Я хотел сказать, нечастое имя.
       - Да-вай, дав-вай! - запрыгала, завертелась Сашенька. В это время отворилась и хлопнула наружная дверь.
       - Папка плисол, мой папочка, - захлопала в ладоши Шура и помчалась встречать, А зашли в комнату вдвоем, она уже на руках отца, мужчины невысокого, крепкого на вид. Запахло солярой.

       - А у нас гость, - успела тут же сообщить дочка отцу. Затем чмокнула в щеку и объявила: - Мы будем звать его Климом.
       - Кого, доча? - переспросил отец. Опустил ее на пол и подошел к зыбке, залюбовался.
       - Нашего блатика, - не моргнув, повторила она. - Клим будем звать.
       - И кто так решил без папы? - он протянул ко мне руку, крепко пожал, поинтересовался: - Это ты у пас будешь Климом?
         - Ким, - поправил я.
         - А я буду дядя Костя, - и крикнул назад, в сторону кухни, где хлопотала хозяйка. - Ну как, мать, находишь?
         - Чего уж гадать-то, сам ведь поручал детям.
         - И я думаю: имя красивое, интернациональное. А гость, видать, парень неплохой. А у сибиряков кое-где есть такой обычай, - он заговорил, обращаясь ко мне, - когда ребенку дают имя первого встречного гостя, считается, что новорожденного в первые дни боятся слуги дьявола, а навещают добрые люди, порядочные. Как сам-то, ты хороший мальчик, а? - и рассмеялся.
        Я пожал плечами.

        Потом все дружно ужинали. И нас было много за общим столом.
        Оставшись одни, взрослые налили в стаканы. И пили за здоровье малыша, за мать.
        Краем уха я уловил, как дядя Валентин говорил о засевшей машине, и что тракторист отказался ехать вытаскивать. Понял я, что это тот самый мужик, обидевший меня.
        Сашенька баюкала малыша. Катя раскрыл "Приключения Гекельберри Финна". А мы с Витей испытывали его самодельный трактор на резиновом ходу. Витя объяснил мне, что дядя Валентин был водителем той самой, встреченной мной "захарки". По всей видимости, строил версию, он нырнул в сугроб от кого-то встречного. А кабину оставил открытой, чтобы подумали, что шофер недалече, и не лазили без спросу.

         Через некоторое время мужчины подозвали меня, и хозяин попросил повторить рассказ о моих приключениях.
        Выслушав меня, дядя Костя стукнул по столу кулаком так, что перевернулись стаканы, порожняя бутылка скатилась на пол. Я вздрогнул от неожиданности. Испуганно тараща глаза, с куклой в руках выбежала Саша. Заревел малыш в люльке. Дядя Константин матюкнулся, чуть ли не рявкнул со злостью:
          - Мразь поганая! Видали героя? Выдворил зимней ночью путника! Ну и скотина! Одеваемся, идем к нему!
         На вмешательство жены не отреагировал, отрезал: "Не вмешиваться!" Скомандовал собираться и мне с ними. На протест брата рявкнул:
        - Перед кем должны извиняться? Перед тобой или перед оскорбленным? Идем, Ким, так надо.

         Мы пошли туда, откуда я был выдворен.
По правде сказать, я не желал с ним новой встречи. Но перечить взрослым я не научен.

МЕСТЬ
       
         Дверь дядя Костя открыл с ходу пинком.
         Хозяин дома сидел за столом с цигаркой в зубах, читал районную газету. Увидя бесцеремонных гостей, прервал чтение, пустил кольцо дыма, плюнул на кончик цигарки и бросил в печь.
        - Слушай, - без всякого вступления начал дядя Костя, - не свинья ли ты?
        - За свой отказ ехать вытаскивать машину с грузом запчастей ответишь перед колхозом, - выговорил ему дядя Валентин.
        - И с ним мы вполне мирно побеседовали, откровенно, по-мужски, и поняли друг друга, - сказал тот, кивнув на меня. - Я лебезить не привык. Душу перелатывать не собираюсь ни перед кем, даже перед дитем. Уж какой есть. А у тебя какая на меня обида? - обратился к Константину.
        - Газеты почитываешь, а тупой, как пим сибирский, - дядя Костя подсел напротив к нему, на табурет. - Ты же не его одного обидел, не ему показал на дверь. Ты опозорил всю Татарку. Такого Сибирь-матушка, наверное, не видывала еще. Ты об этом подумал?
        - Об чем это?
        - Об имени сибиряка, мать твою.
        - Да будет тебе корчить святошу. Тоже мне...- попробовал было возразить мужик, но дядя Костя взял другой оборот.
        - Короче, извинись перед мальцом, нам ставь пузырь в знак примирения, и на том баста.
        - А вот это никак не получится, не вижу причины.
        - Увидишь, поздно будет.
        - Ох, испугал. Так смурной, еще трезвого учить.
        - Верно подмечаешь, выпимшие мы. А вот извиняться перед мальцом прядется.
        - Я уже сказал, не выйдет по-вашему.
        - Еще как выйдет. Зря меня взводишь. Сейчас ведь будешь ползать на корячках. Тебе известен мой норов.
        - Неужели в самом деле? - насмехался тот, накаляя обстановку.

        И дядя Костя вспылил:
        - А ну, встань, поговорим как мужчины!
        На это другой усмехнулся ему в лицо, выцедил:
        - Это кто же указ тут хозяину в доме? А ну-ка, гуляйте отсюда!
        - Ежели так, даже лучше. Одевайся, вижу, боишься в собственном гнезде накласть в штаны, выйдем во двор, ну!
        - Слушай, кто ты такой, не много ли на себя берешь? А!.. Как же у меня из головы-то вылетело?! Вы ведь нонче местный слуга народа! В своем доме я! И сам себе судья! И не твоего ума дело, кого гоню, кого привечу...

        Но не дали ему досказать:
        - Шабаш, это бабьи разговоры! Не хочешь добром, миром, поможем всем миром. Валя, лови!
        Только крикнул дядя Костя, да как саданет того в висок со всего маху мужицкого, что он кубарем слетел с табурета и шмякнулся возле наших ног. Я и глазом не успел моргнуть, а дядя Костя уже восседал на нем верхом и выворачивал ему руки за спину, аж тот взвыл сквозь мат. Невесть где сидевшая до того, выскочила из-за печи какая-то старуха. Гневно-белая, она чуть не огрела дядю Костю ухватом, да Валентин перехватил у бабуси орудие, отнял, снова передал ей, и мирно, тихо, как больному человеку, сказал:
         - Не надо, мать, не мешай!

         Видя такой оборот дела, я подскочил и потянул дядю Костю от поверженного, умоляя:
         - Не надо драться, дяденьки, не надо, а...
         - Слышь, стерва, видишь, ты его камнем приветил, он же милосердно тебя защищает. Не трогает это твое окаменевшее сердце, - выдавливал он из себя последнее терпение. - Еще раз прошу: попроси прощение у мальца, чтоб не обозлился, не подумал, что все мы такие. Парнишонка-то славный, видишь, не причем он...
         - Отпусти... - простонал тот.
         - Извинишься?
         - Пусти, говорю.

         Поднялись, поправились. Хозяин отер руки, ощупал место удара и там же покрутил пальцем:
         - Ну и дураки, едрена феня, - сказал, - разве можно силом мужика за-ставить повиниться? Ничего вы не вышибете из меня, хоть всем сельсоветом навалитесь. А теперь убирайтесь отседова к чертовой матери? Вон!
        - Вот балда! - теперь говорил дядя Валентин. - Тебя же не винят в уп-рямстве, а в том, что нагородил с три короба. Пацану. Не стыдно?
        - Тебя-то что не устраивает?
        - Ты бы мог где-то наплести, но мы же тебя знаем, как облупленного. Да, пинали тебя. Они тебя, охломона, учили, чтобы не пер со своим аршином в чужой огород, наглядно показали, какова сила единства. Известно нам, отчего тебя пинали, разбирались уж: пристал к бабе, пьяный обидел. Возможно, и договорились бы, будь ты человеком с тактом, подходом. Повернул на больную для любого порядочного человека тему, дескать, брезгуешь русским, да?! Вот за что получил, так и надо. Будь кто из нас рядом в тот момент - убили бы. Мальца ты оскорбил. И нас тоже
         - За мой проступок судить богу, не вам. Если еще будете насиловать, вон порог, а за ним и закон - самосуда не позволит, какой бы сволочью ни был...

ПРОЩАНИЕ

         Что еще они доказывали друг другу, не знаю, я незаметнj покинул их.
          И пошел к Витьке, ровеснику своему...
         Разбудило меня радио, заговорившее утром рано. Репродуктор сообщал о продолжении морозов в ближайшие дни. Известил об отмене занятий в первые два дня новой учебной четверти...
         Открыв глаза, я не узнал потолка...
         И вспомнил свой вчерашний день...
         Высвободился из объятий Вити. Прикрыл его. Тихо оделся. И как-то спросонья не заметил, что забыл одеть душегрейку под пиджачок. Одумался, когда, одев пальто, ощутил пустоту, но переодеваться не стал. Пусть остается Вите. Будет вспоминать меня. Не велик подарок - теплушка. Может, у него, как у всякого сибиряка, и своя имеется. Но благодарению более достойному я еще не обучен...
         Мысленно попрощался. И как можно тише прикрыл за собой дверь.

         Давно поднятые по дворовым хлопотам гостеприимные хозяева не видели моего ухода.
          Да и лишне было все это мне в этот час.
         По земле стелился густой белый туман, какой поднимается в крепкие морозы. Хорошо, ветра нет, а мороз нам привычен. Поднял ворот пальто, сунул руки в рукавицах в карманы, и затопал в глубь сибирской, тайги. Где живут такие же люди, как и везде. Где жил я. Где ждал мой друг Толька. Впереди были долгие километры через редкие в сибири деревни.

         …А в будущем мне еще не раз придется отмеривать пешком эти дороги. Но так и не будет случая заглянуть к моему новому товарищу, как ни жаль. И никогда не узнаю, как же назовут они своего младшего брата.
         Вскоре через эту тайгу пробьется нитка трубопровода. С преобразующими и землю, и людей, и жизнь последствиями. А в Татарке будет нефтеперекачивающая станция. Деревня превратится в поселок с другим названием.
         Но, проезжая на свою глубинку, неуемно влекущую к себе малую Родину, всегда с щемящей сердце грустью буду вспоминать о тех добрых, малозаметных днях моего невозвратного детства, о тех добрых людях, с коими свела меня та вечерняя стылая дорога.
          А пока что я шел по холодной зимней таежной тропе, манимый теплом родного порога, и радовался рождению нового, более счастливого дня, пробуждающего в человеке веру в лучшее...

          Но что это? Не ослышался ли, не показалось ли? За спиной, кажется, топот копыт... Точно, слышен скрип саней! И голос слышу знакомый... Дяди Кости голос:
         - Тпру, сатана! Ты что, парень, околеть хочешь? А ну, садись! Вот тулуп, укройся! Будем передавать тебя от повозки к повозке. В этот час начинается дойка на фермах. Молоковозы тебя вмиг доставят!..


*Иншалла, Баракалла - слова удивления, взывания в Аллаху.
*Арам сидек - оскорбительное для сироты ругательство,означает лишний, чужой.

Разборку произведения в учебнике можно прочесть здесь:  http://www.proza.ru/2014/01/10/1100