Василь Загуменик. Глава 5

Всем гостям пришлось ночевать у Кувалдина, так как назавтра Василю предстояла прикидка (проба) на фотогеничность «некоторых частей его натуры». Семён Семёнович всю жизнь работал фотографом. Но в нём было и что-то профессорское. Во всяком случае, тоном старорежимного профессора он объяснил Василю, что это значит – «некоторых частей…»


Разговор происходил наедине, во дворе, куда они вышли глотнуть кислорода. Все уже разбрелись по своим лежакам, и только Семён Семёнович на сон грядущий просвещал Василя:
– Видите ли, Васенька, – шептал он елейным голосочком, – ничто так ни важно для  фотографий подобного рода, как вид семенников сзади, подчёркиваю: сзади, а не спереди или сбоку. Это имеет даже большее значение, нежели параметры самого фаллоса, потому что семенники, или как их ещё в народе называют яйца, – это орган, который всегда остаётся снаружи, и всегда визуально перцепируем (воспринимаем). Фаллос можно погрузить в известное вам место и скрыть его недостатки, если, паче чаяния, таковые обнаружатся, а семенники никуда не погрузишь. Фотогеничные семенники способны украсить самую нефотогеничную срамную щель (я уж не говорю про уста), и наоборот, самая фотогеничная щель сильно проигрывает на фоне нефотогеничных семенников. Короче, тут целая наука, дружочек…


Василя ударило в жар от всей этой науки,  он почти в ужасе воскликнул:
– Слушайте, а нельзя обойтись без прикидки? Зачем она нужна! Какие они есть, семенники, – такие и есть, другие не вырастут.
– Никак нет! – отрезал Ротор. – Без прикидки нельзя. Потому что от того, какие они, как вы выражаетесь, есть, будет зависеть мощность возбудительного позыва, заключённого в фотографии, а от этого – спрос на неё, а от спроса – раскупаемость оной, ну а уж от раскупаемости – успех всего предприятия.  И, соответственно, премиальные… Да, да, не удивляйтесь! – есть и у нас такая поощрительная мера.


Замахав руками и чуть ли не ногами, Василь поспешил заверить фотографа:
– Да никаких премиальных мне не надо!
– Вам не надо – нам надо. Мы повязаны одним делом, и каждый тянет свою лямку. Дмитрий Петрович руководит. Вилен Витальевич – по части подбора кадров и сбыта товара; финансы тоже на нём. Ваш покорный слуга – фотограф, или, как выражается наш шеф Дмитрий Петрович, художник. Ольга – устроительница гастрономических турниров, так сказать. Ну а Надя… Надя – квинтэссенция… И вот теперь вы – ей в напарники… Это – не считая распространителей готовой продукции на местах, прежде всего – на курортах. Где-то что-то у кого-то не так – страдает вся цепочка, а значит и все мы.  Так что механизм накатан и давайте-ка его не ломать. Прикидка – царица прогнозирования. А то понаделаешь фотокарточек, а с рук не сбудешь: если они не возьмут человека за живое, кому они будут нужны?! И всё пойдёт козе под хвост.

 
Семён Семёнович объяснял мягко, терпеливо, доходчиво. Старался, чтобы Василь в деталях проникся своей будущей ролью, чтобы всё взвесил, всё переварил,  поборол  сомнения и противоречия, столь естественные для того затруднительного положения, в котором он наверняка пребывал. Короче, надо было ненавязчиво помочь человеку принять нужное решение, причём принять самостоятельно,  дабы потом не было никакого повода кого-то винить и идти на попятный: про это, мол, мне не говорили, об этом не предупредили, этого я вообще не знал, или, чего доброго, меня просто заставили.

 
– Торопиться не будем. Вначале сделаем пробные экземпляры, – убаюкивающим тоном рассуждал фотограф, – пустим в народ, посмотрим, как скоро они разойдутся и какое впечатление окажут на публику. Это продиктует цену. Ну а затем уже приступим к серийному производству. Да всё будет хорошо, не волнуйтесь, Васенька, положитесь на нас! – бодро закончил Семён Семёнович.


Примерно через час беседа иссякла, и они тоже отошли ко сну. Уже пожелав Василю спокойной ночи и направившись в свою комнату, Ротор вдруг обернулся:
– Надеюсь, вас не надо предупреждать, что дело наше – секретное. Чтоб нигде даже комар носа не подточил!
Василь нехотя кивнул головой. Семёну Семёновичу не понравилось его настроение, и уже с некоторым раздражением в голосе он произнёс:
– У вас, Василий, такой вид, словно вы – бычок, которого тянут на бойню. Будьте мужчиной, в конце концов! Вас ждёт масса удовольствий.

               
Утром, чуть только Василь пришёл в себя, он осознал весь ужас содеянного: «Что же я, идиот, натворил! Зачем согласился позировать?! Вот уж где действительно пьяному  море по колено!  Нет, надо срочно давать отбой!».


Он вышел во двор, сел в беседке на лавочку, закурил. Все ещё спали, кроме Ольги, которая уже возилась по хозяйству. Вскоре пробежал в туалет Семён Семёнович, поёживаясь от утренней прохлады и жеманно запахивая полы накинутого на плечи пиджака. Василь поздоровался и дал ему возможность справить малую нужду, но когда тот возвращался из туалета, пустился ему на перехват в решительном намерении поговорить. Семён Семёнович  по виду Василя понял суть предстоящего разговора, и слушать вежливо отказался:
– Ежели вы, голубчик, по тому вопросу, то это теперь – не ко мне, а к Дмитрию Петровичу.


С извинительными интеллигентскими ужимками он, не останавливаясь, убежал досыпать. Однако по пути к тёплой кровати старик, видно, шепнул шефу о намерении Василя аннулировать вчерашний договор, потому что минут через десять появился сам шеф, явно не в духе.  Ему тоже приспичило в туалет. Проходя мимо, Кувалдин  недовольно пробурчал, даже не взглянув на Василя:
– Что там ещё за проблемы? Не успел глаза продрать, как бузишь. Подожди, сейчас потолкуем, дай отлить.


Выйдя из туалета, он подсел к Василю, взял из его пачки папиросу, размял, дунул в гильзу. Курить не хотелось – Кувалдин вообще не любил курить до завтрака, считал, что это вредно для желудка. Он катал папиросу между пальцами, молчал и смотрел перед собой отсутствующим взглядом: видно, уж очень не хотелось начинать день с неприятного разговора. Но вот потянулся к огоньку,  прикурил и, сделав глубокую затяжку,  коротко произнёс, выпуская дым через ноздри:
– Ну? Выкладывай.


Василь в ультимативной форме заявил, что позировать не будет.  Что дал согласие спьяну, что допустил ошибку, что он не так воспитан.  Что раскаивается, так как хочет обзавестись семьёй и жить как все.  Что вообще боится заниматься этим делом: рано или поздно, мол, все его художества выплывут наружу – и как тогда смотреть людям в глаза? Не говоря уже о жене и детях, которые появятся же когда-нибудь. Что любой милиционер вычислит его «по морде лица» и сдаст куда следует, и тогда ему – "капец" (крышка), прямой путь  на нары…


Кувалдин обрубил низвергающийся поток раскаяний иностранными словами:
– Alea jacta est!
Василь не знал их перевода, но каким-то чутьём догадался: это –  приговор. Лицо его исказила досада.
– Что-что? Не понимаю. Выражайся по-человечески, а! – заволновался он. – Говоришь загадками, на каком-то птичьем языке…
– А это, Вася, означает: «Жребий брошен!» Или как там у вас говорят, маховик запущен, поезд ушёл, пёрднул – не поймаешь… В общем, что-то в этом роде. И выражаюсь я довольно-таки по-человечески – языком своих далёких предков, латинян.  Ведь недаром же я – Кувалдини, как тебе хорошо известно.

 
– При чём здесь это?
– А при том, Вася… – Кувалдин замешкался с ответом, подбирая подходящее выражение, – что коль уж вступил в говно, то сиди и не вякай. Если, конечно, не хочешь испортить со мной отношения. Чтоб не получилось как в той  песне, знаешь?
– Нет, не знаю!
– Ах, не знаешь? Так я тебе пропою: «В тёмном переулке встретились два урки…». Дальше, я думаю, петь не стоит?
– Так что ж это получается – ты мне угрожаешь?
Кувалдин взбеленился:
– А ты как думал?! Жрать в три горла, пить до «усиру», быть посвящённым в секреты производства, положить аванс в карман – и  слинять? Сухим и невредимым? За красивые глазки? Не-е-т, не выйдет. Раньше надо было кумекать – вчера; а  сегодня – поздно.


С каждой новой фразой Кувалдин распалялся всё больше и больше. Таким разъярённым Василь своего друга ещё не видел, он смотрел на него как кролик на удава, молчал и беспомощно хлопал ресницами. А друг скривил в злобной усмешке рот и продолжал:
– Что, заиграло очко? И правильно заиграло! Очко знает, что делает, оно неподвластно ни уму человека, ни сердцу, оно – само по себе. Очко – главный флюгер организма, если хочешь – древнейший инстинкт. Это говорю тебе я, старый зэк. Слушай своё очко и ориентируйся по нему – не подведёт.


Василь не находил что ответить, сидел такой несчастный, подавленный и беззащитный, что на него было жалко смотреть. В этой словесной баталии он потерпел поражение. А Кувалдин, выпустив пар и насладившись победой, вдруг подобрел и стал тем же закадычным другом, каким  был раньше. Он обнял Василя за плечи и сказал:
 – Так что выбрось из головы всякие глупости и перестань трепыхаться. Пока я жив, ничего не бойся. А жениться – женись, я даже настаивать буду, потому что к женатому человеку совсем другое отношение. Жена – лучшая ширма. И ещё: насчёт «морды лица» и «милиционера», от которого тебя в дрожь кидает. Так вот, об этом можешь не беспокоиться – всё продумано: светить ваши с Надей прелестные физиономии мы не собираемся – промаха своего не повторим, случай с Виктором нас научил. Созерцать небо в клеточку никому не хочется, ни тебе, ни нам.


Последние слова Кувалдина заинтересовали Василя, и он с явной надеждой в голосе спросил:
– А как?..
– А так! – широко улыбнулся Кувалдин. – Как говорит наш уважаемый Семён Семёнович, только чресла, промежности да причинные места. И никаких обличий. Ноги – и те не ниже колен, а руки здесь вообще не нужны. Так что вас даже родная мама не узнает.
– Ну, это, конечно, другой компот, – оживился Василь. – Так – куда ни шло…


– Тогда пошли, не будем терять времени, – Кувалдин увлёк Василя за собой. – Сейчас всех разбудим – хватит дрыхать, попаримся в баньке – Ольга уже затопила – обсохнем, распушим пёрышки и натощак приступим к делу, фотографироваться надо только натощак! Ну а после прикидки … снова засядем за стол – надо же обмыть сделку! Гулять, так гулять!

 
Прикидка прошла удачно. Василю (чтоб не задирал носа) Семён Семёнович как-то индифферентно промямлил, что, мол, проявит плёнку, напечатает фотографии, тогда посмотрит, как получилось – фотогенично, не фотогенично… А Кувалдину – на его немой вопрос «ну как?» – старый жук  сразу сказал (глаз-то намётан): «Не хлопец, а настоящий Клондайк»…


...И вот уже несколько месяцев Василь был главной, и пока единственной, мужской фотомоделью  в неофициальной  фирме «Кувалдин и Ко». Он не только имел то, что надо, но и прекрасно владел тем, что имел: всегда был готов «к бою» – в смысле того что у него никогда не было, как выражался деликатный Семён Семёнович, «состояния нестояния» (врачиха Халина оказалась-таки права насчёт гиперсексуальности туберкулёзников).


Он прекрасно демонстрировал семяизвержение: оно было у него затяжным и обильным. Правда, для этого требовались особые условия – отсутствие постороннего глаза (объектив фотоаппарата глазом не считался), обстановка типа домашней, достаточное время для настройки, располагающий интерьер. Обеспечение всего этого было весьма хлопотно для обслуживающего персонала. Но звезда есть звезда. Под неё волей-неволей приходится прогибаться: выслушивать претензии, удовлетворять капризы, потакать привычкам – в общем, забегать все дороги и беспрестанно стучать хвостом. Не то... Короче, фаллос – орган чуткий.


Вместо Нади Василю не раз подсовывали других напарниц, так как покупателям требовалось разнообразие – на курортах, где в основном  реализовывались фотографии, сталкивались разные вкусы. Поэтому были женщины и худенькие-худенькие, кожа да кости, которых просто жалко было трогать, были и толстые-претолстые, на фоне которых василёво достояние казалось не таким уж и устрашающим.

 
Дела процветали. Как и предрекал Лапоног, у Василя  потекла новая жизнь, беззаботная, приятная, осиянная собственной исключительностью. Звезда – везде звезда. И признаки звёздной болезни не заставили себя ждать. Вначале они проявлялись в мелочах – капризы, обиды, требования, намёки бросить всё и уйти к чёртовой матери, а потом – и не в мелочах (принятие в долю, например). И ему было обещано. Но, как известно, обещанного три года ждут. А пока ему платили от выручки. Благо выручка была хорошая – на гонорары Василь не жаловался.


Чуть ли не круглосуточные застолья, крепкие напитки, обильная еда, и никаких забот – в общем, не жизнь, а малина. «Лишь бы стояло, – как-то сказал Виля, – а всё остальное от тебя никуда уже не уйдёт». Ах, эти проклятые кутежи! Они его и сгубили. И как же был прав Виля с этим своим «лишь бы стояло», брошенным будто бы между прочим. Как в воду смотрел, хитрый лис.


То, что Василь ступил на скользкую стезю, и пишет себе нелестное будущее, никто на родной его слободе  не знал. Конечно, ходили по рукам фотографии и на Кизияре – те самые, безликие и усечённые – да кто ж мог предположить, что это он!  Слободчане только доподлинно знали, что Василь фактически не живёт дома, приходит раз-два в месяц, чтобы проверить как хата и навести кое-какой порядок. Когда его спрашивали, куда он исчез, отвечал, что сошёлся с одной вдовой и живёт у неё.

 
Как-то, приехав в очередной раз на Кизияр, Василь обнаружил письмо – заклеенный чистый конверт: ни адреса получателя, ни адреса отправителя на нём не значилось. Письмо было не в почтовом ящике, а у порога, с внутренней стороны хаты – кто-то просунул его в дверную щель. Он вскрыл конверт – там оказалась фотография (из серии тех самых, безголовых, безруких, безногих) и записка, написанная знакомым почерком: «Можешь меня поздравить – я уже дома, освободилась за примерное поведение. Пока не работаю. На фотокарточке  тебя признала сразу – по хитросплетению жил на твоём "дышле". Ишь, как набрякли, родимые… Надо срочно увидеться. Действуй через Анночку. И не тяни, а то дотянешь, что поздно будет. 
P.S. Ну а если вздумаешь улизнуть, пеняй на себя: у меня по-прежнему длинные руки, теперь даже длиннее, чем были».

 
Василя словно кувалдой по голове стукнули: тело обмякло, лоб покрылся испариной, настроение испортилось. Когда мало-мальски успокоился, появилось чувство гадливости к себе – надо ж так сдрейфить! Не мужик, а размазня какая-то. И отчего?! Ведь не враги же они с Диной – радоваться бы надо, а не сокрушаться – освободилась ведь!
А радости-то и не было…


Рука непроизвольно потянулась к шкафчику, где стоял самогон – первое лекарство от всех бед. Выпив залпом стакан, Василь пробкой выскочил во двор, как будто его стошнило и захотелось вырвать. Но не вырвало, да и вряд ли стошнило – просто он не находил себе места. Сев на колоду для рубки хвороста, задумался. Потом закурил, поднялся и стал вышагивать по садовой дорожке взад-вперёд.


 Алкоголь притупил паническое состояние, наступило облегчение. «А что такого, собственно, произошло?! Зачем я из говна делаю пулю?! – утешал он себя. – Да, Мадам вернулась. Прекрасно! Да, я не интересовался ею, когда она сидела. Не писал, передач не носил, даже не знал, где она отбывает срок. А разве я муж ей, чтоб интересоваться и таскать передачи? Нет, не муж! Какие ко мне претензии? Да пошло оно всё!..»


Но надо было плохо знать Дину Георгиевну, чтобы ограничиться этим самовнушением и ничего дальше не предпринимать.  А Василь знал Дину ой как хорошо. Конечно же, она донесёт куда следует, вздумай он её кинуть, на этот счёт не может быть никаких иллюзий. И это в лучшем случае. В худшем – закажет его, и получит он перо в бок.  Жизни она ему не даст. Вернуться же к ней – значит снова попасть в рабство, от которого он уже отвык, а главное – лишиться малины, в которой он сейчас купается!

 
Алкоголь стал отходить – он всегда отходит быстро, когда человек взволнован. Василь выпил ещё, потом ещё. А потом принял решение по горячим следам идти за советом к Кувалдину, ведь он теперь ему не только друг, а и начальник, и отец родной, и третейский судья. Василь пришёл, сунул ему конверт и стал возмущённо рассказывать.


Кувалдин слушал своего подопечного снисходительно, внешне был спокоен и как будто даже безразличен. Прочитал записку,  мельком взглянул на фотографию, пощупал пустой конверт – не осталось ли там чего-нибудь – и всё без реакции. Но стоило Василю по ходу повествования произнести: «А вернуться к Дине, для видимости хотя бы…», как он рассердился:
– Никаких Дин! Слышишь? Ни-ка-ких! Даже не заикайся об этом! Ты что, хочешь погубить всё дело?
Василь стал робко возражать:
– Я-то, может, и не погублю – тут ещё бабка надвое сказала – а вот Дина погубит точно, не явись я с повинной. А так усыпил бы бдительность – глядишь, со временем и успокоилась бы…


– Она и так и так погубит, явишься ты, не явишься, если будет знать твоё местонахождения! И никогда не успокоится, лярва! Мне известны такие суки, которые за х…  в огонь и воду пойдут, по трупам будут карабкаться, через отца и мать переступят – у них сдвиг по фазе на этой почве. Им легче душу отдать дьяволу, чем от лакомого куска мяса отказаться.


– А как же теперь? Получается, нет никакого выхода?
– Есть выход – безвыходных положений не бывает! Но выход только один! – Кувалдин вертикально поставил указательный палец перед носом Василя.
Тот скосил на палец вопрошающий взгляд. Оба молчали. Ответ запаздывал. Потом и палец был убран, и косоглазие прошло, а ответ всё не следовал. Кувалдин любил прерывать свою речь паузами безмолвия. Во-первых, они способствовали укрощению собственных эмоций и принятию более взвешенных решений, во-вторых, ввергали слушателя в состояние, близкое гипнотическому, и тогда визави не спорил, а только внимал.

 
Умиротворённо тикали часы. Приятно пахло жареными котлетами. Собирался дождь. В комнате стояла тишина. Тишина стояла и за окном. Василя разморило – до безразличия. Ему уже ничего не хотелось, кроме как раствориться в этой тишине, исчезнуть, потеряться.  И все проблемы – долой. Мысленно Василь даже видел, как он, словно кусок сахара в стакане чая, растворяется, постепенно исчезает и, наконец, полностью теряется с глаз. Но тут ему пришлось вздрогнуть: молчавший  уже с минуты две (а казалось, что вечность) Кувалдин слово в слово озвучил его (Василёвы) желания, как будто желания эти были вещественны и  коварно подсмотрены в глубине души.
– Раствориться! Исчезнуть! Потеряться! – словно эхом проговорил он, а потом по-блатному стал кривить губы – так обычно кривят губы, когда матерятся не вслух, но хотят, чтобы их мат был понят. Эхо эхом, а сказано было реальным Кувалдиным, сказано громко, чётко, многозначительно. Да ещё это угрожающее кривлянье губ...


Василя обуял мистический страх, по коже побежали мурашки, так как он на мгновение решил, что Кувалдин умеет читать в сердцах.
А тот меж тем продолжал:
– Да, раствориться, исчезнуть, потеряться! Был Василь, да весь вышел! Нет его, испарился! А х… остался. И он будет работать на нас, и приносить пользу. А Дине – кукиш с маслом! У неё, может, и длинные руки, да умишко короткий. Посмотрим, кто кого.


– Как это «исчезнуть»? – недоуменно заморгал Василь. Напуганный игрой воображения, он быстро начал трезветь.
– Ну, не в прямом смысле, конечно… Но всё-таки исчезнуть! Только так можно оборвать ниточку… Только так можно спасти и тебя, и меня со товарищи, и дело. В противном случае всем нам амба. Или надо убирать Дину… От слов «убирать Дину» Василь вздрогнул – до него дошло, насколько серьёзный оборот принимают события. И зачем он, глупый, рассказал о том, о чём говорить не стоило!

 
В этот день решилась судьба Василя Загуменика. Его «лепший» (лучший) друг Кувалдин выставил водочку, настоянную на  наркотическом зелье, – тот ничего и не заподозрил. Сам Кувалдин не пил – сослался на недомогание. А Василь оприходовал весь штоф, и ему стало так хорошо. Последующие несколько дней он «не просыхал». А потом пропал окончательно. Нет, его не убили и не отравили – кто станет резать курицу, несущую золотые яйца! Он просто осел в недрах преступного лабиринта и стал постепенно разрушаться. На легальную поверхность Василь всплывал теперь всё реже и реже.


Некоторое время он ещё продолжал функционировать как модель, и новые фотографии с рисунком набрякших жил на его «дышле» по-прежнему пользовались большим спросом.  Дина их видела  и, таким образом, знала, что Василь жив и что он её угрозам, изложенным в записке, нисколько не внял. Но ничего поделать не могла – объект любви (и возмездия) действительно как в воду канул.

-----------------------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2010/10/07/483